отали, а написали очень плохо… Впрочем, и писали-то про начальство». Он начал опять читать с начала. Позу он выдержал. «Только бы в церкви не сконфузиться. Я думаю, что будут слушать, тем более что здесь еще молодые люди не говорили проповедей».
Егор Иваныч напомадил волоса, надел белую манишку и пошел в церковь уже во время херувимской и там сквозь густоту людей гордо пробрался в алтарь, так что многие стали в недоумение: кто это? Полгорода уже знали, что приезжий семинарист, жених протопопской дочери, будет сегодня сказывать проповедь. Поэтому народу собралось более обыкновенного. В этот день должен быть царский молебен, и потому священники изо всех церквей собирались в собор.
Вышел Егор Иваныч в стихаре, в белом галстуке, с причесанными волосами. Он прошел важно, по-протодьяконски, к налою, окинул глазами весь народ и у правого клироса увидал Марью Алексеевну с Надеждой Антоновной. Сердце екнуло у Егора Иваныча, но он взглянул на налой, помолчал, вытащил тетрадку, поправил ее, перекрестился и начал проповедь громко и спокойным голосом, ударяя на каждом слове. Из церкви никто не шел, а народ лез вперед, к налою, к молодому проповеднику. Он читал почти наизусть, изредка поглядывая в тетрадку, а прочие слова говорил, смотря то вправо, то влево. Он замечал, что все смотрели на него, даже невеста с матерью впились в него глазами. Егор Иваныч здесь выдержал проповедь: он говорил, как ни один в этом городе не говорил такой проповеди, — именно, он рассказывал спокойным, ровным голосом. Даже пришедшие из других церквей на молебен дьякона и священники вышли из алтаря, слушали его. Но вот он остановился, облокотился правой рукой на налой и начал рассказ о блудном сыне, примешивая изредка кое-что из современного. В народе шептались, потому что Егор Иваныч не смотрел в тетрадку; шептались и Тюленевы. Когда он стал кончать проповедь, то объяснял тексты священного писания без тетрадки. Он видел, что Марья Алексеевна утирала платочком глаза, а Надежда Антоновна улыбалась.
Когда Егор Иваныч вошел в алтарь, его окружили священники: «Славно! славно вы сказали слово! великолепие какое!..» Протопоп, радуясь, улыбался.
По окончании обедни протопоп был очень любезен и весел. Егор Иваныч подошел к Марье Алексеевне и Надежде Антоновне, поздоровался с ними.
— Ах, как хорошо вы сказали! Я никогда не слыхала такой проповеди, — сказала Марья Алексеевна. — На что Надя не охотница до проповедей, и той понравилось.
— Неужели, Надежда Антоновна…
— Да. Я в первый раз слышала, как вы без тетрадки сказывали. Я думаю, трудно?
— Гораздо легче, чем по тетрадке, — похвастался Егор Иваныч.
— А вы прежде сказывали проповеди? — спросила его Марья Алексеевна.
— В семинарской церкви часто сказывал. Нас пробовали сказывать на рассказ… Эта проповедь, по-моему, не очень хороша, да я не успел составить другую, потому что у меня нет под руками книг, какие мне надо: тетрадки, по которым я сказывал в семинарии и крестовой, я роздал на память товарищам.
Подошел Иван Иваныч. Егор Иваныч рекомендовал его Тюленевым:
— Это мой папаша, Иван Иваныч.
— Очень приятно познакомиться, — сказала Марья Алексеевна.
— Вы, должно быть, любите петь? — спросила старика Надежда. Антоновна.
— Страсть моя!
— Пожалуйте к нам, вместе с Егором Ивановичем, — пригласила старика Марья Алексеевна.
— Покорнейше благодарю. Куда уж мне со старыми костями!..
— Ничего, приходите, — сказала Надежда Антоновна.
«Ну, дело идет на лад», — подумал Егор Иваныч.
Подошел благочинный в рясе и с тростью. Егор Иваныч представил ему отца. Отец подошел под благословение благочинного. Благочинный пригласил его к себе обедать. По выходе из церкви благочинный с женой сел в коляску.
— Папаша, я с вами! — сказала Надежда Антоновна.
— Пройдись пешком с Егором Иванычем.
Надежде Антоновне не хотелось идти пешком, и притом с женихом, но надобно было идти, потому что благочинный уехал. Егор Иваныч в первый раз шел с девушкой, и притом барышней-аристократкой. Он не знал, как занять ее. Однако он начал:
— Надежда Антоновна!
— Что?
— Вы на меня не сердитесь?
— Я… за что?
— За то, что я просил вашей руки.
— Это воля папаши…
— А вы что скажете?
— Я ничего не могу сказать… Воля папаши.
— Знаете ли, Надежда Антоновна, — начал опять Егор Иваныч: — иду я вчерась вечером мимо Егорьевской церкви. Прошел два, три квартала, завернул в переулок. смотрю, повидимому, кажется, дьячок или пономарь ругается из своего дома через улицу с какой-то бабой. «Ты, — говорит дьячок, — бесстыдница, воровка…» Та говорит: «Ты сам вор». — «Кто, говорит, я вор! подойди сюда…» Я прижался у заплота и слушаю, что дальше будет. Что же бы вы думали? Вдруг выбегает на улицу дьячок, перебегает улицу и подходит к тому окну, из которого ругалась баба. Только что он подошел к окну, как оттуда ему что-то вылили в лицо. Дьячок заругался, а стоявшие на улице люди, вероятно мещане, человек с двадцать, такой хохот подняли, что срам, да и только.
— Это у нас часто бывает.
— Ну, у нас в губернском этого сделать нельзя.
— Еще бы в губернском!
— А вы были там?
— Нет.
— А побывать не мешает.
— Что же там хорошего? Там, говорят, есть хорошего много, но, может быть, не лучше нашего.
— Там театр есть; гулянья, река. Удовольствий пропасть, только надо деньги.
— Я сколько раз просила папашу свозить меня туда, да он не соглашался.
— Там удовольствия даются только для светского общества, и поэтому ваш папаша, судя по себе, думал, что и вам там делать нечего.
— Может быть, мне и нельзя.
— Кто вам сказал? Женщина везде имеет право быть. Когда вы выйдете за меня замуж, я вас везде повожу раньше посвящения.
— А вы думаете, что я выйду за вас?
— А вам не хочется?
Надежда Антоновна посмотрела на него и сказала: «А отчего это у вас шишки на носу?» — Она захохотала.
— Это от природы.
— Как от природы?
— Таким родился.
— Вам который год?
— Мне двадцать третий.
— Неправда, вам сорок.
— У меня есть метрическое свидетельство.
Вошли в дом благочинного. Надежда Антоновна пошла в свои комнаты, а Егор Иваныч с отцом остались в зале.
Разговор пошел насчет проповедей и продолжался до обеда. В это время старик, успевший выпить две рюмки хересу, разговаривал с детьми благочинного. Он понравился детям, и они лезли к нему на колени, щипали его бороду. Надежда Антоновна толковала с сестрой Александрой. Обед прошел весело. Говорили все. Благочинный говорил что-то про отца Феодора, Марья Алексеевна про городничиху, Александра про Лизу Коровину, Егор Иваныч говорил с Павлом Ильичом и благочинным, больше отвечая на их вопросы; старик толковал детям, как он любит ловить на сеннике мух. Все были заняты, казалось, все родные, и в будущем не ожидалось никакой перемены.
После обеда все распрощались любезно. Егор Иваныч был приглашен Марьей Алексеевной на чай. Он попросил почитать книжки, ему дали книжку «Дух христианина».
Когда ушел Егор Иваныч и Злобины, благочинный спросил Надю:
— Ну, что ты скажешь: понравился ли тебе жених?
— Нет, папаша.
_- Я удивляюсь, какой тебе дьявол вбил в голову разной дичи! Ну, чем он худ? Правда, он некрасив, беден, но зато умен; а дело не в красоте, а в уме. Пример ты можешь брать со Злобина… О чем вы давече толковали, как шли дорогой?
— Право, забыла.
— Послушай, Надежда, если ты будешь так отвечать мне, я откажу этому жениху, напишу ректору, что ты не хочешь идти замуж, а с тобой знаешь что сделаю?
— Воля ваша.
— Я тебя в монастырь пошлю. Слышишь!
Надежда Антоновна заплакала.
— Что, губа-то не дура!.. Выбирай одно из двух: монастырь или иди замуж. Слышишь?
— Папаша, дайте мне подумать.
— Нечего тут думать. А знай, что послезавтра будет просватанье. Сегодня будет он сюда, займи его.
Благочинный с этим словом вышел, оставив дочь в слезах.
— Ну что, Егор Иваныч, каковы дела? — спросил Егора Иваныча Андрей Филимоныч, как он пришел домой.
— Да досада страшная! Никак не могу поговорить с ней наедине. Только скажешь ей слово, то Злобин подойдет, то отец с матерью пристанут.
— Ну, когда женишься, успеешь наговориться, — заметил отец.
— Эх, тятенька, не понимаете вы, что такое женитьба…
— Ну, и врешь. Я тридцать один год прожил с женой… — Отец обиделся.
— У вас совсем был иной взгляд на женщину. Вам нужна была женщина и только, а о чувствах ее вы не заботились. Прежде на любовь так смотрели, как бык смотрит на корову.
Иван Иваныч плохо понял.
— Чего же еще тебе недостает?
— Знаете ли, тятенька: мне наперед нужно узнать от самой невесты, может ли она быть мне женой.
— А отчего же она не может?
— А если она меня не любит?
— Женишься, полюбит!
— Нет уж, тогда поздно будет. Я понимаю женитьбу так: жена моя должна быть другом мне, а никак не рабой, то есть она может иметь полную свободу во всем, и была бы моим утешителем.
— Дурак ты, Егорушко.
Егор Иваныч ничего не стал говорить больше с отцом. Он заговорил с Андреем Филимонычем на латинском языке. Старик осердился и ушел к Коровину.
— Вы, Егор Иваныч, поговорите с ней о любви.
— Неловко говорить-то. Ведь я знаком с нею только два дня.
— Как жених, вы можете поговорить. Скажите, я, мол, люблю вас. Скажите по совести, полюбили ли вы ее?
— Нет, я женюсь по необходимости.
— Отец ваш отчасти прав. Я сам женился на Аннушке для того, чтобы скорее получить место. Сначала, как шел я смотреть невесту, меня холодом как будто обдавало; когда я увидел ее, мне стыдно стало. Она мне нравилась и не нравилась, любви настоящей не было, судя по вашему. Ну, вот прожил уж полгода, теперь полюбил. Ведь наша женитьба заключается в получении местов. Не женишься, места не получишь, а полюбишь девушку — места не найдешь.
— Да, это правда: мы женимся для местов, а о любви и дела нет. Гадко. После этого, знаете ли, что мне хочется сделать? мне хочется в светские выйти.