8Синклер
В беспамятстве Синклеру снились дурные сны. Он стонал, вырывался и пытался убежать от того, кто улыбался. Что-то билось у него над головой, что-то темное преследовало его. Когда во сне Синклер смотрел на свои руки, они были покрыты темной кровью. Кровь дымилась. Синклер стряхивал ее, счищал, вытирал об одежду. Кровь оставалась на руках. Вдалеке он видел небольшую светлую деревню. В окнах домов уютно горел свет. Он знал, что деревне грозит опасность. Улыбчивый преследователь шептал ему это в спину. Синклер бежал в сторону деревни. Час, два, три. Деревня оставалась ярким светлым пятном на горизонте. Она не приближалась. В какой-то момент горизонт потемнел, и над уютной деревней забились вспышки темного огня. Только после этого деревня позволила приблизиться к себе, но было уже поздно.
Синклер знал, что живых не осталось.
Или остались?
– Жрать хочешь? – спросил неуверенный голос.
Синклер со стоном открыл глаза. Голова болела. Он ощупал ее и обнаружил огромную гематому – на том месте, куда его ударил рукояткой Коршун. Все тело болело после побоев. Но хуже всего было ощущение электрического тока от удара тазером. Оно отзывалось в теле фантомной болью. Синклера подергивало. При каждом подергивании внутри что-то панически выло. Он погасил страх усилием воли. В голове звенело и гудело, словно его засунули в колокол.
«Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, обожжены? Тишины хочу. Тишины», – напел он про себя.
– Жрать, говорю, хочешь? – повторил голос.
– Хочу. Дай, пожалуйста, – ответил Синклер.
Он сел на пол и понял, что находится в небольшой комнате. В углу стояло ведро. В другом углу валялся слежавшийся матрас. В камере не было света, он пробивался только сквозь дверную решетку. Пахло дерьмом и многолетней пылью. Условия не княжеские, но лучше так, чем в зиндане.
Голос принадлежал скучающему часовому. Часовой с любопытством и страхом таращил глаза из-за дверной решетки. Остроглазый кудрявый парень с тонкой шеей и большим кадыком. Такой тощий, что его самого хотелось накормить.
– Только не дергайся, мужик, – предупредил тощий парень. – Вокруг тебя бетона толщиной метра в полтора, а то и два. А эту дверь тараном не выбьешь. Так что не вздумай. Я имею право тебя пострелять в любой момент, и мне ничего не будет. Виталий Александрович лично сказал. Потому что ты опасный.
– Да, я опасный, – согласился Синклер.
«В основном опасный для себя самого», – подумал он.
– А вы как люди едите? Или каких-нибудь пауков там, крыс? У нас тут есть пауки, много, – сказал часовой. – Спать ложишься, смотришь – сверху пидор восьминогий сидит. В толкан идешь – на ободке сидит, пырит. Арсенал открываешь – и там говнюк какой-то со жвалами. Но капитан запрещает их трогать. Говорит, деньги приносят.
Подозрительность в его голосе причудливо смешивалась с восхищением пленником.
– Кто – мы? – спросил Синклер.
– Ну, вы. Куклы, – пояснил часовой. – Ты же тот самый упырь, который хотел, чтобы нас Распутники завоевали. Пришел из Москвы, расстрелял пост, потом напал на князя, что-то украл еще, сортир поджег.
Последнее обвинение окончательно доконало Синклера.
– Какой сортир? – измученно спросил он.
– Офицерский, – сказал часовой. – Или это не ты поджег?
– Не я.
– А чего он тогда сгорел?
– Поджег кто-то, – сказал Синклер.
– Ну ладно, ладно, – сказал часовой.
По скептичному тону Синклер понял, что часовой ему не верит. Боец замолчал и принялся нежно гладить цевье автомата. Наверное, бойцу казалось, что так он выглядит грозно.
– Правда, не жег, – сказал Синклер.
– Да мне наплевать, – сказал часовой. – Все равно нам туда ходить нельзя. А вот Распутников я не одобряю. У меня брат воевал Распутников, а они его убили. Тебя, дядя, казнят скоро, наверное. Вы когда умираете, вы куда попадаете? В ад? А тушка как, просто гниет или распадается в пыль? Типа темная энергия? Или как?
– Я не эмиссар. Я человек, – сказал Синклер. – Я умру. Как обычный человек.
– Вот и посмотрим, – примирительно сказал часовой. – Народу много придет! Говорят, полгорода. Всем интересно.
– Раньше я посмотрю. Как ваш город. Разрушат эмиссары, – сказал Синклер. – Несчастные идиоты.
«Вообще-то надо отсюда валить. Расклады в любом случае нехорошие. Или казнят, или оставят здесь, в клетке. И тогда уж лучше казнь», – подумал он.
– Ты мне, дядя, по ушам-то не езди, слыхали, знаем, – засмеялся часовой. – И эмиссары придут, и хреномиссары, и черт лысый с жабой на закорках, и хрен горбатый с горы проклятой.
На этом часовой решил завершить общение. Он прогремел заслонкой и ушел от двери. Стук тяжелых сапог о бетон затих. Синклер остался в темноте.
«Звук запаздывает за светом. Слишком часто мы рты разеваем. Настоящее – неназываемо. Надо жить ощущением, цветом», – подумал он.
Если ты попал в тюрьму, то в первую очередь надо прикинуть, сколько есть времени. Синклер несколько раз попадал в тюрьму. Но не в городе, куда со дня на день придут тьмы эмиссаров. И не по обвинению в провокации, за которым следует скорая казнь. Стало быть, со временем выходило плохо. Очень плохо выходило со временем.
Часовой предупредил про метры бетона и про толстую дверь. Но Синклер все равно обшарил всю камеру. Он искал медленно и вдумчиво, прощупал буквально каждый квадратный сантиметр. В одном месте бетон раскрошился. Кажется, туда был вбит колышек или пробка. В темноте не было видно. Синклер воспрял духом.
Из одежды на нем оставили только майку, свитер грубой вязки и брюки с многочисленными карманами, где Синклер любил прятать полезные вещи. Разумеется, карманы были пусты. Однако приставы князя забыли снять кольцо. При определенном усилии это кольцо разворачивалось в полоску крепкого металла с заостренными краями. Среднестатистический человек кольцо бы не разогнул. Синклер же справился с ним за тридцать секунд.
Получив скрепку, он стал ковырять бетон вокруг колышка или пробки, черт знает. Подцепить удалось на удивление быстро. Но тут Синклера ждало разочарование.
Колышек или пробка оказался деревянной затычкой внутри водопроводной трубы. Когда Синклер вытащил ее, в лицо ударила струя ржавой воды с мощным запахом гнили и быстро иссякла. Значит, это не трещина, которую пытался расширить неизвестный Синклеру предыдущий пленник. Это банальный водопровод. На всякий случай Синклер подолбил бетон в районе трубы, но ничего не изменилось
Ради очистки совести он поскреб дверь, попробовал скрепкой подцепить заслонку, поковырял петли. Нет, конечно, если бы у Синклера был нормальный инструмент и несколько дней времени, он бы справился с дверью. Рано или поздно.
Но нет ни того ни другого. Синклер уселся в центре камеры и закрыл глаза.
– Тишины хочу, тишины, – сказал Синклер. – Нервы, что ли. Обожжены. Тишины. Чтобы тень. От сосны. Щекоча нас. Перемещалась. Холодящая. Словно шалость. Вдоль спины. До мизинца ступни. Тишины.
Вода тонкой струйкой вытекала из трубы, и камера заполнялась совсем уж отвратительным запахом. Тем не менее Синклеру все равно хотелось есть.
«Пацан же хотел дать мне какой-то еды. Куда он свинтил? Не клан, а черт знает что такое. Как же все это достало», – подумал он.
Синклер подошел к двери и застучал в нее кулаком. Потом начал колотить одновременно ногой и вторым кулаком. Через минуту раздалось торопливое шарканье. Заслонка с лязгом откинулась. За решеткой появилось лицо часового с круглыми глазами.
– Ты чего? – испуганно спросил часовой.
– Есть хочу, – сказал Синклер. – Ты забыл еду.
– Тьфу ты, пропасть, – сказал часовой. – Я испугался, случилось что.
– Волнуешься? Коршун же разрешил. Пострелять, – сказал Синклер. – Если что. Так сразу.
– Это да. Это конечно, – ответил часовой и опустил глаза. – Сказал, чуть дернется, голову ему снеси, и дело с концом.
«Ошарашить хотел своей властью боец, – подумал Синклер. – Ясно, что Коршун ему меня велел беречь. Наверняка у него свои планы на эту казнь. В конце концов, вешать мертвого человека не так круто, как живого».
– Еда, – напомнил Синклер.
– А как я тебе ее передам? – глупо спросил парнишка.
– Как ее дают. Заключенным? Через заслонку, – сказал Синклер.
Часовой помолчал. Его лицо слегка покраснело.
– Я боюсь нижнюю заслонку открывать, – честно сказал он. – Я вообще второй день служу. Ты точно ничего мне не сделаешь плохого?
– Господи боже, – сказал Синклер. – Детский сад.
– Виталий Александрович не меня на самом деле послал, а Броникова, тот матерый, сержант, – сказал часовой. – Я за две пайки уговорил его поменяться. Говорю, дверь толстая, ничего страшного, никто не узнает. Хотел скрытого эмиссара поглядеть. Давно мечтал вообще. Интересно же. А ты вроде мужик как мужик. Только бледный и говоришь, как будто запыхался. Но все равно страшно, когда на тебя смотришь. Я подвоха жду. Лучше бы не менялся вовсе.
– Просто дай еды, – ответил Синклер, подумав.
– А ты мне ничего не сделаешь, когда я заслонку открою? – спросил часовой грустно. – Обещаешь?
– Если я совру. Как ты узнаешь? – ответил Синклер.
«Я еще не придумал никакого плана», – подумал он.
– Ты все равно пообещай, – попросил часовой.
– Тебе что. Девять лет? – спросил Синклер. – Я что. Твой папка. Который обещает. Сводить тебя. На клановый турнир. Мать твою.
– Мне восемнадцать, – обиженно сказал часовой.
– Пока я отсутствовал. Весь ваш клан. Колпаком поехал? – спросил Синклер.
Он замерз и был разозлен. Есть хотелось дико. Пахло в камере отвратно. Все пошло через задницу. Завтра он, возможно, будет мертв. А этот кадыкастый щенок пытается заставить страшного эмиссара пообещать его не тронуть. Мир сошел с ума.
– Хорошо, обещаю. Ради бога. Дай поесть. И еще. Принеси любую тряпку. Тут сантехническая. Катастрофа. Пахнет очень плохо
– Я сейчас принесу, – сказал часовой.
Когда он ушел, Синклер почувствовал внезапное успокоение. Это успокоение не на шутку его испугало.