должен был почитать им свои стихи. Лили и Осип упорствовали и умоляли Эльзу не просить его читать. Но она не послушала — «и мы услышали», вспоминала Лили, «в первый раз Облако в штанах».
Конфликт разрешился, но не так, как предполагала Эльза.
Облако в штанах 1915–1916
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
На картине Бориса Григорьева с нейтральным названием «Незнакомец» изображен Маяковский. Работа впервые демонстрировалась на выставке «Мира искусства» в 1916 г.
«Маяковский ни разу не переменил позы, — вспоминала Лили. — Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями. Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу, а Эльза торжествует — так я и знала!»
Эльза добилась своего. «Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали, — вспоминала Лили. — Последнее время ничего не хотелось читать».
Первым пришел в себя Осип, объявивший, что Маяковский великий поэт, даже если он не напишет больше ни строчки. «Он отнял у него тетрадь, — вспоминает Лили, — и не отдавал весь вечер». Когда Маяковский снова взял тетрадь в руки, он написал посвящение: «Лиле Юрьевне Брик». В этот день ее имя появилось над поэмой Маяковского в первый, но не в последний раз: до самого конца его жизни все его произведения будут посвящены Лили.
Судя по всему, Лили и Осип были первыми слушателями окончательной версии «Облака». До этого Маяковский читал фрагменты поэмы многим, в частности Максиму Горькому, Корнею Чуковскому и Илье Репину — с одинаково ошеломляющим эффектом. Горького, например, Маяковский «испугал и взволновал» так, что тот «разрыдался, как женщина». Услышав от Горького, что «у него большое, хотя, наверное, очень тяжелое будущее», Маяковский мрачно ответил, что хотел бы «будущего сегодня», и добавил: «Без радости — не надо мне будущего, а радости я не чувствую!» Разговаривал он, как впоследствии вспоминал Горький, «как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то резко сатирически <…> Чувствуется, что он не знает себя и чего-то боится… Но — было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и — несчастный».
Тринадцатый апостол
Что же заставило Горького зарыдать, а Лили — приветствовать «Облако в штанах» как нечто новое и долгожданное? Для читателя, знакомого с ранними стихами Маяковского, «Облако» звучало не особенно «по-футуристически». Поэма изобиловала дерзкими образами и неологизмами, но формально не являлась сложным произведением вроде его прежних кубофутуристических стихов, создавших ему скандальную репутацию. Нет, новизна заключалась прежде всего в посыле и в интонации — скорее экспрессионистской, нежели футуристической.
Наблюдение Горького о «двух голосах» Маяковского было на редкость точным. Через несколько недель после читки у Бриков Маяковский публикует статью «О разных Маяковских», в которой представляется так, как, ему кажется, его воспринимает публика: нахалом, циником, извозчиком и рекламистом, «для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие». Но за двадцатидвухлетним нахалом, циником, извозчиком и рекламистом скрывается, объявляет он, другой человек, «совершенно незнакомый поэт Вл. Маяковский», написавший «Облако в штанах», — после чего приводится ряд цитат из поэмы, раскрывающих эту сторону его личности.
Спустя три года, после революции Маяковский опишет «идеологию» поэмы следующими лозунгами: «Долой вашу любовь», «Долой ваше искусство». «Долой ваш строй», «Долой вашу религию». Подобной систематики или симметрии в поэме нет, но если идеологическое «ваш» заменить местоимением первого лица единственного числа, описание можно считать правильным: «Облако в штанах» рассказывает об этих вещах, но не о «ваших» — то есть капиталистического общества, — а о моей, Маяковского, мучительной и безответной любви, моем эстетическом пути на Голгофу, моем бунте против несправедливостей, моей борьбе с жестоким и отсутствующим богом.
«Облако» — один сплошной монолог, в котором поэт протестует против внешнего мира, против всего того, что является «не-я». Начинается поэма дерзким самовосхвалением в духе Уитмена:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огрòмив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Уже здесь, в прологе, читателя готовят к резким перепадам чувств, которыми пронизана вся поэма:
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
в первой части поэмы рассказывается о любви к молодой женщине, Марии, одним из прообразов которой послужила Мария Денисова. Ожидая ее в условленном месте, Маяковский чувствует, что «тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв», вот уже «и новые два мечутся отчаянной чечеткой», такой свирепой, что в гостиничном номере этажом ниже, где они должны встретиться, падает штукатурка.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
Когда Мария наконец появляется и объявляет, что выходит замуж за другого, поэт спокоен, «как пульс покойника». Но это спокойствие вынужденное — кто-то другой внутри него стремится вырваться из тесного «я». Он «прекрасно болен», то есть влюблен — у него «пожар сердца». Подоспевших пожарных поэт предупреждает, что «на сердце горящее лезут в ласках», и пытается сам тушить огонь «наслезнёнными бочками». Когда у него не получается, он пытается вырваться из себя, опираясь о ребра, — «не выскочишь из сердца!» и не избавишься от вечной тоски по любимой: «Крик последний, — ты хоть — / о том, что горю, в столетия выстони!»
В следующей части настроение резко меняется: отчаявшийся поэт с горящим сердцем теперь выступает в роли футуристического бунтаря, который «над всем, что сделано», ставит «nihil»:
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Поэты, которые «выкипячивают из любовей и соловьев какое-то варево», принадлежат прошлому, теперь «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать». Только новые поэты, которые «сами творцы в горящем гимне — шуме фабрики и лаборатории», способны воспевать современную жизнь, современный город. Но путь Маяковского тернист. Турне футуристов представлено как путь на Голгофу:
…и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Поэтический дар Маяковского отвергается и обсмеивается современниками, как «длинный скабрезный анекдот». Но будущее принадлежит ему, и в мессианском пророчестве он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто». Он видит, как приближается, «в терновом венце революций», «который-то год»: [3]
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.
В третьей части развиваются все предыдущие темы, но мотив бунта становится более четким. Облака — «белые рабочие», которые «расходятся», «небу объявив озлобленную стачку», и поэт призывает всех «голодненьких, потненьких, покорненьких» к восстанию. Однако его чувства противоречивы: хотя он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто», он знает, что «ничего не будет»: «В идите — небо опять иудит / пригоршнью обрызганных предательством звезд?» Он ежится, «зашвырнувшись в трактирные углы», где «вином обливает душу и скатерть». С иконы на стене «трактирную ораву» «одаривает сиянием» другая Мария, Богоматерь: история повторяется, Варавву снова предпочитают «голгофнику оплеванному», то есть Маяковскому:
Может быть, нарочно я в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
<…>
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
Несмотря на то что протест Маяковского не лишен социальных черт, на самом деле речь идет о более глубоком, экзистенциальном бунте, направленном против времени и миропорядка, превращающего человеческую жизнь в трагедию. Это становится еще яснее в заключительной части поэмы, где молитва о любви опять отвергается, в строках, пророческий смысл которых автору, к счастью, пока неведом: «…я с сердцем ни разу до мая не дожили, / а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть».
Виноват в несчастной, невозможной любви Маяковского не кто иной, как сам Господь, который «выдумал пару рук, / сделал, / что у каждого есть голова», но «не выдумал, / чтоб было без мук / целовать, целовать, целовать»:
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крылатые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Любовь доводит человека до грани безумия и самоубийства, но Вселенная безмолвствует, и не у кого требовать ответа. Миропорядок поколебать невоз