– Стой, а как же глухие? – спросил Горбач. – Они слышат или нет? У них же молоточки в ушах сломаны, правильно? А беруши зачем дают на посты, паклю для бойцов?
– Глухие тоже. Слышат песни. Медицинский факт. Беруши для успокоения. Психологический прием. В реальности. Не помогают.
Горбач так удивился, что захлопал глазами, открыл рот и чихнул. В здании старой церкви было пыльно. Где-то невдалеке прокричала ночная птица. Лунный свет, который падал на разодранные иконы и остатки церковного убранства, стал менее ярким. Синклер понял, что до рассвета осталось недолго.
– Ладно, все. Спать ложись. Спать мало совсем. Я дежурю. Завтра идти. Далеко.
– Куда? – спросил Горбач.
– Завтра расскажу.
Горбач лег рядом с Лизой. Она не проснулась от песни эмиссаров, от разговора, от колокола. Даже позы не изменила, не перевернулась во сне. «Удивительно крепкие нервы у ребенка, – подумал Синклер. – Может, они все сейчас такие вырастают?»
Потом посмотрел на Горбача. В полусне его лицо стало совсем детским и жалобным. Синклер вспомнил, что этот цыпленок ненамного, в общем, старше девочки, которую взялся защищать. Наверное, все-таки не все дети сейчас вырастают такими.
Горбач даже во сне терзался сомнениями. Он то машинально стягивал часть куртки с Лизы на себя, то пытался накрыть ее снова. Несколько раз просыпался, смотрел ошалело, снова задремывал. «Не идет ему сон», – подумал Синклер.
– Из миража. Из ничего. Из сумасбродства. Моего. Вдруг возникает. Чей-то лик, – тихо сказал Синклер, как колыбельную.
Лицо Горбача окончательно разгладилось. Он решил вопрос с курткой, свернулся калачиком и заснул, приобняв Лизу одной рукой. Вскоре они стали сопеть в унисон.
– Нелепо, смешно. Безрассудно, безумно. Волшебно. Ни толку, ни проку. Не в лад, невпопад. Совершенно, – сказал Синклер, наблюдая, как обоих сковывает глубокий, здоровый сон.
«Ты жалкий. Ты симулякр. Ты себя рушишь сам. Мне с тебя смешно».
«Да плевать мне, что ты говоришь».
– В один костер. В один пожар, – сказал Синклер.
«Возможно, эмиссары подпели бы мне, если бы знали слова», – подумал он.
Где-то около часа Синклер сидел с канатом в руке и задумчиво смотрел на спящих Горбача и Лизу. За церковными окнами неохотно поднималось солнце. Первый косой луч упал на лицо Лизе, она заворочалась, что-то проворчала во сне.
Синклер долго ждал, пока Другой подаст голос. Начнет издеваться над его сентиментальной позой, над хорошим настроением. Попытается заставить сделать что-то непоправимое. Но Другой молчал, и это было удивительно хорошо. Наколоть бы сейчас дров по прохладе, сходить искупаться. Напечь оладий, позавтракать вместе с этими странными детьми. Вот было бы хорошо. Он подошел к двери и прислушался. Песен эмиссаров не было слышно, зато пела какая-то дурная птица. Значит, пока что все более или менее хорошо. Можно выйти на улицу и осмотреться. Вид от церкви открывался безрадостный. Разбитая дорога, по которой еще вчера шли обозы, несколько почти целых домов. Серое подмосковное небо, удивительно чистое и ровное, как шелковая простыня. Слабая розовая полоса над деревьями. Каждый раз на рассвете Синклер подолгу и внимательно смотрел на эту розовую полосу, чтобы понять, нравится она ему или нет.
Вроде бы нравилась. А эмиссары ненавидят рассвет. Их раздражает, когда каждый день что-то меняется. Может, им нравился бы рассвет, если бы не менялся днем, сумерками и ночью. Может, они хотят вечный рассвет. Они поют на розовую полосу, волнуются, танцуют, прогоняют. Синклер не раз видел такое в Москве. Прогнать рассвет у эмиссаров не получается.
Пока не получается. По крайней мере, здесь не получается.
Когда насмотрелся на рассвет и уже собрался идти обратно, заметил в утренней дымке на холме два силуэта. Один повыше, другой пониже. Силуэт повыше как будто помахал рукой. Силуэт пониже стоял неподвижно, в его руках была какая-то штука, похожая на большую вытянутую грушу. Синклер аккуратно помахал в ответ и попытался рассмотреть людей на холме, но в этот момент выглянуло солнце и ослепило его.
Когда протер глаза, силуэты пропали. Может, это вообще галлюцинация. Другой умел насылать галлюцинации, зачастую куда менее безвредные, чем парочка на холме. Или просто привиделось. Синклер вернулся в церковь и стал аккуратно возрождать к жизни костер. Неподалеку от амвона валялся котелок, брошенный прошлым жильцом. Тут же Синклер нашел современное издание Евангелия от Матфея от 2015 года. В аннотации было написано, что священные тексты в нем толкуют лучшие православные экзегеты от Афанасия Великого до Никифора Астраханского.
Он изорвал несколько страниц на растопку и развел огонь.
– Растолкуй-ка вот это. Никифор Астраханский. Толковали, толковали. Да не вытолкы. Не вытолковы. Тьфу, черт. Пожрать бы, – сказал Синклер.
Толкования разгорелись так хорошо, что он даже обжег палец.
Вскоре стало тепло. Церковь понемногу нагревалась солнечными лучами. Однако жрать было по-прежнему нечего. Синклер немного тосковал по этому поводу. Ради смеха он прочитал несколько страниц из книги, прежде чем добавить их к костру. Он любил иногда погадать на книгах. Когда бесцельно путешествовал, продавая свой меч (какой еще меч, у меня только пистолет) разным кланам, часто выбирал следующий город, опираясь на выпавший при гадании текст.
Для чистоты эксперимента он вырвал несколько новых страниц из разных мест, свернул их в шарики и перемешал. Взял один наугад и развернул.
– Если не обратитесь. И не будете. Как дети, не войдете. В Царство Небесное. Итак, кто. Умалится. Как это дитя. Тот и больше. В Царстве Небесном. Тьфу, пропасть. Чушь какая, – сказал Синклер.
Он поежился и бросил шарик в костер. Тот, свернутый, долго не хотел разгораться. Если не обратитесь и не будете как дети… Решительная какая-то ерунда. Вообще гадать можно до трех раз. Ничего страшного. Он снова перемешал шарики из страниц и выбрал следующий.
– Уподобляетесь окрашенным. Гробам, которые. Снаружи кажутся. Красивыми, а внутри. Полны костей мертвых. И всякой нечистоты, – прочитал Синклер.
«Вообще, строго говоря, надо было гадать по какой-то другой книжке, – подумал он. – По какой-нибудь доброй, детской. По Носову или Булычеву. Что хорошего можно прочитать в Евангелии от Матфея. Абсолютно ничего. Плохого и так в жизни хватает, зачем на плохое гадать».
Синклер вздохнул и бросил шарик в огонь. Оставался последний шанс, тут оступиться нельзя. Бросать гадание тоже было нельзя. Это такой ритуал, а ритуал значим до тех пор, пока соблюдаются все условия. Если делать ритуал кое-как и менять по своей прихоти, все пойдет через жопу. Магии не получится.
Он взял третий шарик и развернул его. Прочитал не сразу – почему-то стало страшно. Может, ну его к черту, ритуал этот.
– Глас в Раме. Слышен, плач и рыдание. И вопль великий. Рахиль плачет. О детях своих. И не хочет утешиться. Ибо их нет, – прочитал Синклер.
Этот шарик он развернул, сложил вчетверо и спрятал во внутренний карман плаща. Несколько минут посидел, ожидая голоса Другого. Тот часто возникал в такие моменты, чувствовал слабость, подначивал, сулил награды за сотрудничество.
В этот момент Лиза закричала во сне.
«Я опять не смог уберечь ее сон», – подумал Синклер. Некоторое время он слушал крик Лизы. Он разбудил ее не сразу. Кошмары – это тяжело, но иногда необходимо. Кошмары – это как отравленному стошнить, почиститься. По крайней мере, так говорил его отец.
«Но я ведь не свой отец», – подумал Синклер. Морок спал. Он погладил Лизу по голове и аккуратно потряс за плечо. Она перестала кричать, проснулась, но глаза были дикие, нездешние.
– Все хорошо, – сказал Синклер.
– Где он? – спросила Лиза.
– Кто?
– Человек. Тут был какой-то другой человек. Он меня душил как будто… не знаю, как сказать. Он тут был, но его вроде как и не было. Просто очень страшно.
– Он тебе приснился.
– Но он же прямо здесь был, – сказала Лиза.
Она села и посмотрела по сторонам. Внимательно, словно ждала, что другой человек, который душит на расстоянии, спрятался за алтарем или притаился у ризницы. Наконец немного расслабилась, поправила густые каштановые волосы. После сна они сбились и торчали во все стороны.
– Просто сон. Такие бывают. Другого человека. Здесь нет, – сказал Синклер.
«Конечно, есть».
Лиза кивнула. Потом пошарила в кармашке пуховика, бесцеремонно стянув его с Горбача. Тот настолько устал, что даже не проснулся. Ни от крика, ни от дурного сна. Он был спокоен, ему ничего не снилось.
Из пуховика Лиза достала маленькое мутное зеркало и осмотрела себя. Ахнула, начала приглаживать волосы.
– У вас расческа есть? – спросила она тревожно.
– Откуда? – удивился Синклер.
– А чем вы волосы свои причесываете? Волосы-то есть у вас? – спросила Лиза возмущенно.
– Есть, – признался Синклер. – Водой обычно. Рукой там. Ну, по-всякому. Зачем причесывать? Мы на «вы»?
– А вам как удобнее?
– Имя и отчество.
– А какое у вас отчество?
– Никакое. Пошутил я, – сказал Синклер.
Лиза наконец-то нашла в пуховике маленькую деревянную расческу. Села причесываться, наклонив голову, как взрослая. Результат смотрела в свое мутное зеркальце, вздыхала. Сколько же ей лет?
– Думал, пацанка. А ты кокетка, – сказал Синклер.
– Сами вы кокетка.
– Чего вдруг?
– Зачем вам такой плащ пафосный? Брезентом обшили. Еще бы крылья приделали и такие штуки, чтобы по ветру развевались. Вы что, книжек начитались? – спросила Лиза.
– Он просто удобный, – смутился Синклер. – Дождь просто. Бывает. И вообще.
«А что плохого в штуках, которые по ветру развеваются? Так сдувает меньше, если ветер сильный. Ветер сквозь них дует и плащ не надувает, – подумал Синклер. – Да и красиво».
– Все равно. Под шапку спрячешь, – сказал Синклер.
– Что?
– Волосы.
– Так волосы никуда не пропадают, если шапку надеть, – сказала Лиза. – Если там колтуны, они и под шапкой колтуны.