– Это очень много, – сказала она, словно не решаясь положить купюру в карман, но в то же время и не отдавая ее.
– У меня нет меньше, – соврал зачем-то Юрий Петрович, стыдясь своей неожиданной щедрости, как школьник.
– Подождите, я вам дам сдачи, – полезла старушка в карман.
«Сумасшедшая», – подумал Гордеев, развернулся и пошел к машине.
– Постойте, подождите, – закричала нищенка. – Он остановился, она подошла к нему: – Вы очень добры. Вам Бог того не забудет. Вы верите в Бога?
– Да, – сказал Гордеев, чтобы отделаться.
– Вы не думайте, я не нищая, – сказала старушка, – меня жизнь заставила. Ведь если я буду ходить в лохмотьях и просить Христа ради, то ведь нищей я от этого не стану? Правда?
– Дай Бог вам здоровья, – произнес Гордеев не присущую ему фразу, считая, что упоминание о Боге будет приятно религиозной женщине.
– Здоровье мне ни к чему. Он бы меня к себе прибрал скорее. Ну да жаловаться – Бог смерти не даст. А вот вам здоровья и счастья. Я пожелала – так и будет.
Старуха осталась стоять, величественная в своем пророчестве, а Гордеев, хрустя герберами, пошел к больнице.
В регистратуре он предъявил разрешение следствия на посещение подзащитной и свое адвокатское удостоверение.
– Она очень слаба. У нее истощение. Видимо, она голодала, – сообщила молодая врач примерно одних лет с Ириной.
После многократных повторений, что визит Гордеева необходим для блага пациентки, ему выписали пропуск и допустили к свиданию.
Ирина помещалась в отдельной палате «люкс» с телевизором. Больница была переполнена, «люксы» при этом пустовали. После того как все коридоры оказались забиты пациентами, главврач отдал распоряжение предоставить «люксы» в пользование вновь поступившим. То, что Ирина была под следствием, тоже сыграло свою роль – тюремные власти настаивали, чтобы Ирина была ограждена от контактов с гражданскими пациентами.
Показав милиционеру на входе свое удостоверение, Гордеев вошел в палату – Ирина не спала. Она слабо улыбнулась ему, и глаза ее просияли.
– Что, Юра, – обратилась она к нему, лаская пальцами лепестки гербер, – у меня опять двойка?
– Что же ты с собой сделать хотела, – отечески пожурил ее Гордеев, – зачем же ты так?
– Не могла я больше, Юра, – она перестала улыбаться. – Здесь мне так хорошо, как в детстве. А там… Если меня туда вернут, я долго не протяну. С собой я не покончу – страшно оказалось, страшнее, чем я думала. Я сама умру, своей смертью. Я уж к тому близка была.
– Мне сказали, что ты не ела ничего.
– Да, правда. Я и голода не чувствовала, все только думала, думала. Отчего так? Как так случилось? Я даже религиозная стала, в Бога поверила, только молиться не могла. Если бы знала, как молиться, я бы, может, и не повесилась бы. А тут… лукавый… – она улыбнулась, произнося, как верующая, «лукавый». – Попутал.
Ирина поменяла со стоном положение на кровати. Ее шея была скована гипсовым воротником от смещения позвонков.
– У тебя серьезная травма, – заботливо сказал Гордеев.
– Нет, не особенно. Жить буду. Мне бы хотелось, чтобы было что-нибудь посерьезнее. Знаешь, не хочу отсюда. У меня позвонки растянулись. Мне же повеситься помогли.
– Как то есть помогли? – насторожился Гордеев.
– Да не знаю как. Только я повисла, – она опять жалостно улыбнулась, – а тут кто-то на мне и повис.
– Так, подожди. Кто это мог быть?
– Не знаю. Кто-то из заключенных. Меня уже пытались задушить в этот день – вот отчего я решила повеситься.
– Кто пытался задушить?
– Да там есть одна… Кулюкина ее фамилия. Воровка. Но это не она… Она меня по злобе, без расчета задушить хотела. Просто оттого, что я не такая, как она. За то, что я сидела и молчала о своем. А она гадости рассказывала.
– Но у этой Кулюкиной был повод тебя задушить?
– А зачем там повод? Она мне глаза обещала выдавить ночью. Только когда я веревку прилаживала, она храпела. Да, точно помню, она спала. Это не она была, это кто-то другой.
Мысль Гордеева лихорадочно заработала в направлении нового факта. Если это было не самоубийство, вернее, не только самоубийство, но еще и покушение на убийство, два случая рифмовались уже точно. Кому-то одновременно потребовалось убрать Ирину, убившую по случайности помощника Кобрина, и его, который также помогает Кобрину в щекотливом деле.
– Мне хотелось бы знать, кого ты подозреваешь? – сказал он.
– Я никого не могу подозревать. Я там была, как в пустыне. Я никого вокруг себя не видела, даже не знаю, как ко мне относились остальные.
– Был кто-нибудь, кто догадался о том, что ты готовила… самоубийство?
– Нет, что ты, – улыбнулась Ирина, – я была очень осторожна. Я за час отрывала по одной полосе от простыни, очень тихо. Все думали, что я спала.
Она замолчала, вспоминая.
– Хотя нет, – медленно произнесла она. – Кажется, один человек знал.
– Кто? – спросил Гордеев, предчувствуя нечто важное.
– Знаешь, там была одна цыганка. Она видела. То есть могла видеть. Я, когда отрывала последнюю полосу, встретилась с ней глазами. Она смотрела на меня. Точно, я еще испугалась, что она обо всем догадается и расскажет другим.
– Кто? Как фамилия?
– Ах, да откуда мне знать…
Гордеев все больше и больше укреплялся в мысли, что покушения на Ирину и на него не были совпадением.
– Она, кажется, сидела за наркотики. Цыгане продают наркотики?
– Да, – кивнул Гордеев, – это их уже традиционный бизнес. Они продают «черную» – какую-то бурду из маковой соломки, вроде опиума.
– Да, – сказала Ирина, – их взяли, кажется, нескольких, с поличным. Но эта цыганка все время молчала. Я даже не знаю, кто она, какая она. Глаза только черные. Как у всех цыган.
– Мне будет необходимо навести о ней справки.
– Не надо, зачем, – улыбнулась Ирина, – она помочь мне хотела. А ты ее засудишь, она век из этого ада не выберется.
– Ты действительно стала религиозной, – улыбнулся в свою очередь Гордеев. – Что же, – продолжил он официально, – мне нужно идти.
– Подожди, не оставляй меня сразу. Расскажи, что там, на свободе?
Гордеев пожал ей руку.
– Я ухожу, чтобы ты скорее сама смогла видеть, что там. Кажется, узел начинает распутываться. Еще не могу сказать точно, но думаю, что все концы у меня в руках. К тому же, – он понизил голос, – дело, близкое к нашему, ведет Турецкий.
– Турецкий? Кто это?
– Скоро узнаешь. Я вас познакомлю.
– И еще, – напоследок сказала Ирина. – Помнишь, я вам все про бабку свою рассказывала? У меня до сих пор сердце не спокойно за нее. Я уж не знаю… Хотя, впрочем, ладно. Мне бы только на свободе оказаться, и я перед всеми покаюсь. Вот веришь, нет ли – покаюсь. Иной раз представлю себе, сколько же я людей обидела в жизни, даже страшно становится. А сейчас думаю – вот если бы померла в петле, так что после меня осталось бы? Всем в жизни только пакостила… Вот и Руфат от меня сбежал. Ведь сбежал же?
– Дома его нет, – сказал Гордеев.
– Все пропали. И я в этом виновата. Зачем мне вообще жить?
– Ну, это неправда, – сказал Гордеев, понимая, что Ирина еще в шоке. – Ты сейчас сгоряча говоришь. Вот будешь свободна, выздоровеешь, а там займешься следопытской работой. А пока набирайся сил – скоро суд как-никак.
– Господи, Юра, ну кто мне объяснит, почему все это навалилось?
– А ты сама что думаешь?
– Я уже ничего не понимаю.
– Ну хотя бы с чего все началось? – допытывался Гордеев.
Ирина мучительно сжала виски.
– Не знаю. Не помню…
На пути к машине Гордееву снова повстречалась та же старушка.
– Молодой человек, вы не могли бы дать мне немного денег…
Гордеев остановился, укоризненно посмотрел на старушку.
– Да я же вам подавал недавно.
– Да? – искренне удивилась старушка. – Извините ради Бога.
Она вдруг оглянулась по сторонам, словно не понимая, что она здесь делает.
– Идите домой, – сказал адвокат. – Вы где живете?
– Я?.. – Старушка наморщила и без того сморщенный лоб. – Нет, я никуда не пойду. Мне тут надо. Не гоните меня… Мне надо тут…
Глава 60. БЫТОВУХА.
– Ваши документы? – В боковом зеркале машины Турецкий увидел неприлично молодое лицо пацана, который прилагал гигантские усилия, чтобы придать собственной физиономии солидность.
– Во-о! Детей уже ставят в оцепление, – кряхтел шофер прокурорской «Волги» дядя Толя, которому каждое движение, даже такое простое, как сунуть руку в карман, казалось наказанием божьим. Живот его уже едва умещался между сиденьем и рулем. – Депутатов, что ли, пачками по Москве убивают, раз на них нормальных милиционеров не хватает?
Александр вышел из машины – размять ноги, а заодно и оценить обстановку. По давней привычке Турецкий любил начинать работать, что называется, издалека. Его всегда интересовало не только место преступления, но и окрестности, причем их он изучал особенным, только ему понятным методом – «вживания». По теории Турецкого выходило, что любой закуток, любой ландшафт имеет свою индивидуальную атмосферу, которая, конечно, не может быть зафиксирована в протоколе, но для итоговой следственной «эврики» осмотр места преступления играет немаловажную роль, как катализатор для химической реакции.
«Широкий мир» неподалеку от дачи Кобрина предстал перед Турецким райским уголком – лес, птички, кристальный воздух, не хватало лишь голых прародителей. Вместо них через каждые десять метров по кругу натыканы были милицейские курсантики. Несмотря на ворчание дяди Толи, это был не самый худший выход из положения – во всяком случае, мальчишки очень старались, и проникнуть в зону оцепления без специального пропуска мог разве лишь такой же ловкий пацан, не выросший из коротких штанишек, но никак не взрослый, умудренный опытом человек. Галдеж от недовольства журналистов, которые не подпускались к даче ближе ста метров, походил на суету растревоженной птичьей стаи – просто картина Саврасова. Дядя Толя так и отметил: