– Вороны, – выдохнула Этайн. – Над Бадоном!
Что-то проскользнуло мимо, задев руки и колени, и Этайн пошатнулась, упала на четвереньки. Боком, на ощупь она поползла к месту, где в последний раз видела распростертого на земле Гримнира.
По ту сторону тьмы закричал Дунлайнг, закричал так, словно его свежевали заживо тысячи невидимых ножей. Затем на блестящую от росы траву будто полилась вода. Взревел, как раненый бык, Руэ Мор; он выкрикнул имя сына, вслед за ним послышались ругательства Брана. Совсем близко раздался низкий потусторонний смешок Туат, и мороз пробежал по спине Этайн.
– Гримнир! – позвала она шепотом. Она вцепилась в сакс, словно в талисман.
Свободной рукой она ощупывала камень, с нарастающим отчаянием беспорядочно водила по нему ладонью, пока не почувствовала под пальцами теплую кожу. На короткую, страшную секунду она подумала, что это нога эльфийского князя, что его клинок, будто Дамоклов меч, нависает над ее головой. Потом нащупала подбитую гвоздями сандалию; и хотя она поморщилась от ударивших в нос вони и пота, но все равно начала тормошить Гримнира.
– Вставай, скрелинг несчастный! – Этайн стукнула его кулаком под ребра; потом замолотила по груди, шлепнула по губам, из-под которых торчали клыки. – Вставай!
Сквозь темную вуаль просочился лунный свет. К Этайн постепенно возвращалось зрение. Широко распахнув глаза, она взглянула вверх и увидела кружащую воронью тучу. В сердце этого вихря мелькнуло что-то белое – подрагивающая фигура из скользкого от крови мяса – Этайн узнала в ней Дунлайнга. Он упал на землю и лежал, сотрясаясь от дрожи. Размахивая копьем над головой, как пытающийся отпугнуть стаю ворон крестьянин, к нему подскочил Руэ Мор. Одна из огромных птиц – черная, как смоль, тварь, прожившая наверняка уже не одно столетие, – спикировала на Руэ Мора и, не обращая внимания на безумные взмахи копья, вырвала брюхастому ирландцу глаза. Руэ Мор закричал и пошатнулся, прижимая руки к кровавым ранам на лице. Вниз нырнули и другие птицы: они клевали его в голову и рвали когтями его цветастую тунику.
Он ринулся прочь от ужасной стаи, и Этайн выкрикнула его имя. Она не замолкала, умоляя остановиться, пока тот не пробежал мимо улыбающейся ведьмы… и не сорвался с головокружительной высоты пика Каррай Ду.
Остался лишь Бран, он пытался нащупать свой упавший лук и горестно смотрел на Этайн. В его взгляде не было ни злобы, ни осуждения, лишь печаль – и она поняла, что он смотрит на нее в надежде увидеть, как она убегает прочь. Он подхватил лук, потянулся за стрелой…
Бледный князь Туат наклонился и поднял треснувший наконечник стрелы на коротком древке. С нечеловеческим изяществом он выпрямился и легким движением кисти метнул его в Брана. Наконечник впился сребробородому гаэлу в правый локоть, широкое лезвие пронзило мышцу и сухожилие. Бран зарычал, он слишком рано спустил тетиву, посылая стрелу в короткий полет.
Эльф перехватил ее в воздухе, перевернул и запустил обратно в лучника, словно дротик, направив полет нашептанным словом. Бран отвернулся, думая, что защитит от колдовства голову и внутренности. Но стрела впилась с такой силой, что вытолкнула воздух из легких. Она прошла низко, прошила мышцы, кости позвоночника и застряла в кишках. Он схватил ртом воздух, пошатнулся на ставших вдруг бесполезными ногах, и тяжело рухнул наземь, извиваясь в попытке дотянуться до оперения торчащей из спины стрелы.
Туат со смехом отвернулся.
Потеряв всякую надежду, Этайн воткнула сакс глубоко в каменистую землю и, повернув, вытащила. К клинку пристали комья сырой земли. Сжав зубы, она приставила острие к бедру Гримнира. Хлынула черная кровь, и в воздухе поплыл сильный запах влажного железа.
– Твои люди умерли на этой земле, – прошептала она, втирая грязь с меча в рану. Она не отводила взгляда от длинного мрачного лица Туат, недобро сверкавшего зелеными глазами. – Она впитала их кровь, в ней гниют их кости. Ветер говорит их голосами. Они приказывают тебе восстать. Восстань и отомсти за них, сын Балегира.
– Что ты ему сказала? – спросил Туат, убрав меч в ножны. Его зеленые глаза поблескивали в лунном свете, и в их глубинах таилось обещание долгой пытки.
Теперь, когда все ее союзники умерли или стояли на пороге смерти, Этайн почувствовала, как слабеет ее воля к борьбе. Она поднялась и попятилась от этих двоих, оставив сакс Гримнира лежать у него поперек живота.
– Что ты ему сказала? Думаешь, эта падаль восстанет и спасет тебя, как твой Распятый Бог?
– Принеси ее в жертву, Нехтан, – сказала дублинская ведьма. – Ночь угасает. Отдай ее Морриган, и Великая королева дарует нам свое благословение.
Но Нехтан словно ее не слышал.
– Не тронь меня, – Этайн схватилась за шершавый Черный камень. Она отважилась быстро взглянуть влево – на осыпавшийся обрыв Каррай Ду. – Тебе не уложить меня на языческий алтарь, ведьма! Я лучше отдамся в руки истинного, живого Бога!
– Наивное дитя, – ответила Кормлада. – Глупо верить в то, что у тебя есть выбор.
Нехтан переступил через лежащего на земле Гримнира. Он навис над Этайн, словно бледная тень самой Смерти.
– И где же твой спаситель, маленькая обезьянка?
Глава 19
– Куда уходят мертвые?
Гримнир ворошит костер. Его глаза горят так же ярко, как отлетающие с треском во тьму датской ночи угольки. С неба вот-вот сорвется снег.
– Наши, не их мертвые.
Старый Гифр, брат его матери, отрывает взгляд от работы – он водит желто-серым точильным камнем по краям широких железных наконечников стрел – и сплевывает; в свете танцующего пламени его лицо выглядит столь же холодным и неподвижным, как черная от сажи костяная маска.
– Nár! А сам как думаешь?
– В Хельхейм, – отвечает Гримнир. И тыкает палкой в самое сердце костра. – В величественный зал Эльюднир, ждать, пока протрубит рог, возвещая о Рагнареке и конце времен.
Гифр хмыкает. Под густыми бровями сверкают расплавленным железом глаза. Он ведет камнем по вороненому наконечнику, выкованному из металла, который упал с неба, когда мир был еще юн.
– Что ж ты за болван такой, крысеныш… пожалуй, даже идиот, раз считаешь, что нам место в Хельхейме!
– А где тогда? – спрашивает Гримнир, выпятив с вызовом подбородок. Его остроносое лицо напоминает волчью морду; хоть шрамы на его темной коже под стать воину в расцвете сил, есть что-то в его повадке, что выдает в нем юношу – взмахнув жесткими черными волосами с вплетенными в них редкими костяными амулетами, он вскидывает голову и сердито смотрит на дядю. – Стоишь тут, задрав нос! Сам и скажи, куда отправляются мертвые!
Гифр поднимает стрелу и с прищуром осматривает древко, косится на своего юного спутника.
– Не в обоссанный зал Хельхейма, где нет ни костров, ни медовухи. Мы сыновья Волка и Змея!
– Так куда? – Гримнир презрительно кривит губы. – Пф! Да ты и сам не знаешь, верно? Словно какой-то годи! Бесполезный старый хрыч!
Гифр откладывает в сторону камень и начисто протирает только что наточенные наконечники масляной тряпкой. А закончив, смотрит на Гримнира поверх костра. Когда он открывает рот, вместо слов звучит мрачная песня:
Стоят палаты
во тьме великой,
в Настронде, в тени
самого Нидафьолля;
Зловоние схватки
и пламя повсюду:
огонь до небес достает,
алокровый.
Сидят там кауны,
сыны Волка и Змея;
лишенные жизни
в проклятом Мидгарде.
Ломают копья
и ожидают,
когда Гьяллархорн
протрубит к Рагнареку.
– Настронд! – Гримнир продолжает тыкать палкой в самое сердце костра, с треском летят в небо искры. И так же ярко поблескивают его собственные глаза. – Ломают копья и ожидают!
– Но не ты, – произносит Гифр. Гримнир поднимает на него взгляд. – И не сейчас.
– Что ты там несешь?
– Не ты, крысеныш.
– Почему?
Гифр берет в руки следующую стрелу; поднимает точильный камень, плюет на него и проводит им по широкому наконечнику.
– Настронд для бойцов, а не для таких, как ты, тупоголовых болотных скрелингов, которых прикончила щепотка эльфийской магии. Тупой ты как пень. Ты позабыл все, чему я тебя учил? Похоронный плач йотунов, кузнечное мастерство двергар… они реальны, и силы они черпают в древе и камне, крови и кости; чары эльфар? Nár! Их сила в слабых духом. Если ты помрешь в их жалкой западне, то лишь оттого, что недостаточно старался из нее выбраться!
– Ха! Да что ты можешь знать? Я еще жив, жалкий ты старый мерзавец!
– Докажи, – откликается Гифр.
Хотел бы Гримнир поспорить, но бедро взрывается болью, и он лишь разъяренно шипит. На землю падают первые хлопья снега, небо затягивает тьмой – грядет снежная буря. В сердце костра звучит, отдаваясь эхом, новый голос:
– Твои люди умерли на этой земле. Она впитала их кровь; в ней гниют их кости. Ветер говорит их голосами. Они приказывают тебе восстать. Восстань и отомсти за них, сын Балегира.
Гримнир очнулся.
Он не вздрогнул от внезапного пробуждения; скорее, просто пришел в себя – его сны рассеялись, и грудь сдавила тяжесть реального мира. Самыми первыми вернулись обоняние и слух. И боль. Мучительная тупая боль расползалась по жилам, суставы и кости болели, словно от изнеможения, на языке чувствовался солоноватый привкус железа. На поджаром животе лежала знакомая тяжесть. Холодная сталь его сакса.
На мгновение Гримнир испугался, что проспал слишком долго и черная кровь успела застыть в жилах. Но нет. Хоть его тело и походило на труп, оно еще не окоченело. Все еще билось сердце, вздымалась грудь, он вдыхал мириады запахов: соленой вони моря и жирной сырой земли; трупной гнили и истлевшего савана; свежей крови и страха, вышибающего пот… и сквозь все это пробивалось еле слышное зловоние его сородичей.