Мурроу поджал губы.
– Не будь с ним так суров, отец. Может, он и ослушался тебя, но моим желаниям он подчиняется беспрекословно.
Старый король вздохнул – и это поразило Мурроу в самое сердце; хотя принц был в расцвете сил и прекрасно владел мечом и секирой, он отчаянно не любил огорчать своего повелителя.
– Так я и думал. Видел, как вы переглянулись, – Бриан жестом пригласил сына сесть. – Зачем тебе это, мальчик? Почему ты предаешь наш народ страданиям и адскому огню? Мы же не чудовища.
– В прошлом году, – тихо сказал Мурроу, – я сошелся в схватке с воином – я сказал, с воином, но он был всего на несколько лет старше, чем твой внук Турлоу. Это было на берегу реки Слейни, в Лейнстере, когда боевой отряд данов пытался помешать нам грабить их земли. И этот парнишка знал мое имя. Он произнес его трижды. Я не мог не ответить на вызов, – Мурроу потер щеку, осознав вдруг, что устал от душного тепла королевского шатра. – Он сказал, что много лет назад я убил его отца, что он рос, надеясь мне отомстить. И он попытался, – принц опустил взгляд на свои покрытые шрамами руки. – Моя секира прошла сквозь него, как нож сквозь масло. Но я еще несколько долгих недель гадал, рос ли щенок сам по себе – или в каком-нибудь вонючем длинном доме. И не было ли у этого щенка сучки-матери, которая вырастила его на сказке о мести Черному Мурроу из Кинкоры.
Мы пожинаем то, что посеяли, отец. И я засеял в сердцах сотен датских ублюдков жажду крови, моей или моего сына. Я не желаю Турлоу такой участи. Пусть он растет с Библией в руках, пусть собирает урожай с полей и умрет в постели, когда станет еще старше твоего. Вот о чем я мечтаю. И чтобы эта мечта сбылась, я должен собрать свой урожай – а после засеять это поле солью. Чтобы положить этому конец, должны сдохнуть все датские воины… и все их жены, сыновья и дочери.
Король взглянул на Мурроу безо всякой злости, но с огромной печалью.
– Храни тебя Всевышний, сынок, но и я когда-то думал так же. Считал, что мечом обеспечу долгую мирную жизнь всем своим сыновьям. Но, увы, мир устроен не так. Кровь порождает кровь; за бойней следует еще одна бойня. И лишь в прощении можно обрести мир.
– Если нам нужно просто простить своих врагов, то почему мы стоим лагерем в трех милях от Дублинских стен? Зачем вообще грозить войной, отец, если от того, чтобы бросить оружие и вкушать первые весенние фрукты, нас отделяют только извинения Маэл Морды?
В серых глазах Бриана зажегся тусклый огонек.
– Не глупи, мальчик. Я растил тебя не дурака валять. Ты не хуже меня знаешь разницу между справедливой и несправедливой войной. Мечом мы поддерживаем порядок, а не мир. А чтобы царил Порядок, нужно наказывать тех, кто его нарушает. Я простил бы Маэл Морде измену, попроси он об этом. Но Порядок все равно требует его покарать.
Когда режут людей, это оскорбляет Порядок, сын мой. А когда режут невинных, это оскорбление самому Богу. И потому О’Руэрк должен понести наказание.
Мурроу поднялся и накинул на плечи отца медвежью шкуру.
– Тогда суди нас обоих. И прости меня, отец.
Бриан перехватил его руку и поцеловал ее.
– Моли о прощении Всевышнего, сын мой, и помни об этом дне, когда наденешь корону.
Мурроу кивнул и вышел из шатра. Бриан смотрел ему вслед; усталость, разбившая его тело, тяжелым камнем опустилась и на душу.
Глава 27
Когда Этайн вышла наконец из леса к юго-западу от ирландского лагеря, она с облегчением вздохнула. Она до смерти устала и стерла ноги; ее тело покрывали царапины. Пропитавшиеся потом медные волосы липли к голове. Сведенные судорогой пальцы цеплялись за узду пони, который, несмотря на облегчение ноши, тяжело ступал рядом с опущенной головой. Бран неподвижно лежал на носилках спиной вверх; последний раз, когда Этайн проверяла, сребробородый ирландец еще цеплялся за жизнь, а его бледный лоб вспотел и горел от жара.
За ирландским войском тянулись отстающие – пестрая толпа торговцев провизией и шлюх, мародеров и купцов. Рядом тащились телеги: в одних позвякивал товар, а пустые пасти других с нетерпением ждали собранных с поля боя тел; на множестве телег ехали целые семьи, вороны-падальщики в человеческом обличье и бродяги без крыши над головой, слетевшиеся на возможные военные трофеи. И все они стекались ко второму лагерю, стоявшему в тени лагеря короля Бриана, словно плесень, разрастаясь на стерни полей, принадлежащих раньше северным поселенцам Килмейнема. Этайн влилась в этот людской поток без малейшего труда, словно они знали, что ее место среди них.
На краю этого стихийного рынка Этайн остановилась и пропустила вперед груженную бочками телегу. Хотя час был уже поздний, вокруг стояла давка, в новоиспеченном городе идущих за войском людей кипела жизнь. Она слышала обрывки песен и музыки; торговцы раскладывали свои скудные товары, звенящими от отчаяния голосами зазывая покупателей; купцы охотились за такими же, как она, хватали ее за край изорванного плаща, пытаясь привлечь к себе внимание, заставить ее взглянуть на плетеные корзины, полные бесполезного хлама, на черствое печенье и жухлые овощи, найденные по пути, на сгорбленных рабов, которых предлагали купить на час. Этайн отмахивалась от надоедливых прикосновений и не обращала внимания на пустую болтовню.
– Лекарь, – повторяла она раз за разом, бродя по залитому светом факелов рынку. – Мне нужен лекарь!
Она уже теряла терпение, когда из толпы показалась и преградила ей путь мужская фигура – судя по виду, дан, крепкий и седой, с окладистой бородой до самой груди; кажется, безоружный, в простой белой тунике под темно-серым плащом и штанах с крагами. Он смерил Этайн взглядом бледно-голубых глаз.
– Этот народ, сестренка, – сказал он низко, но мягко, – этот народ лекарей в глаза не видал.
– Но есть же здесь кто-то, кто лечит раны? Может быть, знахарка? – спросила Этайн.
– Дай-ка взглянуть, – дан подошел ближе и опустился на корточки у носилок. Когда заскорузлые пальцы осторожно коснулись раны, Бран высоко застонал. Мужчина нахмурился и, склонившись, понюхал ее. Он помрачнел, выпрямился и встал. – Ему нужен будет священник, сестренка. Причем скоро. Идем, – он указал рукой на стоявшую неподалеку палатку с откидным полотнищем. Трое одинаково просто одетых данов раздавали опоздавшим хлеб, чаши с разбавленным вином и деревянные миски с жидкой похлебкой. – Я пошлю кого-нибудь за священником.
– Кто ты такой?
Дан скромно улыбнулся.
– Рагналл из Корка. Вот, выпей вина.
Этайн приняла чашу с благодарностью, и, осушив, вернула молчаливому дану. К ее удивлению, тот снова ее наполнил и протянул назад.
– Как твое имя, сестренка?
– Прости, – она шлепнула чумазой рукой ко лбу. – Я Этайн – когда-то из Уэссекса. А мой несчастный друг – Бран из И Гаррхонов, он и его товарищи шли через горы, чтобы присоединиться к войску короля Бриана.
Рагнал указал на других данов.
– Этайн из Уэссекса, эти люди позаботятся о твоем друге. Прошу, присядь, отдохни. Скоро придет священник.
– А вы… монахи?
Рагнал рассмеялся.
– Нет, сестренка. Когда-то мы были рабами, но король Бриан нас освободил. И мы поклялись Белому Христу, что окажем гаэлам ту же поддержку, какую оказал нам король.
– Но я не из гаэлов.
– Какая разница, – пожал плечами Рагнал. – Тебе ведь нужна помощь?
Этайн кивнула.
– Благодарю тебя.
Рагнал присел рядом с ней на очищенную солью деревянную скамью.
– Что случилось с твоим другом? Никогда не видел, чтобы стрела так глубоко входила в тело. Говоришь, он путешествовал с товарищами?
Этайн подняла глаза от чаши с вином; и, вздрогнув, почувствовала на себе руку Провидения, подталкивающую сыграть роль свидетеля. Она выдохнула. Я светоч Божий.
– Это долгая история, добрый Рагнал, и к концу ты, возможно, сочтешь меня сумасшедшей…
Глава 28
Когда пробило полночь, над залитой лунным светом вершиной Каррай Ду закружили в вихре оглушительно кричащие птицы – они пронзительно чирикали и коротко каркали, орали и трещали. Они заметались над голым камнем, поблескивая мерцающими под луной клювами и когтями; и исчезли так же быстро, как появились… оставив вместо себя закутанную в плащ с капюшоном Кормладу.
Дублинская ведьма неподвижно застыла у обрыва, в одном шаге от пропасти в ужасную тысячу футов глубиной. Перед ней стояла Скала Бруль. Черная и испещренная рунами, она могла бы быть и обращенным в камень великаном: ее очертания напоминали человеческие, а на месте глаз темнели зловещие углубления. С незапамятных времен она стояла на посту, охраняя берега Эриу, так долго, что имя Бруль стерлось из памяти гаэлов и приобрело ореол мифа – одни говорили, что это кенотаф бога, оставшийся с тех пор, когда великий катаклизм положил конец Старой эпохе; другие думали, что это пирамида в честь великого короля из племени круитни, Народа камней. Однако даже Туат не знали, откуда она взялась на самом деле.
Скрываясь под тканью капюшона, она пристально обвела взглядом кривые тисы на склоне горы. Если ее враг здесь и был, она его не видела. Кормлада медленно спустилась ближе к Скале. Чары Туат покинули это место. Улетучились со смертью Нехтана; она была уверена, что уже через несколько декад зловещая вершина Каррай Ду раскрошится и осыплется вниз по горному склону.
Кормлада побродила вокруг Скалы, высматривая, то и дело замирая и вслушиваясь в дыхание ночи. Ничего. Она не чувствовала на себе взгляда, не слышала ни одного звука, который рассказал бы о рыщущем неподалеку фоморе. Какая-то уловка? Попытка продемонстрировать власть? Описав полный круг, она подумала, что чудище могло не найти дорогу в курган под великим камнем. Ведь волшебные ступени, ведущие в укрытие Нехтана, должно быть, исчезли с его смертью. Кормлада обернулась, уже сложив губы, чтобы свистом призвать к себе Круаха…
…и замерла. Она увидела его, притаившегося в сердце лунной тени у подножия Скалы – он сидел на корточках, опустив обезьяньи руки на широко разведенные колени; из-под завесы жестких волос блестели, будто раскаленные угли, красные глаза.