Глеб опустил руку, чувство стыда жгло майора так сильно, что мозг обманывал, будто об него действительно можно обжечься.
— Что-то вам не помешало это попытаться убить меня, — Глеб скривился. — Тут-то вы что-то угрызений совести не испытывали, когда стреляли в лесу.
— Хотел бы убить — так первой пулей убил бы, — устало ответил майор. — Вы сами гнали меня, как дичь, я только защищался.
— Глаза бы я тебе выцарапал, — прошипел Порфирий, — защищался он!
— Какой стыд! Мерзость и подлость! — Мартынов с криками вскочил с места и начал ходить туда-сюда. — Поверить не могу, что вы могли на такое решиться! На вашем месте я бы взял пистолет с одним патроном, да…
— Прекратите, — прикрикнул на него Лазарев. — Это не вашего ума дело, господин Мартынов. Сядьте и успокойтесь.
Тот покорно опустился обратно, всем своим видом выражая клокочущее в нем негодование. Взял жену за руку, которая продолжала весь вечер изображать из себя часть интерьера, что-то сердито зашептал ей на ухо.
— Что вы скажете, Глеб Яковлевич? — спросил старик.
— Кажется, — неуверенно начал Глеб, — он говорит правду. Не чувствую в нем лжи. только стыд и раскаяние.
— Хорошо, — медленно покивал Лазарев. — Хоть это хорошо…
Он надолго погрузился в молчание, пока все остальные в комнате ждали его вердикта.
— Глеб Яковлевич, прошу, — сказал Лазарев, будто разом постарел на два десятка лет. — Сопроводите моего сына в его комнату и заприте там. Не могу его видеть. Я потом решу его дальнейшую судьбу. Если он говорит правду, значит крови на его руках нет. Если врет… Решу либо сам, либо руками правосудия.
— Крови на руках-то у него может и нет, — прошипел Порфирий в гневе топорща хвост. — Но Глеба Яковлевича убить он пытался не понарошку. Я слышал выстрелы в лесу. Не по фазанам ваш сын там стрелял.
— За это я приношу свои извинения. Надеюсь, я смогу найти слова и средства, как замолить перед ним эту вину.
— Всё в порядке, это не ваша вина всё же. Если вы хотите, я запру Романа в комнате, но там же окно, Алексей Степанович, — ответил Глеб. — Вдруг сбежит?
Майор свесив голову продолжал угрюмо молчать, будто говорят о ком-то другом, кого здесь и нет вовсе.
— Никуда он больше не сбежит, — вяло махнул ладонью старик, — совесть не позволит. Весь свой запас низости он уже истратил.
Пожав плечами, Глеб взял под локоть аморфного майора и отвел наверх. С опаской глянул на него, опасаясь, что тот сейчас снова полезет в драку, затем взял со столика ключ и запер его комнату снаружи.
Кот, сопровождавший их, как конвойный пёс, одобрительно кивнул.
— Вот пусть там и посидит. На хлебе и воде. Подумает над своим поведением. Будет знать, мерзавец.
Глеб с сомнением пожал плечами.
— Он признался только в том, что намеревался отравить отца. Но ничего, якобы, не сделал. В его эмоциях я лжи не уловил, но, будем честны, детектор лжи из меня тот ещё. Я мог и ошибиться. Но если нет? Если Роман сказал правду? Кто же тогда отравил виски?
— Поди разберись, — ответил кот. — Лжецов в Парогорске на сто лет припасено, не разгребешь.
— Это точно. Так какое ваше мнение, Порфирий Григорьевич?
Кот с сомнением покачал мохнатой головой.
— Как бы ни хотелось этого признавать, но кажется Роман Алексеевич действительно не тот, кто отравил Еремея. Убийца, возможно, ещё не пойман.
— Вынужден с вами согласиться, — с тяжким вздохом признался Глеб. — Роман Алексеевич лишь покушался стать злодеем. Но передумал. А кто-то нет. Мы всё ещё заперты в одном доме с убийцей.
— Ну ладно уж вам, горевать-то, Глеб Яковлевич, — Порфирий дружелюбно ткнулся лбом в его ногу. — Смотрите оптимистичнее. Как минимум на одного негодяя в доме стало меньше. И то хлеб.
— Когда-нибудь я перейму ваш неиссякаемый оптимизм, друг мой. Но сегодня одно фиаско за другим, — проворчал Глеб, мечтая только поскорее избавиться от ледяной промокшей одежды и проверить, можно ли в этом доме принять горячую ванну.
Он направился было уже к себе в спальню, когда Порфирий окликнул его:
— Глеб Яковлевич?
— Да?
— Где ваш собственный револьвер?
Буянов на секунду остолбенел, затем хлопнул себя ладонью по лбу и опрометью бросился в каминный зал. Обыскал каждый сантиметр пола, заглядывал под ковер, под шкафы, кресла и диваны.
Револьвер исчез.
Глава 5
Глебу можно было только поблагодарить небеса за собственную предусмотрительность, что взял с собой запасной набор одежды и не придется ходить в мокром и грязном (просить Акулину постирать и высушить его вещи он счёл откровенно неуместным). Второй приятной новостью оказалось, что в доме была-таки горячая вода, так что Глеб пролежал в ванной, пока окончательно не начал выключаться. Из последних сил он дошел до кровати и провалился в глубокий сон.
Пробуждение же вышло не из приятных — кто-то бесцеремонно лупил его мягкой лапой по затылку. Глеб с трудом разлепил глаза и увидел, что на его подушке сидит Порфирий.
— Хватит дрыхнуть, вставайте уже, — сказал он. — Дел невпроворот, а вы тут разлеглись. Тоже мне, Илья Муромец, тридцать третий год не встаете.
— Дайте поспать, а? Я устал.
Порфирий даже вздыбил шерсть от возмущения.
— А я что, не устал, да? А вы спите, значит, да? Спите? Специально, чтобы со мной не общаться?
— Представьте себе, Порфирий Григорьевич, — пробормотал Глеб, — что некоторые люди спят, просто потому что хотят спать, а не для того, чтобы топтать ваши чувства.
Он уткнулся носом в подушку, за что тут же заслужил ещё один шлепок лапой по затылку.
— Восьмой час утра, а вы все почивать изволите! Барин экий нашёлся. Я, между прочим, со вчерашнего ужина и маковой росинки не понюхал! По вашей милости!
— Да я-то тут причём? — возмутился Глеб изо всех сил жмурясь, надеясь лишь заснуть так крепко, чтобы и вовсе не обращать внимания на кошачьи приставания.
— А при том! — отчеканил Порфирий, сопроводив каждый слог новым шлепком лапой. — Поймали бы вы вчера настоящего отравителя, сегодня можно было бы спокойно покушать, а теперь поди знай, чего и надкусить-то можно, чтобы не помереть тотчас в корчах. Всё из-за вас.
Последнее обвинение (сопровождаемое, разумеется, лапой по затылку) показалось уж совсем незаслуженным.
Глеб, бурча проклятия, сел в кровати, закутавшись в одеяло.
— Я сделал всё, что было в моих силах, — сказал он потирая глаза. — Простите великодушно, что не способен заглянуть сквозь ткань мироздания и пообщаться с миром духов, чтобы мне там нашептали, кто виноват в убийстве.
— Ой, как мы заговорили-то? — Порфирий поуютнее устроился в складках одеяла. — Перешли на витиеватый слог и образность мысли, как только пришлось оправдываться? Я уж заприметил, что как только надо искать себе оправдания, так вы Цицерон. В противном случае и слова из вас не выжать. Сплошное игнорирование. И про какие же это ваши успехи, за минувшие сутки, идёт речь, разрешите поинтересоваться? Что же входит в это ваше многозначительное «всё»? М-м-м? Поймали невиновного и проворонили где-то револьвер? Вы про это?
— Я очень рад, — в тон коту ответил Глеб, — что из моей поимки голыми руками вооруженного преступника, вы, как говорится, самую суть ухватили.
— Что ж вам теперь, медаль дать? Э нет, друг мой, мы тут на частной службе. Медалей нам с вами не видать, как собственных ушей.
— Знаете что, Порфирий Григорьевич?
— Что?
— Вы совершенно несносны, когда голодны.
— Ну так решите уже эту проблему, Глеб Яковлевич.
С боем, но Глеб всё-таки выторговал себе право сначала принять ванну. Долго нежиться в горячей воде, конечно же, не удалось, потому что кое-кто сразу же начал настойчиво долбить лапой в дверь.
— Вы там утонули что ли? Почему вы не отвечаете? Я за волнуюсь, между прочим! Хоть вам и всё равно!
Пришлось вылезать и одеваться. Этим утром в особняке Лазарева жизни было ещё меньше, чем в мертвецкой. Глеб с Порфирием спустились на первый этаж никого не встретив. Не слышно нигде было и хоть отдаленного разговора.
— Похоже, все попрятались по своим комнатам, — заметил кот.
— Или их никто не будит спозаранку, — буркнул Глеб.
Беглого взгляда за окно хватило, чтобы понять — из дома можно выбраться только на бульдозере. Ни на что не надеясь он снял телефонную трубку — тишина. Провода за ночь тоже не починились магическим образом.
От этой мысли Глеб хмыкнул. В его мире «магическим» обозначало примерно «никаким». А в этом мире, кто его знает, может и сидит где-то маг-телефонист, ругаясь в седые усы тратит драгоценный атман удалённо скручивая порванную линию. Потом под рюмочку водки идёт отмечать день радио…
Глеб встряхнул головой. Не время было отвлекаться, воображая себе местные профессиональные праздники.
Единственным найденным человеком оказалась Акулина, со все ещё раскрасневшимися от слёз глазами. Она тоскливо сидела на кухне и не зная чем себя занять нарезала тесто на полосы, соединяла и снова разрезала.
— Алексей Степанович из комнаты не выходит, — со вздохом сообщила она, вытерла руки о полотенце и почесала Порфирия за ушком. — Плохо ему, из-за сына. Кошмар-то такой. Видное ли дело, родной сын хотел отравить? Ужас, батюшки, ужас. Как же так? Как же Роман Алексеевич-то сподобился-то на такое, а? Маленький ведь такой хорошенький был, такой постреленок озорной. Забежит, бывало на кухню, яблоко хвать и ну бежать. А тут, здрасьте-помилуйте, отравить! Ужас.
— Ужас, — поддакнул Глеб. — Алексею Степановичу-то только на душе плохо? Он себя хорошо чувствует?
Ещё не хватало, чтобы из-за нервов старику сделалось с сердцем плохо. Никакой врач сюда не проберется, чтобы помочь.
— Вроде как, — Акулина пожала округлыми плечами. — А так-то поди знай, когда вся душа разбита. Иди, говорит он мне, возьми выходной, родная. Сегодня всё равно есть не будет никто, боятся все и не выйдет никто, позапирались. Не до кушаний им, дескать.