— А отец ректор?
— Нет.
— Вы учителем можете быть?
— Могу.
— Мне нужно учителя арифметики. Сделайте такое одолжение.
— Очень хорошо-с.
Молчание.
— Ну-с… Да когда вы будете посвящаться?
— Его высокопреосвященство сказал мне и на прошении написал, чтобы меня посвятить в октябре.
Как поздно! Отец Василий Будрин просто смучился. У него очень много занятий; он законоучителем в светском училище.
— Я слыхал, что там, ваше высокоблагословение, классы бывают только два раза в неделю.
— Все-таки… Да, одному очень трудно. Вот тоже в той церкви и дьякон захворал. А дьякон такой примерный, трезвый, услужливый. А это самое главное… Да-с.
Молчание. Принесли чай.
— Кушайте.
— Ваше высокоблагословение, купец Татаринов пришел, — сказал пономарь, — да какой-то дьячок.
— Это чистая беда быть благочинным. Светские говорят, что благочинным делать нечего и что мы напрасно только жалованье получаем. А и не знают того, что, сверх главной обязанности быть священником, у меня так много других тому подобных обязанностей, как, например, быть благочинным, то есть управлять округом. А вы еще не знаете, каково возиться с духовенством… Тоже вот теперь смотрительская должность… Это каторга с ребятишками. А тут еще миссионерство возложили: обращать и всячески стараться о просвещении раскольников… Владыка такой, право, что я не могу придумать, как бы освободить себя от всех этих обязанностей. Видит, что я хороший и старый человек… ну и… Однако я пойду. Вы посидите немножко.
«Эк он размазывает… Миссионерство, говорит, надоело… А сам дом каменный состроил… Ишь какое богатство!» Егор Иваныч стал смотреть в зал. Но так как он был близорук и без очков, то ничего там не видел, а слышал только разговоры. Хотелось ему, по привычке, подслушивать, подойти к двери, да он боялся. Подслушиванье он считает подлостью.
— Я это безобразие выведу из вас. Я приберу вас к рукам… — кричал благочинный.
— Отец благочинный, я не виноват: я был выпивши, — говорил кто-то тоненьким голосом.
— Пьянствуете только вы. Убирайтесь, мне некогда.
— Ваше высокоблагословение… — Егор Иваныч услыхал грохот. «Ну, — подумал он: — виновный, верно, в ноги кланяется».
— Ваше высокоблагословение, у меня семейство большое… Вы знаете, я всегда был честным…
. . . . . .
Стоящий или сидящий в зале купец в это время встал против отпертых дверей в кабинет благочинного. Он был не то красен, не то желт и почесывал свою бороду. Благочинный подошел к нему.
— Ну-с, господин старовер, что скажете?
— Вы обо мне напрасно пишете в консисторию, что я не обращаюсь в православие, тем более что ныне, как я вычитал в газете, нас более не преследуют.
Благочинный увел купца в другую комнату. Оттуда слышалось только:
— Я не боюсь вас… Каждый человек, господин благочинный, должен делать свободно что хочет.
Вышли. Купец ушел, а благочинный пошел в кабинет и сел на кресло, тяжело отдуваясь.
— Ох, как устал! Просто мука с этими людьми. Слышали, какие они буяны?
— Очень плохо слышал.
— Мученье. Нет, надо будет серьезно приняться за них, надо будет объехать их всех. Ну, а этот раскольник — это зверь, дурак чистейший, а говорить, так собаку съел.
Егор Иваныч хотел сказать, что раскольники люди не глупые и терпят напраслину, но мог ли он сказать это благочинному, у которого он искал защиты? Он хотел идти, но ему хотелось попросить об невесте.
— Егор!.. Егорка!.. Это он, шельма, вероятно с дьячками да дьяконами возится… Надо его будет назначить в звонари. Сходите, пожалуйста, туда, — и благочинный указал Егору Иванычу рукой на угол, а сам, достав из кармана пачку ассигнаций, положил их в стол.
Егор и Егор Иваныч вошли в кабинет.
— Сходи на почту. На! — и благочинный дал Егору записку, на которой было написано: возвратить пакеты за No№ 312 и 313 в консисторию.
— Ваш отец — дьякон?
— Точно так?
— Отчего же вы в академию не едете? Вы бы прямо из академии в благочинные вышли, а то эдак очень долго ждать вам благочиния. В другом месте вы, при иных условиях, получите, как это, впрочем, будет зависеть от владыки. Здесь я благочиние предоставлю своему зятю.
— Я, отец благочинный, теперь никак не могу продолжать учиться, потому что у меня отец очень стар и очень беден… брат мой в бедном месте дьяконом.
— Ну, это ничего. Вы хорошее дело сделали, что не поехали. Нынче академисты народ глупый стали, больно важны. Вон мой зять, кандидат академии, сначала обошелся со мной так вежливо, а теперь и знать меня не хочет. Все училище в руки взял, почти всех учителей я через него переменил. Они, говорит, больны, стары и ничего не смыслят, хотя всё народ молодой были.
— Стало быть, он прав. Он больше их знает, да и в семинариях теперь обучают не по-старому.
Егор Иваныч начал размазывать о семинарии, что они и учителя тамошние все хорошие люди; для того чтобы показать, что он неглупый человек, — даже похвастался своею проповедью. Он сначала подивился, что благочинный принял его очень вежливо и разговаривает как с приятелем. Он даже подумал: «Вероятно, у благочинного много грехов лежит в консистории и архиерейской канцелярии. Постой же; пугну я тебя. И мы тоже любим похвастаться. Здесь нельзя не сподличать…»
— Нынче у нас отец ректор славный человек в отношении семинарии, не то, что прежде, и человек очень строгий.
— Да, да. Слышал в прошлом годе в городе.
— Он мне сам предложил сюда, а потом хотел похлопотать, чтобы меня перевели в кафедральный собор. Когда же я буду посвящен, он обещал мне дать диплом на звание учителя. Он даже советовал мне открыть воскресную школу и хотел написать вам об этом предмете.
— Ну, вы с воскресными школами пропадете.
— Нет, отец благочинный. Этой бесплатной школой…
— Как бесплатной?
— В воскресных школах обучают даром, без различия — и детей и взрослых, преимущественно крестьян.
— Поговаривали у нас об этом, да будет-то это бесполезно.
Вошла жена благочинного, толстая, высокая, старая женщина, расфранченная, как попадья или купчиха. Егор Иваныч поклонился ей. Та слегка поклонилась.
— Благочинный, иди обедать, — сказала она мужу.
— Ладно. Надя встала?
— Одевается.
— Эк ее, нежится. А Петька и Васька, поди, на улице?
— Нет, в саду.
— Ведь я же звал сюда Ваську… Где письмоводитель?
— Он пошел купить Наде табаку.
— Вечно у них амуры. Я эту дрянь прогоню, коли замечу что-нибудь. Смотри ты у меня, смотри в оба… ни за чем не хочет приглядеть… Ну, что за табак девке!
— Да ведь ты куришь, благочинный!
— Молчать!
Егор Иваныч пошел к двери и поклонился благочинному.
— Прощайте. Приходите ко мне завтра. Я вас испытаю, можете ли вы быть учителем моему сыну и вообще в училище. А как вас зовут?
— Егор Иваныч.
— Хорошо!
— Это кто? — спросила без церемонии жена благочинного.
— Не твое дело. Пошла!
Егор Иваныч ушел.
«Вот дубина-то! — подумал он. — Это просто черт знает кто… Ах, я и забыл попросить его дозволить мне сказать здесь проповедь. Сил не пожалею, чтобы она понравилась. Впрочем, я покажу ему ту, которую в губернском сказывал. А гадко я сказывал, здесь лучше скажу».
Иван Иваныч был в восторге от рассказов Егора Иваныча и обещался отслужить заздравный молебен, когда только он женится на Протопоповой дочери.
— Ты у меня, Егорушко, ум!.. сила!..
Андрей Филимоныч передразнивал благочинного, как он ходит, говорит, кланяется, ругается, ест и пьет, передразнивал также и жену его. Все до слез хохотали.
— Да полно, Андрюшка! — унимала его жена.
— А я тебя по лбу! — И дьякон ударил ее по лбу кулаком.
— У, дурак, больно!
— А тебе не довольно? Я тебе покажу, как благочинный Егорку бьет.
— Перестань.
— Выйди на ростань! Ах, Егор Иваныч, как я вам расскажу, что мы выкидывали на нашей свадьбе, не так еще рты-то разинете, не так еще свои зубищи выпучите,
— Да будет тебе.
— Ну, я тебе задам еще ночью… Я еще в семинарии научился всякой ловкости. Просто — сорви голова!.. Всякого, конного и пешего, передразнивал, фигляр превосходный был, такой, каких днем с огнем не сыщешь… Поставили, знаете ли, у нас на балу стул поперек ножками среди полу, а позади спинки его рюмку водки и говорят: коли ты больно хитер… да еще что говорят-то…
— Да перестань, Андрюшка!
— Ну, я вам обоим на ушко скажу, — и дьякон сказал им что-то на ушко, те захохотали… — Ну, достань, говорят, рюмку через голову зубами и выпей… Каково? Ну, думаю, черт вас дери, стоит, не стоит — все равно… что, говорю, дадите? Один дьякон говорит: ведро пива на голову… Я и говорю: сам съешь, а вот как достану и выпью, так на тебя вылью ведро пива, а с компании ведро сладкой водки. Ну, они заартачились… Согласились-таки…
— Ну, что, достали? — перебил его нетерпеливый Иван Иваныч.
— Погодите. Вот я лег на спину промеж ножек, голову загнул назад… смеются канальи, а эта шельма, Анютка, говорит: отстаньте, Андрей Филимоныч (никак не могу выбить из ее головы эти слова — отстань да полно). Ну, смеются, неловко так, а я все-таки сцапал рюмку во весь рот и держу водку, — чуть не захлебнулся, черт возьми. Потом, как выпил, схватил ведро с пивом и сейчас же облил им дьякона Максима, и прочим досталось. Уж мы очень больно веселились. Как утром в баню шли, так на ухваты платки надевали, — свахи шли с ухватами впереди, и вся компания нас то водой обливала, то сажей мазали щеки… Песни как задирали!.. Здесь бы так за страм сочли, а там всегда так.
Веселая компания рушилась с приходом дьячка, который сказал, что требует отец Василий свадьбу венчать.
Егор Иваныч пошел с дьяконицей смотреть свадьбу, а Иван Иваныч пошел разыскивать, не играет ли кто в шашки. Так как играющих на дороге не оказалось, то он тоже поплелся в церковь, думая: уж теперь я до тех пор не пойду смотреть свадьбы, когда мой Егорушка не станет венчать. Уж я тогда рядышком с ним стану: коли ошибется, подскажу. Поди, у бедненького руки будут дрожать.