Нет, вдруг подумала она. Я не такая, как он.
– Не тэн, – ответила она старухе, – а один из их ярлов. Бьярки Полудан.
Мэйв вздрогнула и сделала большой глоток вина.
– А твой союзник высоко метит. Этого ненавидит сам Господь! Грязный колдун данов. Говорят, он стар, как Мафусаил, и коварен, как Змей. Его защищает мертвец! Драугр его имя – убитый в Дании христианин-вероотступник, в которого его хозяин вновь вдохнул жизнь. Полудан только и делает, что шныряет за стенами Дублина со своей ведьмой Кормладой, плетет сети, в которые заманивает добрых богобоязненных людей.
Этайн улыбнулась.
– Как сказал бы мой спутник, если бы не спал: пф!
– Не веришь мне?
– Верю, добрая Мэйв. Но ты и сама уже сказала, что Гримнир странный. Такие вещи его не пугают. Он… дитя другого времени.
– Может, и так, да, но его судьба, как и судьбы других людей, выведены кровью, – сказала Мэйв и добавила, помолчав несколько минут: – Ты знаешь, не надо тебе с ним идти. В Дублин. Оставайся со слепой Мэйв, если хочешь. Проблемы не для таких, как мы, дитя.
– И ты защитишь меня? Незнакомку, которую принесло к твоему порогу странным ветром?
Старуха помрачнела.
– От кого защищу, от него? Это ты хочешь сказать? Он дурной человек? Он обидит тебя, если откажешься идти с ним? – в голосе слепой Мэйв зазвенела сталь. Этайн не сомневалась, что, несмотря на свою слепоту, она попытается вскрыть Гримниру горло, стоит только ей намекнуть.
Этайн умиротворяюще погладила старуху по руке.
– Нет, милая Мэйв. Вложи свой меч в ножны. Я не его вещь – больше нет. Я иду куда хочу, а сейчас я хочу пойти с ним на север, в Дублин. Но не биться, если ты поэтому боишься за мою жизнь.
– Тогда зачем? – фыркнула Мэйв.
Подумав немного, Этайн ответила:
– Чтобы увидеть все своими глазами.
– Чувствую, за этим стоит какая-то история, – Мэйв зевнула, было уже поздно.
– Это правда, – Этайн доела хлеб и сыр, осушила чашу вина и опустилась на подушку. – Может быть, завтра…
Снова зевнув, Мэйв улеглась у очага.
– Да, – пробормотала она. – Такую историю я бы послушала. Но не сейчас, дитя. Я так… устала.
Снаружи барабанил дождь; в щелях дома гулял ветер, и этот тихий нежный свист убаюкивал Этайн. Она расслабилась и прикрыла глаза. А потом ей в ноздри ударил удушающе сладкий запах – так пахнут цветы, слишком долго лежавшие на могиле.
Волкодав завыл во сне, а потом заскулил.
Гримнир пошевелился, скрипнуло дерево.
Этайн услышала, как ворочается Мэйв.
– Нет, – простонала она в полудреме. – Это они. Зачем они здесь? Зачем?..
По спине Этайн побежали от ужаса мурашки; она напрасно пыталась подняться, заставить слушаться отяжелевшее в предвкушении сна тело. Как только этот темный чудовищный сон ее настиг, Этайн показалось, что дверь дома со скрипом открылась и послышался зловещий шелест крыльев…
Глава 6
– Поднимайся, увалень!
Голос звучал приглушенно, будто в отдалении. Гримнир проснулся, чуть заслышав его. Поднялся, скрипнув стулом о каменную стену. Голова пульсировала, словно кто-то залез внутрь и хорошенько там покопался. Вокруг стояла тьма. Гримнир поморгал и выругался; с усилием потер глаза, разгоняя повисшую перед ними пелену. Вскоре из мрака начала выступать фигура – с каждым мгновением она становилась все знакомее.
– Кто тут? – пробормотал он. – Гифр?
– Подловил я тебя, крысеныш, – от этих слов туман перед глазами рассеялся окончательно. Гифр на вид был таким же, каким Гримнир его помнил: высокий и тощий, длинные сильные руки канатами висят вдоль жилистого тела, землистая кожа покрыта шрамами. Десятками шрамов. Сотни шрамов – их безумные хитросплетения напоминали оперение. Но Гримнир моргнул еще раз, и шрамы встали на место – теперь это вновь были полоски кожи, рассеченной когда-то железом, напоминания о печальной судьбе каунар.
– Что тебе надо? – спросил Гримнир, шаря глазами по темному дому. Это место отчего-то казалось знакомым. Он тут уже был? – Зачем пришел?
– Чтобы вести тебя, – ответил Гифр.
Гримнир потряс головой и зашипел от острой боли.
– Куда вести, старый пройдоха? Ты же мертв!
– Что ж ты за болван такой, крысеныш? – Гифр громко расхохотался. Он тряхнул головой, и вплетенные в космы вокруг длинных ушей бесчисленные костяные диски и бусины из меди, серебра, граната и малахита застучали друг о друга. – Я что, похож на мертвеца?
И правда, согласился Гримнир. Не похож.
– И куда ты меня поведешь?
– К нему. Ты ему нужен.
Гримнир напрягся. Хотя он весь дрожал от предвкушения, нутро сковал ледяной ужас.
– К нему? Он здесь?
– Ты что, оглох, крысеныш? – нахмурился Гифр. – Поди, перепил медовухи и грохнулся на пол! Башкой ушибся! Где еще, по-твоему, быть Одноглазому?
– Балегир… – сколько Гримнир себя помнил, это имя было его талисманом, а его обладатель почти не уступал богам, в чьей тени он теперь пребывал. Он почти не помнил своего предка – только громогласный голос и грозная тень, сотканная из полузабытых воспоминаний и множество раз пересказанных – а оттого все менее правдивых – историй. Но больше всего это имя напоминало ему о матери, Скрикьи, угрюмой, с вызовом грозившей мохнатыми руками небу, где скрывались проклятые северные боги:
– Así att-Súlfr Bálegyr skiara tar nekumanza! – кричала она с горечью, и голос ее резал, как колотый лед. – Балегир – Волк, он выпустит вам кишки!
В ночь, когда он погиб, ей виделся в небе одинокий немигающий глаз, объятый огнем…
– Имирья кровь, бесполезный ты засранец! – воскликнул Гифр и, треснув мозолистой рукой Гримниру по уху, вырвал того из воспоминаний. – Он ждет тебя, а ты тут мечтаешь, как девица волоокая! И если ты считаешь, что он тоже мертв, то ты ошибаешься.
И правда, согласился Гримнир. Балегир тоже жив.
– Хватай свое барахло, и пошли отсюда, крысеныш. Он и другие выжившие ждут далеко на севере, в месте под названием Каррай Ду.
Гримнир кивнул. Он потянулся за саксом, но замер, услышав смех Гифра.
– Что? – проворчал он. – Чего ты гогочешь?
В улыбке Гифра тепла было не больше, чем в плавучей льдине.
– Только мелкий тупица возьмет с собой на войну кухаркин нож.
Гримнир пригляделся. Выругался под нос, потер один глаз ладонью, потом второй – кулаком. Оказалось, что он принял за сакс какой-то ржавый кухонный нож. Гримнир откинул его прочь.
– Твое копье там, – дернул острым подбородком Гифр. Конечно же, в углу стояло боевое копье – с первого взгляда он спутал его со старой метлой – и его железный наконечник опасно поблескивал в дымке света. Подхватив его, Гримнир пошел к двери.
– Каррай Ду, – повторил он. – Как я пойму, что пришел куда надо?
Гифр тяжело опустился на стул, с которого только что поднялся Гримнир.
– По запаху, недотепа. Он оставил для тебя тропу из хлебных крошек. Поторапливайся, крысеныш. Наш драгоценный вождь тебя ждет.
Гримнир кивнул и, не оглядываясь, со всех ног ринулся вперед в беспросветную тьму. Гифр улыбнулся и…
…встряхнулся, сбрасывая зачарованный сон Гримнира, будто сухую шелуху; звякнув снежными перьями, он вспрыгнул на край стола и злобно посмотрел на двух спящих женщин. На какой-то миг он подумал было оборвать их жизни. Но вместо этого ворон-альбинос, который был не простым фамильяром ведьмы, как улетевший с новостями к хозяйке Круах, а князем исчезающего Туат, поднялся в воздух и полетел вслед за фомором, опасаясь, что тот уйдет слишком далеко. Издав единственный пронзительный крик, он поспешил на север – как раз в тот момент, когда солнце позолотило горизонт на востоке.
Глава 7
В старейшем квартале Дублина, на обрыве над черным озером, от которого и получил свое название город, первые норманнские захватчики нашли пробившийся сквозь каменистую почву одинокий ясень. Они воздвигли под его ветвями алтарь и принесли в жертву Всеотцу девять пленников в благодарность за удачное плавание по бурному Ирландскому морю – девять было самым священным для Одина числом. Всеотец принял жертву благосклонно, и под его покровительством болотистые берега озера превратились в город, ставший для викингов центром торговли. Так минуло, согласно записям жрецов, девятнадцать раз по девять лет, и алтарь Одину, у которого был заложен Дублин, теперь стоял в самом сердце города, под защитой его стен.
На возвышении из камня и почвы построили деревянный храм: дверями к суровой родине предков, к ее холодным горам и лесам, в которых обитали полчища волков. Светлеющее небо пронзали скрытые клубами дыма жертвенного костра острые козырьки крыши, а на каждой перекладине, подпорке и притолоке рукой целого поколения мастеров были вырезаны замысловатые узоры: на рассохшемся дубе, обрамленные вьющимися ветвями ежевики, сражались с йотунами асы, навсегда застыв в вечном Рагнареке.
Тяжелые двери храма стояли приоткрытыми, а за резным порогом скрывался мир дыма и тени, мир, провонявший кишками и пролитой кровью, старым деревом и ладаном. Здесь испустил свой последний мучительный вздох крепко привязанный к алтарю франкский юноша, плененный в набеге на его родину; дан немногим старше его затянул на его шее шелковую веревку. Не успел стихнуть его предсмертный хрип, как на алтарь упала тень одноглазого жреца, седобородого, отстраненного. Не прекращая петь, он вонзил в грудь юноши почерневшее лезвие ритуального ножа и рассек ее. С последними судорожными ударами сердца из губ пленника брызнула алая кровь. А потом… он замер, и его душа открыла глаза уже в мрачном потустороннем мире.
Жрец с фанатичным усердием глубоко погрузил руку во вскрытое туловище. Умелые пальцы нащупали печень и вырвали ее с законного места; вынув и внимательно осмотрев ее доли и окраску, жрец бросил ее в широкую чашу из кованой меди. Печень упала в нее с влажным шлепком.