Губан последовал за Фугу от вулканических конусов к близлежащей отмели, примечательной только своей унылостью. Здесь не было интересной кормовой рыбы или кораллов, мало водорослей, но болтливая Фугу тащила его за собой, размахивая плавниками.
На вершину отмели нанесло толстый слой песка, а на нем, словно странная пара глаз, располагались два круглых узора. Почти сразу Губан увидел и художников, сбросивших защитную окраску. Ими оказались два самца фугу. Каждый из них порхал над своим творением, придирчиво разглядывая его и бросая заинтересованные взгляды на самку вверху.
– Просто не могу решить, – проговорила Фугу неожиданно сладким тоном, совершенно не похожим на обычный голос, который она использовала в разговорах с Губаном. – Это такие замечательные картины! Но надо же выбрать одну. Эй, нечего пялиться так на мою спутницу, – крикнула она своим приятелям, растерянно наблюдавшим за Губаном. – В наши дни многие запутались в своей сексуальности. Это везде так.
Губан с трудом сдержал смех. Волны, которые поднимутся от его смеха, испортят рисунки. Фугу опустилась и принялась плавать над картинами, заигрывая с обоими самцами.
Губана переполняла жизнь. Он снова чувствовал весь океан, ощущал нарастающую заряженность воды сексуальной энергией, заново пропитывался благодарностью за всю красоту, затопившую его сердце, вспоминал о любви и обо всех своих любимых…
Его рецепторы налились энергией, по бокам пробегали судорожные подергивания. В глубине головы возникло мимолетное ощущение боли, тут же сменившееся бегучим покалыванием, а на коже тем временем проступали все новые линии и точки. Ему нравилось, как поднимаются его плавники, расправляясь, а потом опять успокаиваясь. Надо просто позволить происходить всему, что происходит.
Все три фугу смотрели на него снизу, готовые на всякий случай выбросить ядовитое облачко.
– Желаю вам удачно отнереститься, – сказал Губан своим новым прекрасным голосом. Наконец его сознание освободилось от борьбы прошлого и настоящего, и теперь он ощущал свободу, безбрежную, как океан. Это чувство подарили ему моллюски. Губан даже не задумывался, как именно и когда это случилось. Просто своей безупречной интуицией они чувствовали приближение Перехода, и каждый раз, когда Губан приближался к их гипнотически чувственной красоте, он еще немножко усиливал ее. Пульсация, боль, возбуждение – Губан чувствовал, что он последний в своем роде во всем океане, но глубоко в его теле формировалась новая сила. Он собирался нереститься вместе со всем океаном. И он сделает это, когда начнут нереститься моллюски. А потом течение унесет его, и он умрет в ладу с самим собой и со всем миром.
Губану очень понравилась эта возмутительная, красивая, развратная и одновременно возвышенная мысль. Он готов был отдать все – сперму, яйцеклетки или и то, и другое; он больше не ощущал себя ни самцом, ни самкой и в какой-то момент понял, что стал и тем, и другим. Эти странные воды вершин изменили его, и теперь у него уже не будет ни другой пары, ни альфа-самца, ни гарема. Только океан, зовущий к воссоединению с собой. Могучая сила сексуального влечения заставляла светиться каждую его чешуйку, напрягала каждую мышцу. Он знал, что за этим может последовать только конец. Что же, он готов. Но это еще не случилось. Снизу по воде распространилось хриплое стрекотание. Губан вспомнил о Фугу.
– Что? Все вместе? – взвизгнула Фугу с раздражением в голосе. – Разве так можно?
– Все можно. – Губан описывал над ними медленные круги, ему не хотелось нарушать брачные игры. Ему нравилось малейшим напряжением мысли изящно и мощно двигаться в пространстве. Он чувствовал тревожную энергию трех рыб, пытающихся привлечь его внимание. Сердце Губана раскрылось навстречу красоте и доброте, и он наконец посмотрел на рисунки внизу на песке.
Один из них поражал минимализмом и в то же время притягивал взгляд. Другой был намного сложнее, включал множество деталей и был обрамлен изящными углублениями. Оба художника украсили свои произведения крошечными кусочками кораллов и раковин. Оба прекрасно понимали, как следует усилить эффект для зрителя. Губаны поступали так же, когда хотели друг друга, чтобы продолжить жизнь. Теперь, когда его собственная жизнь подходила к концу, он любил ее как никогда. Раньше он не задумывался о том, что сильнейшее духовное, сексуальное желание, пробуждаемое океаном, знаменует смерть. И подумать только – он научился этому у святых моллюсков-гермафродитов. Теперь он любил даже спинорога.
Сверху на подводную гору пала длинная тень. Все три фугу сразу надулись. Крупный самец афалина, одинокий и молчаливый, смотрел на них почти от самой поверхности.
Губан инстинктивно прикрыл телом трех маленьких рыбок и песчаные картины. Сейчас он был самцом и потому агрессивно вздыбил плавники. Будь он самкой, конечно, предпочел бы бегство, но теперь у него не было желания защищаться или атаковать; все, чего он хотел, – это защитить священное брачное действо от посягательств. По воде прокатился неприятный пронзительный звук – все три фугу требовали, чтобы грязный хищник убирался прочь.
Дельфин с недоумением посмотрел вниз на источник звука, потом снова на губана. Губан смотрел на дельфина, гадая, собирается ли тот нападать. Однако поза пришельца выражала лишь недоумение. А потом он заговорил, вернее, запел.
– Мой народ! – громко пел он на древнем пелагеальском.
Мелководные обитатели рифов, такие как фугу, не знали этого языка, но Губану пришлось немало путешествовать по океанским просторам, и он знал это наречие. Если бы дельфин говорил на грубом диалекте афалин, Губан, наверное, принял бы это за угрозу, но теперь он начал бесстрашно подниматься к поверхности, выражая только мирные намерения. Дельфин был огромный и сильный, тело его покрывали ужасные раны, но он широко и простодушно раскрыл глаза при виде Губана. В его взгляде Губан прочел не только боль от ран, но и любопытство, свойственное молодым афалинам. Одного этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Губан почувствовал к пришельцу расположение. Вот уж чего он за собой не замечал раньше! Совершенно новое переживание. Рыба и дельфин смотрели друг на друга, и каждый понимал энергетический потенциал другого.
– Мой народ? – произнес дельфин с вопросительной интонацией. – Продолжать путь, выжить?
В его щелчках Губан расслышал усталость. Похоже, дельфин просил о помощи, но Губан мог думать сейчас только о растущей луне, о зарождающемся в воде мерцании, о разлитом в сознании блаженстве.
– Связь. – Губан с трудом подобрал слово на старом океанском языке. – Мой народ… здесь, да. – Сказанного казалось явно недостаточно, но ему трудно думать сейчас о чем-то другом. Он хотел быть с моллюсками – и тут пришло воспоминание о трех самцах-афалинах, путешествовавших с печальной самкой, настолько удрученной, что она оставляла за собой скорбный след. Губан не мог объяснить, как давно это было, но указал в сторону родных вод афалин. Дельфин понял. Он защелкал, защебетал, зажужжал, заставлял воду вибрировать от звуков, а затем стремительно умчался.
Губан почувствовал прилив гордости, сопровождаемый избытком физических сил. Связь с дельфином. Связь с моллюсками, с фугу, с целым океаном, наполненным желанием, движением и риском, где каждый ищет кого-то своего, а вода собирает энергию всех ищущих.
– Мой народ! – прокричал Губан океану своим новым голосом. – Мой народ!
Снизу три фугу с удивлением смотрели на великолепную рыбу и не могли понять, почему она такая грустная.
29Игры кланов
Гибель косяка сарпы выявила в стае серьезные проблемы с привилегиями. Все знали, что Первая жена явно злоупотребляла своими правами, но ведь и охрана, и командиры кланов не ограничивались положенной им порцией. Некоторые с недоверием хихикали и рвались своими глазами повидать рощу мертвых водорослей. Но стоило им посмотреть на груды разлагающихся плетей на дне, еще недавно живых и высоких, недоверчивые пришли в ярость. Червяки сбивались в красные комки, оставлявшие на дне пятна желтой грязи, а потом распадались на тысячи крошечных нитей.
Те, кто больше других нуждался в сарпе, ныряли, тыкались носами в слизистые кучи, но только вздымали волны вонючей мути, в итоге еще больше загрязняя воду. Наверное, где-нибудь на просторах бродят большие стаи сарпы, но эта была своя, жила себе в роще и в любой момент готова была удовлетворить потребности афалин. Никто из них не подумал, что роща нуждается в уходе, что поголовье сарпы требует тщательного контроля. А теперь все рухнуло, и ничего нельзя исправить. Естественно, народ нервничал. То и дело вспыхивали драки по поводу и без повода, многие носили на себе следы укусов, чуть что – в ход шли удары головами. Малышей нещадно лупили за малейшую провинность, а в слабом сознании стаи то и дело мелькали мысли о том, что на охоте теперь придется обходиться без успокаивающего воздействия сарпы.
В течение первого же дня эффект от употребления сарпы полностью улетучился. Взбудораженные, нервные афалины снова обрели повышенную чувствительность к океанским звукам, и хотя океанские демоны молчали, стая реагировала на акустические атаки, то и дело приносимые водой. Чтобы закрыться от неприятных сигналов, они болтали в несколько раз громче обычного, пытаясь притупить страх от посторонних звуков. Наконец все подняли невероятный шум, загудели и зачирикали, сплетничая, обвиняя друг друга, натужно смеясь и жалуясь.
Укрывшись в Первом гареме, гомонившем не меньше остальной стаи, Эа старалась вести себя как все. Обычное правило, согласно которому женщины должны молчать, чтобы охрана слышала все происходящее в гареме, умерло вместе с рощей сарпы. Эа свистела и жужжала, как заправская самка афалин, и в то же время у нее оставалось ощущение, что она наблюдает за происходящим откуда-то со стороны. Примерно так же она чувствовала себя, когда ее впервые взял владыка Ку, только теперь она не теряла сознания. Часть ее все еще пребывала в роще водорослей, размышляя над голосом в собственной голове, велевшим ей подняться и не есть рыбу. Голос, скорее, был ее собственным, хотя поначалу ей показалось, что это голос матери.