— Не поняла? — Я повернула на девяносто градусов и с ускорением пошла по тропинке. — Она же захлопнулась! Как же так?
— О чем ты? — досадуя, спросила Трошкина, неохотно меняя курс.
— Та плита! Когда я свалилась в яму, она тоже упала, а теперь снова стоит!
— Новейшие тенденции экологического градостроительства! Самовентилирующийся бетонный коллектор-гробница по типу плотоядной орхидеи-мухоловки! — съехидничала подружка.
— Похоже, про гробницу ты угадала, — озабоченно пробормотала я.
— В смысле? — насторожилась Алка.
Из-за моей спины ей не было видно коричневую медицинскую клеенку, цветом почти сливающуюся с сырым песком. Под клеенкой на земле явно лежало тело: я видела грязные подошвы, развернутые в первую балетную позицию.
— Кажется, кому-то повезло гораздо меньше, чем мне, — объяснила я, посторонившись, чтобы открыть вид на клеенку нетерпеливо подталкивающей меня подружке. — Наверное, человек упал в яму и сломал себе шею.
Мы подошли поближе, и мужчины, стоящие над провалом, уставились на нас неприветливо и даже сурово.
— Простите, господа, а что тут случилось? — робко поинтересовалась знатная дипломатка Трошкина.
— Шли бы вы отсюда, девочки! — вместо ответа неласково сказал один из мужчин.
— Одну минуточку! — воспротивилась я.
Мое внимание привлек простой полиэтиленовый кулечек в мужском кулаке. Сквозь прозрачный пластик прекрасно видна была вельветовая тряпочка, жизнерадостную расцветку которой здорово испортило широко расплывшееся темное пятно.
— Мне знакома эта… — я не договорила и поспешно скрестила руки, прикрывая свой клетчатый шарф.
— Серьезно? — мужик перестал хмуриться и обернулся к товарищу. — Слышь, Петрович! Девчонки говорят, что знают убитую!
Дядя, которого он назвал Петровичем, молча шагнул к клеенке, наклонился и отвернул верхний край полотнища.
— Господи! — выдохнула Алка, хватаясь за горло. — Это же она самая, Римма!
— Что за Римма, как фамилия, где живет? То есть жила? — скучно забубнил Петрович.
Трошкина при виде трупа с размозженной головой онемела.
— Жила она в бомжацком клоповнике у водокачки, — машинально ответила я. — Фамилию не знаю, имя Римма, прозвище Рюмка. Бродяжка, королева помойки.
— Понятно, — мужики быстро потеряли и без того не великий интерес и к личности убитой, и к нам с Алкой.
— Пойдем-ка отсюда, — я круто развернулась, взяла оцепеневшую подружку за локоток и быстро повлекла ее прочь.
— Господи боже! Ужас-то какой! — разохалась Трошкина пару минут спустя.
За это время мы добежали от гаражей до нашего двора и там упали на лавочку под одиноким кипарисом.
— Это еще не весь ужас! — мрачным голосом объявила я. — Ты кулечек видела?
— Что ты называешь кулечком? — с подозрением спросила Алка. — Я видела коричневую клеенку…
— Да нет же, кулечек был в руке у того мужика, который галантно назвал нас девочками! Не обратила внимания? — я вздохнула. — Трошкина, мои дурные предчувствия оправдываются! Меня упорно пытаются убить, это точно!
— Ты-то тут при чем? Убили Римму! Голову бедняге разбили, кошмар какой! — чувствительная Алка все глубже впадала в истерику.
— А то, что на голове у нее в этот момент была моя шляпа, это тебе не кошмар?! — вскричала я.
Трошкина замолчала, замерла с раскрытым ртом.
— Моя вельветовая шапочка в псевдошотландскую клетку, — уже спокойнее повторила я, для наглядности потрясая перед бледной физиономией подружки краем шарфика. — Я потеряла ее утром, когда на меня напал Рыжеусый.
Алка долго молчала, а потом промямлила, пряча глаза и плаксиво кривя губы:
— Инка, мне очень жаль.
И я не рискнула спросить, о чем именно она жалеет — о безвременно утраченной вельветовой шапочке или о моей собственной печальной судьбе.
Глава 16
Осознав, что моя молодая и цветущая жизнь оказалась под угрозой, я решила перебороть вполне современный индивидуализм и примитивно аукнуть на помощь родное племя. Заодно с индивидуализмом я затоптала в себе ростки феминизма: нашему с Алкой маленькому боевому отряду амазонок не помешало бы добавить немного грубой мужской силы. Поэтому я позвонила Денису Кулебякину и без долгих предисловий объявила милому:
— Кто-то хочет меня убить!
— Я! — сердито сказал он. — Знаешь, дорогая, мне сейчас не до шуток…
Я мгновенно разозлилась и бросила трубку.
— Прошу тебя, Дюша, будь поаккуратнее с нашим последним действующим телефоном, — ворчливо попросил папуля. — Если ты и его испортишь, будет совсем скверно.
— Ах, так я все порчу, да?
Мой голос стал колючим и горьким, как сосновые иголки.
— Я отравляю всем вам жизнь. Лучше бы меня тут не было, да?
Папуля выглянул из кухни и, старательно скручивая в тугой бараний рог косицу крутого теста, наставительно сказал:
— Я рад, что ты это наконец-то поняла. Мы обсудим эту тему за ужином, ладно?
Я оторопела. Что такое, я не понимаю, моя семья жаждет от меня избавиться?!
Прежде, чем я надумала сказать папуле, что до ужина могу и не дожить, он вернулся в кухню.
— Мам? — с надеждой позвала я, заглянув в гостиную.
Мамуля по-турецки сидела на диване перед раскрытым ноутбуком. Взгляд у нее был отрешенный, напряженной самостоятельной жизнью жили только пальцы.
— Мамочка, если я вдруг умру, ты огорчишься? — в высшей степени жалобно спросила я.
— Огорчусь, — эхом отозвалась родительница, продолжая бойко стучать по клавишам.
— И рыдать будешь? — недоверчиво поинтересовалась я.
— Буду, — без эмоций ответила мамуля.
— И волосы на себе вырвешь? — уже откровенно язвительно подсказала я.
— Вырву, — безразлично согласилась она. — Я все всем вырву: волосы, зубы, руки и ноги… Глаз кому-нибудь могу вырвать, кстати, хорошая мысль, у меня еще не было ни одного циклопа, а он чудесно впишется в сюжет, просто как миленький…
Осознав, что какой-то посторонний циклоп моей мамуле милее родной дочурки, я едва не зарыдала и в комнату брата сунулась с плаксиво сморщенным лицом.
Полуобнаженный Зяма стоял за мольбертом и выглядел не менее живописно, чем его новое полотно. На холсте сливались в экстазе оранжевые, бордовые и ядовито-зеленые амебы. На Зяме пестрели всеми красками знойного латиноамериканского лета пляжные шорты расцветки «Мексиканская смесь». Цветовая гамма штанов удивительно точно гармонировала с картиной.
— Очень красиво! — подхалимски похвалила я оба шедевра разом.
И тонким голосом обиженной сиротки пожаловалась широкой мускулистой спине старшего брата:
— Зямка, а меня, кажется, убьют!
— Меня тоже! — не обернувшись, ответил братец и энергично шевельнул лопатками. Полотно украсилось новой веселенькой кляксой. — Представляешь, я совсем забыл, что должен был сдать заказчику эту работу сегодня утром. Теперь ночь спать не буду, чтобы закончить хотя бы к завтрашнему дню.
Я вздохнула. Мне стало совершенно ясно, что на такую ерунду, как спасение жизни единственной сестрички, в ближайшие сутки Зяма времени не выкроит.
— Ну и ладно, спасение утопающих есть дело рук самих утопающих, — подбодрил меня внутренний голос.
Вот так и получилось, что в итоге мне пришлось довольствоваться компанией верной боевой подружки Трошкиной. В больницу к бабе Рае мы поехали с ней вдвоем.
Я, естественно, переоделась, заменила несвежую курточку респектабельными бобрами. Клетчатый шарфик, в принципе, подходил и к шубке, но родственная ему шляпка была безвозвратно утрачена, поэтому я взяла другой головной убор. Точнее говоря, я цапнула с вешалки первый попавшийся чепчик, и это оказалась дурацкая шапочка, подаренная мне когда-то Зямой, — трикотажный горшок крупной вязки, украшенный свисающими с макушки косами из натуральных волос. Будь косицы хотя бы нормального цвета, я, может, иногда надевала бы эту странноватую шляпу, но волосяные украшения были рыжими с отчетливой прозеленью. В эксклюзивном головном уборе я с моим ростом и формами походила на плод любви викинга и русалки. В общем, пришлось идти по улице с непокрытой головой, и вскоре я начала чихать. После этого нечего было надеяться легко и просто пройти карантинный пост на входе в больничное отделение.
А на запертой двери висело отпечатанное на принтере объявление, из которого следовало, что карантин по гриппу по-прежнему имеет место. Однако под объявлением в закрытой двери сквозило небольшое окошко. Оно открывало, во-первых, выход спертому воздуху, сильно ароматизированному запахом капустных щей, во-вторых, вид на медленно перемещающиеся туловища в сатине и байке. Ноги пешеходов находились ниже окошка, а головы — выше, и потому были не видны.
— По коридору ходят пациенты, это хорошо, — сказала я. — Попросим кого-нибудь позвать к нам сюда бабу Раю и побеседуем с ней через окошко. В какой она палате, ты знаешь?
— Была в пятой, но что-то я не нахожу тут ее фамилию, — ответила Алка, изучая список пациентов, прилепленный справа от окошка. — А, вот же она! Чернова Раиса Павловна, палата п/к номер один. Интересно, что такое это «пэ ка»?
— Какая разница? — я пожала плечами и сунула голову в окошко, чтобы призывно поморгать кому-нибудь из прохожих в больничном коридоре.
— Есть разница! — возразила Трошкина. — Я волнуюсь, вдруг старушке стало хуже, и поэтому ее перевели из обычной палаты в какую-то особую? Может, «пэ ка» означает «после кризиса»?
— Главное, чтобы не «перед крематорием»! — отмахнулась я.
В этот момент в поле моего зрения появилась добродушная с виду бабушка в велюровом халате, вроде того, в каком пришел с мальчишника мой добычливый братец Зяма.
— Я прошу прощения, добрый вечер, вы не позовете Чернову из палаты номер один? — с подкупающей улыбкой спросила я.
— «Пэ ка» номер один! — уточнила Алка, настойчиво тычась макушкой мне в под мышку.
— Обождите, девки, — тяжело дыша, промолвила бабушка. — Я в процедурную схожу, а уж на обратном пути позову вам Чернову.