– Нашему перемирию конец, дан Христа? – в голосе Гримнира сквозила холодная угроза; он встал удобнее и напрягся, словно хищный зверь перед броском.
– Никакого мира с врагами Господа!
– В задницу твоего Господа!
Но прежде чем успел завязаться бой, Эйдан, не заботясь о собственной безопасности, кинулся вперед и встал между Ньялом и Гримниром.
– Остановитесь, вы оба! Сказано в Писании: «Ненавидь грех, но люби грешника»!
Ньял замешкался.
– Это не просто грешник, Эйдан! Он даже не человек! Его род – род предателей, клятвопреступников, не чтущих покой мертвых!
– Что с того? Разве не говорили так когда-то и про твой народ? Помнишь их молитвы, брат? Когда-то они не сходили с губ всех богобоязненных христиан от Британии до Византии. Помнишь?
Горячее неодобрение в голосе Эйдана остудило пыл Ньяла.
– Избави нас, Господи, от варваров Севера, – Ньял, скрипнув зубами, опустил топор; может, ему и придется сдерживать себя до самого апокалипсиса, но он теперь христианин, а не какой-то охочий до крови дикарь. Те времена позади.
Когда он вновь заговорил, слова прозвучали спокойно и взвешенно.
– Спасибо, что напомнил. Ты мудр не по годам, брат, и настоящий христианин, к тому же. Прости меня, Гримнир. Пока что мы лишь оскорбляли твое гостеприимство своим поведением. Прошу, отужинай с нами.
Гримнир перевел взгляд суженных глаз с него на Эйдана и обратно. Его недоверие не исчезло, и все же он мучительно медленно убрал руку с рукояти своего сакса.
– Сегодня мы поедим, и вы проведете ночь в покое. Но как только взойдет солнце, я размозжу твой жалкий череп, дан Христа.
Ньял поднял миску с едой и подал ее Гримниру.
– Отлично, – ответил он. – Если это угодно Господу, то так тому и быть.
Гримнир со свирепой усмешкой принял миску из его рук и присел у огня рядом с гостями.
Глава 2
Мир за пределами пещеры окутала ночная тишина. С моря дул ветер, завывая, гоня перед собой пригоршни палых листьев и шурша ветвями боярышника. Облака на небе разошлись, открывая взгляду мерцание Божьих огней, которые теперь, в преддверии апокалипсиса, казались ближе и сияли ярче.
На холодных камнях пещеры перед вырезанным из старого весла драккара маленьким крестом молились коленопреклоненные Эйдан и Ньял. Говорил Эйдан: заученные наизусть слова сами слетали с его губ, несмотря на то, что мысли были прикованы к существу, с которым они делили пещеру. Гримнир сидел на корточках, и за прядями его волос, словно за вуалью, скрывался подозрительный взгляд красных глаз; он обнюхивал каждый кусок прежде, чем положить его в рот, будто ожидал найти в еде отраву. Эйдана мучила тысяча разных вопросов об этом – как там Ньял его назвал, скрелинге? – но все они были забыты, когда дан сказал, что хочет помолиться перед сном. Когда Эйдан достал крест, Гримнир с громким звуком сплюнул, словно сам вид распятия причинял ему боль; он громко и грязно выругался, назвав их веру шутовством, и заявил, что не желает иметь с ней ничего общего. И Эйдан слышал его голос даже сейчас, пока тот справлял нужду под скрывавшими вход в пещеру боярышниками; если Эйдан не ошибался, Гримнир пел. Тянул грубым голосом фальшиво и немелодично:
Братья начнут биться друг с другом,
Родичи близкие в распрях погибнут;
Тягостно в мире, великий блуд,
Век мечей и секир, треснут щиты,
Век бурь и волков до гибели мира;
Щадить человек человека не станет.[1]
Он услышал, как Ньял пробормотал «аминь», и поспешно ответил тем же. Дан поднялся; пока Эйдан бережно заворачивал резной крест и убирал его в мешок, Ньял ворошил костер, не давая ему погаснуть. Он потер глаза.
– Песня, которую он поет, – произнес Эйдан, укладываясь на корзинах. – Знаешь ее?
– Это языческая песня о Рагнареке, – ответил, нахмурив брови, Ньял. – Так мой народ зовет конец света.
Он вновь уселся на то же место у стены, положив топор рядом. Эйдан протянул ему одеяло и начал готовить себе постель. Дым от огня вился клубами и исчезал в трещине наверху. Песня Гримнира затихла.
Эйдан с тяжелым сердцем обдумывал конец света. Где-то далеко, в этой самой ночи, ходил по земле Антихрист, сеял семена разрушения, творил всевозможное зло. Разумом Эйдан понимал, что это правда – ведь так говорилось в Откровении Иоанна Богослова. И разве не сам благословенный аббат Эйсхэма Эльфрик назвал этот год Великим годом Страшного суда? Но почему же тогда Эйдан не чувствовал в сердце ликования, естественного при мысли о приближении Всевышнего? Христос должен был вновь явить себя уже к концу года, но дни все шли, а Эйдан не замечал вокруг ничего особенного. Не увеличилось число войн, и на долю людей не выпадало несчастий больше, чем они смогли бы вынести. На землях, не родивших зерно, царил голод – но в это же время на соседних, милостью Божьей, амбары и кладовые заполняли доверху. Эйдан не видел в этом никакого смысла. Он еще мог принять мысль об ошибке мудрого аббата Эйсхэма, пророчившего Великий год, но в Откровении Иоанна ошибок быть не могло. Правда ведь?
Эйдан очнулся от раздумий.
– Не знал, что язычники тоже верят в конец света.
– Верят, – подтвердил Ньял. – Но не в тот, в который верим мы. Они говорят, что Рагнарек станет временем славы и бесконечной войны, что боги Асгарда покинут его для битвы с йотунами, их заклятыми врагами. И эта битва уничтожит мир. Это древняя легенда.
– Знаешь, – произнес Эйдан, немного помедлив, – этот Гримнир напоминает мне твоих товарищей по кораблю. Он отрицает Бога так же яростно.
– У нас, данов, хотя бы есть шанс на искупление. В отличие от его народа.
Эйдан приподнял бровь.
– Любой человек может искупить свои грехи.
– Я уже сказал: эта тварь – не человек.
– Когда я его увидел, то тоже так решил. Он не похож на… – юноша попытался подобрать слова, – ни на кого из тех, что я встречал. Но у него две руки, две ноги и голова, как и у нас. Он дышит и ест, как мы, а еще плюется, смеется и ругается. Если бы мы судили по одной внешности, то, может быть, я бы с тобой и согласился. Но чем же он отличается от человека? Каким словом ты его назвал, «скрелинг»? Никогда не слышал.
– Еще бы. Оно так же старо, как Рагнарек. Но есть слово и в твоем языке – «оркний». Его ты слышал? Им называют чудовище невероятной злобы, огра, который бродит по болотам и топям, пожирая плоть мертвецов. Это одно и то же.
Эйдан посмотрел на дана, как на умалишенного.
– Да, это слово мне знакомо. Оркнеи были врагами Господа, сыновьями Каина, долго враждовавшими с Всевышним. Гримнир не может быть одним из них! Господь изгнал их. Ну правда, Ньял! Что это за шутка? Не может он быть тем, кем ты его считаешь!
– Это не шутка, – ответил Ньял. – Говоришь, Господь изгнал оркнеев за их борьбу? То же произошло и со скрелингами. Мой дед много раз говорил об этих волках Севера, детях Локи, восставших против Одина и свергнутых им в Мидгард, где они теперь изводят людской род.
– Изгнанные Богом?
Ньял кивнул.
– То есть, монахам Роскилле мы скажем, что пока добирались, провели ночь в пещере с мифическим существом из легенд? С монстром?
Дан улыбнулся, но Эйдан знал, что не от веселья – так улыбается взрослый, потакая капризу ребенка.
– Поживи с мое, и поймешь, что за самыми нелепыми легендами кроются песчинки правды, которые человеческий разум способен превратить в сверкающий жемчуг. Когда мы оказались в этой пещере, я поначалу решил, что она может быть логовом дракона, убитого древним Бодваром Гаутом, королем скьельдунгов. Не сомневаюсь, что монахи Роскилле посмеялись бы надо мной, скажи я им это: уверен, они считают, что верить в драконов могут лишь дети, скальды или глупцы. Но я не пустоголовый поэт. Я видел череп великого змея – на Борнхольме; он крепче камня и полон острых, как кинжалы, клыков – значит, когда-то и драконы жили на свете. И хоть до этого дня мне не доводилось встречать скрелингов, но я находил их черепа и слышал истории своего народа. Я знаю, о чем говорю: этот – из их народа.
Род Гримнира был нашим проклятием несколько сотен лет. Они нападали на наши деревни, атаковали по ночам, когда мы спали; они убивали мужчин и детей, похищали наших женщин и добро. Старый конунг по имени Хротгар сплотил данов на битву, и они, сражаясь все как один, все-таки одолели скрелингов, хоть это и стоило Хротгару жизни. По правде сказать, их уже много лет никто не видел. Мой дед считал, что они покинули эти земли.
Голос Гримнира застал их обоих врасплох. Тот подкрался так тихо, что ни один не заметил, как он притаился неподалеку, слушая их разговор.
– Хротгар? Этот старый боров получил по заслугам, – Гримнир выпрямился и сошел вниз. Он зашипел и остановил разъяренный взгляд на Ньяле. – А ты… Ты треплешься о том, чего не понимаешь, дан Христа. Каунар ведут свой род не от Злокозненного. Наш предок Имир, в наших венах течет черная кровь Ангрбоды.
Ньял ему не ответил, Эйдан перевел взгляд с одного на другого и вскинул бровь.
– Прости мне мой вопрос, но кто такие каунар? – спросил он мгновение спустя.
– Для тебя я оркней. Для данов – скрелинг. Проклятые ирландцы зовут меня фомор, – ответил Гримнир и стукнул себя кулаком в грудь. – Но я каун! Теперь понимаешь?
От ярости в его голосе по телу Эйдана пробежала дрожь. Он кивнул.
– И… м-много вас осталось?
– Nár, я последний. – Гримнир подхватил свой потрепанный волчий плащ, накинул его на плечи и сел за пределами круга света спиной к озеру. Его глаза тлели словно уголья. – Я проводил песнью смерти старого Гифра, брата моей матери, еще во времена ублюдка Карла Великого. С тех пор не встречал никого из своих. Когда уйду и я… – он смолк.
– Но… – Эйдан прочистил горло. – Но Карл Великий правил франками лет двести тому назад. Я снова прошу меня простить, но сколько же тебе тогда лет?