Выложив девкам, как на духу, во что я вляпалась, мне все же удалось их переубедить. В общем и целом, вчера мы не пожалели.
А вот сегодня со мной все отягчающие.
Обычно я строго блюду правило ложиться спать не позже четырех утра, но вчера у меня никак не получалось утрамбовать вырвавшуюся на свободу Ольгу в такси. Она требовала женского общества, потому что она «угнетена мужским превосходством в семье», и не для того она «свалила на вечеринку, оставив мужа главным по сынарнику».
Когда под утро мы вытряхивались из заведения у нее в одном глазу было пол-литра красного полусладкого, а в другом — пол-литра белого полусухого. Потому что «все такое вкусное и пахнет волей, а не пеленками».
Я запихивала Ольгу на заднее сидение, она вытекала из другой двери и шла навстречу приключениям. И только когда я психанула и пообещала позвонить ее мужу, эта фурия кутежа резко выпрямилась, вытаращила стеклянные глаза и согласилась наконец отбыть к месту заключения.
Понятия не имею, что с ней делал потом Артем.
Чего-то меня все меньше тянет замуж. Хотя, если плодиться не так активно, может, замужем и не так плохо. По какой-то же причине Ольга согласилась вернуться домой, а не побежала до канадской границы.
После вчерашнего мне бы еще поспать, но в девять утра позвонил злой, как сто чертей, Бергман и напомнил, что мы идем к Розе Моисеевне блистать на подмостках домашнего театра в амплуа счастливо влюбленных.
Герман был ко мне суров, говорил громко и велел не опаздывать. Какая муха его укусила? Он ведь тоже вчера собирался тряхнуть исподним. Чего ему не спится-то? Походу, его вечеринка не удалась.
В отличие от моей.
Не хочу никуда. Хочу ванну из минералки и компресс на все тело.
Ну почему все тетеньки старше пятидесяти устраивают день рождения спозаранку?
Какой к черту день рождения в два часа утра в субботу? Что за тяга к утренникам?
Мне нужно было быть готовой еще пятнадцать минут назад, а я прям даже и не знаю, как можно еще украсить то, что украсила вчерашняя пьянка.
Фу. Плохая компания. Не буду с ними водиться.
До нового года точно.
Как противен этот мир. Даже мобильник звонит запредельно мерзко.
Ну конечно, Герман Александрович.
— Ты собралась?
— Через пять минут буду готова, — кисло отвечаю я, почесывая татушку и разглядывая полотенце на мокрых волосах.
Бергман — калач тертый. Он сразу спрашивает:
— Бигуди сняла или еще нет?
Я аж закашливаюсь от восхищения его предвиденьем, ну и вообще словом «бигуди». Я его в последний раз слышала лет пятнадцать назад.
— В них поеду, — огрызаюсь я.
— Я так и знал. Хорошо, что нам не к двум, а к трем. Буду через сорок минут.
И отключается, оставляя меня, как рыбу, открывать и закрывать рот от бессильного гнева.
Я же могла еще спать!
Мерзавец! Как только сделка закончится, я его убью. Надо только в книжечку записать, чтоб не забыть, за что именно.
Меня так поражает коварство Бергмана, что киплю я до самого его приезда.
Котелок булькает так, что крышечку вот-вот сорвет.
Застегнув проклятое пальто и остервенело намотав по самый нос розовый шарф, я спускаюсь к Герману, силясь придумать ему какую-нибудь гадость, но достойного на ум ничего не идет, и я решаю, что просто буду ловить момент.
Впрочем, Бергман явно не в духе. Смотрит на меня зло, и у меня ощущение, что когда у обоих такой настрой, то обязательно бомбанет.
— Где перчатки, Левина? — рявкает он вместо приветствия еще до того, как я закрываю дверцу машины.
Демонстративно достаю перчатки из кармана и кладу их на приборную панель.
— Доволен? — тявкаю я. — На юбилей без перчаток не пускают? Могу сгонять за шляпой со страусиными перьями.
— Не беси меня, Левина! Успокой меня, скажи, что ты оделась прилично, и мне не придется за тебя краснеть перед соседями. Ты надела то, что я тебе купил?
— Платье надела, остальные твои покупки я соседям показывать не собираюсь.
— Что у тебя с лицом?
— Рыдала из-за несчастной любви.
— К тому поэту? — пренебрежительно фыркает Бергман. — Нашла из-за кого. Все равно, что-то не так… Не пойму что…
У меня такие воспаленные глаза, что я просто не смогла запудрить ресницы. Стоит нанести хоть немного пудры, как начинают литься слезы. Подозреваю, что именно мои родные ресницы и брови вызывают у Германа подозрения.
Всю дорогу я ловлю на себе его взгляд.
Ну ничего, сейчас я сниму шапку, Бергман увидит две косы, и ему полегчает.
Однако, я прокалываюсь.
Когда в прихожей Розы Моисеевны я стаскиваю верхнюю одежду, сразу же удостаиваюсь еще более пристального внимания.
— Левина, сколько говоришь тебе лет?
Не, ну не козел? Я хотя бы договор прочитала, который подписывала. Герман Александрович Бергман, сорок четыре года. А он даже не удосужился посмотреть? Вот уверена, что он и отчества моего не помнит.
— А что?
— Мне опять что-то мерещится, — морщится Гера, вешая мое пальто.
Я оправляю на себе платье, а повернувшийся ко мне Бергман стремительно меняется в лице. Не успеваю я и пискнуть, как оказываюсь зажата между его телом и вешалками.
Шокируя меня, Бергман распускает руки и бесстыдно шарит руками по моей груди.
— Где? Твою мать, Левина! Где сбруя? Ты принципиально не носишь лифчик?
Глава 16. Женская солидарность
Сказать, что я охренела, не сказать ничего.
Какая наглость хватать меня за грудь без всякого эротического подтекста!
Я специально прислушиваюсь к своим ощущениям.
Он деловито шарит и ощупывает меня.
Серьезно, Бергман просто проводит розыскные мероприятия!
Ах ты подлый фетишист!
Лифчик ему важнее!
В баре он тискал меня совсем по-другому.
Ни одна женщина не простит такого пренебрежения к своим прелестям, и я не исключение.
У меня на языке уже вертится подходящая гадость, но вселенная решает отомстить за меня сама.
— Дядя? Кого ты там жамкаешь? — грудной девичий голос веселится позади Германа. — Не староват ли ты для обжимашек в темном коридоре?
Да! Так его! Не знаю, кто ты, прекрасная дева, но я тебя уже люблю!
— Мерзкий подкидыш, — шипит разъяренный Гера. — Ничего я не перепутал. Я уже достаточно большой, и мне уже все можно!
— Об этом все соседи в курсе, — язвит та, которую мне по-прежнему не видно за широченными плечами. — Боюсь, ба не придет в восторг, если ты продолжишь… Ты и мне наносишь непоправимую психологическую травму своей возней.
Бергман с сожалением отрывается от увлекательной игры в детектива.
— Если это для тебя уже психологическая травма, то передай мои соболезнования Раевскому.
— Сам и передашь, он тут. Они с бабушкой уже довели друг друга до белого каления, так что не стоит усугублять. Теперь твой выход.
— Эля, не беси меня! У тебя для этого есть Раевский, а у меня для этого — Левина!
— Кто есть Левина? — любопытствует, как я припоминаю, племянница, на которую возлагались демографические надежды Бергмана.
Осознав, что досужая родственница не отстанет и не даст ему наконец разобраться с лифчиком-Гудини, Герман, скрипнув зубами, в конце концов отодвигается и перестает заслонять обзор.
— Знакомься, Яна Левина — восходящая звезда романсов девятнадцатого века и прочих пыточных талантов.
О божечки, мне наконец удается нормально вдохнуть, тем более, что слово, я так понимаю, предоставляется мне:
— Стоматолог я, здрасти, — выдыхаю я, стаскивая вязаную теткину шапку с электрическим пощелкиванием и являю миру две куцые и лохматые косицы.
Взгляд, брошенный мельком в зеркало, подтверждает мои догадки: выбившиеся из убогой прически волосы наэлектризовались и стоят дыбом.
Зато брошь из чешского стекла на месте и сверкает, как никогда.
Должна же была я украсить монашеский наряд, выбранный Бергманом.
Эля, разглядев меня в скудном освещении прихожей, приподнимает брови:
— А ты, похоже, небезнадежен. Движешься в правильную сторону, но эта все равно слишком молоденькая. Тебе бы постарше. Лет на десять.
Давай, Эля, куси его, куси!
— Мумии — это к твоему отцу, у меня другая специализация, — рявкает Бергман.
— Не повезло вам, Яна, с моим дядей, — наигранно сокрушается Эля, сдувая рыжую прядь с лица. — Хотите я вас с нормальным мужчиной познакомлю?
— Эля!
— Что, Эля? Иди выполняй сыновний долг, а мы с Яной попудрим носики и присоединимся.
— Какой еще сыновний долг? Цветы я утром подарил, денег перевел…
— Да иди уже, ба с Олегом доведут друг друга до инфаркта, они уже час упражняются в острословии. Отлепись ты от девушки, — Эля ненавязчиво оттирает от меня Бергмана.
Она, кстати, тоже явно без лифака. Но ей он почему-то нотации не читает! Раз ей можно, то и мне! Я можно сказать влилась в семью, как родная!
— Если она начнет петь, зови на помощь, — фыркает Герман. — Я пришлю Раевского.
Меня, разумеется, сразу тянет спеть, но Эля мне вроде ничего плохого не сделала, поэтому я сдерживаюсь.
Бергман опять сверлит меня подозрительным взглядом, словно ожидая, что я вот-вот выкину какую-то пакость.
С его стороны это настоящее свинство. Если не считать первой встречи, то я веду себя идеально, не то что некоторые.
— Ну и чего ради этот спектакль? — глядя дяде вслед, спрашивает меня Эля.
— Не понимаю, о чем ты, — делаю хорошую мину при плохой игре.
— Я про жуткий причесон, запудренные брови, шапку, из которой вот-вот выпорхнет моль…
— Я… — лихорадочно пытаюсь придумать, что бы такого соврать в оправдание.
— Я лечу зубы в «Тридцать три» у Антона Дмитриевича, и тебя, Яна, я помню очень хорошо. Память у меня фотографическая. Я — фотограф.
— Ты…
— Не выдам я тебя, — со смешком успокаивает меня Эля. — Но хотелось бы знать, на что я подписываюсь. Дядю давно пора щелкнуть по носу, и я чувствую в тебе потенциал. Но ты мне сейчас все выложишь.