— Любое необдуманное вторжение — самоубийство. Но оно уже ведётся. Индия, Япония и Китай очень активны. — Он безрадостно улыбнулся. — И они тоже не знают, что там, внизу.
— Червяки, — пробормотал Йохансон.
Он вспомнил о видеосъёмке той кишащей толкотни, которую сделал на морском дне «Виктор». И о том зловещем существе, которое так стремительно исчезло во тьме.
Черви. Монстр. Метан. Климатическая катастрофа.
Надо было срочно чего-нибудь выпить.
Остров Ванкувер и пролив Клэйоквот, Канада
То, что Эневек увидел, привело его в ярость.
Длина животного от головы до хвоста была больше десяти метров. Это был один из самых крупных кочевников-косаток, мощный самец. В полуоткрытой пасти поблёскивали ряды конусовидных зубов. Животное было уже старое, но ещё сильное. Лишь при ближайшем рассмотрении становились заметны места, где шкура больше не блестела, запаршивела. Один глаз был полуоткрыт.
Эневек сразу узнал это животное. В реестрах оно значилось под номером J-19, но из-за его изогнутого турецкой саблей спинного плавника он получил кличку Чингиз. В стороне под деревьями Эневек увидел Джона Форда, директора исследовательской программы морских млекопитающих из ванкуверского аквариума. Тот беседовал со Сью Оливейра, руководительницей лаборатории в Нанаймо, и каким-то незнакомым мужчиной. Форд помахал рукой, подзывая Эневека.
— Доктор Рэй Фенвик из Канадского института океанических наук и рыболовства, — представил он неизвестного.
Фенвик приехал, чтобы произвести вскрытие. Узнав о смерти Чингиза, Форд предложил провести вивисекцию прямо на пляже. Он хотел показать анатомию косатки большой группе студентов и журналистов.
— Кроме того, на пляже это будет выглядеть не так антисептически и дистанцированно, — сказал он. — Здесь её жизненное пространство, и это пробудит больше понимания и сочувствия. Это сознательный приём, и он действует.
В принятии этого решения участвовал ещё и Род Пальм из морской исследовательской станции на Стробери — крошечном островке в бухте Тофино. Люди из Стробери занимались экосистемой пролива Клэйоквот, сам Пальм считался знатоком популяции косаток. Они быстро пришли к согласию произвести вскрытие публично, чтобы привлечь к проблеме больше общественного внимания. Косаткам это внимание давно было необходимо.
— Судя по внешним признакам, он издох от бактериологической инфекции, — ответил Фенвик на вопрос Эневека. — Но я не хочу судить заранее.
— Вспомните 1999 год, — мрачно сказал Эневек. — Тогда семь косаток погибли от инфекции.
— The torture never stops. — И муки бесконечны, — пропела Оливейра строку из старой песни Фрэнка Заппы, взглянула на Эневека и подала ему знак: — Отойдём?
Эневек пошёл за ней к трупу кита. Неподалёку стояли наготове два больших металлических ящика и контейнер — инструменты для вскрытия. Вскрывать косатку — совсем не то, что человека. Это тяжёлая работа, огромное количество крови и жуткая вонь.
— Сейчас нагрянет пресса с целой кучей аспирантов и студентов, — сказала Оливейра, глянув на часы. — Раз уж судьба свела нас в этом скорбном месте, давай быстренько обсудим первые анализы твоих проб.
— Что, уже разобрались?
— Кое в чём.
— И поставили в известность пароходство?
— Нет. Я решила сперва обговорить это между нами.
— Звучит как преступный заговор.
— Скажем так: с одной стороны, мы поражены, с другой — растеряны, — ответила Оливейра. — Что касается моллюсков, то они пока нигде не описаны.
— А я готов был поклясться, что это «зебры».
— Вроде бы да. Но и нет.
— Объясни, пожалуйста.
— Есть два возможных подхода. Либо мы имеем дело с родственником «зебр», либо с мутацией. Выглядят эти штуки как «зебры», у них такая же структура слоёв, но есть что-то очень странное в их клеющем секрете. Нити, из которых образованы их присоски, очень толстые и длинные. Мы даже обозвали их в шутку реактивными моллюсками.
— Реактивными?
Оливейра скорчила гримасу.
— Ну, они не просто болтаются в воде, как обычные «зебры», а способны к навигации. Они всасывают воду и выталкивают её. Выброс воды продвигает их вперёд. К тому же они используют свои нити, чтобы задавать направление движению. Как маленький подвижный пропеллер. Тебе это ничего не напоминает?
Эневек подумал.
— Каракатицы тоже плавают с ракетным приводом.
— Некоторые. Но есть другая параллель. Правда, она приходит на ум только тёртым биологам, но таких у нас в лаборатории пруд пруди. Я имею в виду динофлагеллаты. Некоторые из этих одноклеточных имеют на конце тела два жгутика. Одним задают направление, другим вертят и двигаются вперёд.
— Не слишком ли эта аналогия притянута за уши?
— Скажем так, это конвергенция в широком толковании. Приходится цепляться за любую соломинку. По крайней мере, я не знаю другого моллюска, который передвигался бы подобным образом. Этот моллюск мобилен, как стая рыб, и к тому же, несмотря на раковины, что-то подгоняет их.
— Это хотя бы объясняет, каким образом они в открытом море попали на корпус сухогруза, — размышлял вслух Эневек. — Именно это вас и поразило?
— Да.
— А что же ввергло в растерянность?
Оливейра подошла к боку кита и погладила его чёрную шкуру.
— Клочки ткани, которые ты прихватил внизу. Мы не знаем, что с ними делать, и, честно говоря, не можем ничего сделать. Вещество уже сильно разложилось. Но то немногое, что мы подвергли анализу, позволяет заключить, что на корабельном винте и на острие твоего ножа — ткань одной природы. Но она не похожа ни на что, известное нам.
— Ты хочешь сказать, что я срезал с корпуса корабля какое-то инопланетное существо?
— Способность этой ткани к сокращению развита непропорционально. Она высокопрочная и вместе с тем аномально эластичная. Мы не знаем, что это такое.
Эневек наморщил лоб.
— А есть какие-то признаки биолюминесценции?
— Возможно. А почему ты спрашиваешь?
— Мне показалось, что эта штука на мгновение вспыхнула.
— Когда налетела на тебя в воде?
— Она выскочила, когда я ткнул ножом в моллюсковый нарост.
— Наверное, ты от неё немножко отрезал, а она не поняла шутки. Хотя я сомневаюсь, что у такой ткани может быть что-то похожее на нервную систему. Ну, чтобы чувствовать боль. Собственно говоря, это всего лишь… клеточная масса.
К ним приближались голоса. По пляжу подходила группа людей — кто с камерами, кто с блокнотами.
— Начинается, — сказал Эневек.
— Да. — У Оливейра был растерянный вид. — Так что же делать? Послать в пароходство все данные как есть? Но что им это даст, если мы сами ничего не поняли? Лучше бы получить новые пробы. Прежде всего этой субстанции.
— Я свяжусь с Робертсом.
— Хорошо. Ну, а теперь пора начинать резню.
Эневек посмотрел на бездвижного кита и опять почувствовал бессильную ярость. Животные, что все на счету, то задерживаются где-то на недели, то гибнут.
— Вот же чёрт!
К ним уже подходили Фенвик и Форд.
— Прибереги свои чувства для прессы, — сказала Оливейра.
Вскрытие длилось больше часа, в течение которого Фенвик с помощью Форда взрезал косатку, извлекал внутренности, сердце, печень и лёгкие и объяснял анатомическое строение. Они разложили содержимое желудка, там был полупереваренный тюлень. В отличие от резидентов, кочевники и прибрежные косатки поедали морских львов и дельфинов, а стадом могли напасть и на одиночного усатого кита.
Среди зрителей было немало журналистов, но специальными знаниями публика не отличалась. Поэтому Фенвик многое объяснял:
— У него форма рыбы, но лишь потому, что эти существа когда-то переселились с суши в воду. Такое случается. Мы называем это конвергенцией. Совершенно разные виды образуют конвергентные, то есть подобные, структуры, чтобы соответствовать требованиям окружающей среды.
Он удалил часть толстой шкуры и обнажил подкожный жир.
— Ещё одно различие: рыбы, амфибии и рептилии — теплообменные существа, то есть холоднокровные, температура их тела принимает температуру окружающей среды.
Например, скумбрия есть в Нордкапе и в Средиземном море, но в Нордкапе температура её тела четыре градуса Цельсия, а у средиземноморской скумбрии двадцать четыре градуса. На китов это не распространяется. Они теплокровные — как мы.
Эневек наблюдал за зрителями. Фенвик только что произнёс одну формулировку, которая всегда срабатывала, — «как мы». Она заставляла людей прислушаться внимательнее. Киты — как мы. Значит, они вплотную подходят к той границе, за которой люди начинают рассматривать жизнь как безусловную ценность.
Фенвик продолжал:
— Будь они в Арктике или у берегов Калифорнии, киты сохраняют температуру тела тридцать семь градусов. Для получения тепла они используют свой жир, который мы называем ворванью. Видите эту белую массу? Вода отнимает тепло, но этот слой препятствует охлаждению тела.
Он обвёл присутствующих взглядом. Его руки в перчатках были окровавлены и перепачканы слизью и жиром кита.
— Но вместе с тем ворвань означает для кита и смертный приговор. Проблема всех китов, выброшенных на берег, в их тяжести и в этом, самом по себе чудесном, жировом слое. Голубой кит длиной 33 метра и весом 130 тонн вчетверо крупнее самого большого динозавра, но и косатка весит девять тонн. Такие существа могут жить только в воде, где, согласно закону Архимеда, любое тело теряет в весе столько, сколько весит вытесненный им объём воды. Поэтому на суше китов расплющивает собственная тяжесть, а теплоизолирующее действие жира добивает их, поскольку они не могут отдавать наружу избыточное тепло. Многие киты, выброшенные на берег, погибают от шока перегрева.
— Этот кит тоже? — спросила одна журналистка.
— Нет. В последние годы становится всё больше животных, у которых сломлена иммунная система. Они погибают от инфекций. Этому киту было двадцать два года. Уже не юное животное, но в среднем здоровый кит доживает до тридцати лет. Итак, мы видим преждевременную смерть, но нигде на теле нет следов повреждения или борьбы. Я полагаю, это бактериологическая инфекция.