– Эмиссары верят. Верили бы. Будь они люди. Что оказывают услугу.
– Оказывают услугу, когда давят глаза? – спросил Крувим.
– Да. Они делают так. Только из уважения. Хотят спасти. Таким образом.
– Господи, страх какой. Кому такое спасение нужно, от чего?
– Спасают. От безумия. Они верят. Что безумие передается. Через глаза. Убрав глаза. Они тебя успокаивают. Не дают сойти. В безумие.
– Я бы лучше в безумие сошел, чем без глаз остался, – сказал Крувим. – Слепым страшно жить.
– Они давят. До смерти, – успокоил Дмитрий. – Это просто символика. Знак уважения.
Они спустились с холма и двинулись к улице, на которой жил Крувим. Патрули ходили редко, потому что многих пустили на усиление периметра. Крувим знал все закоулки, а Дмитрий ходил тихо, как мышь. Они добрались без проблем.
Перед домом Крувима росли яблони. Старый одноэтажный сарай с туалетом во дворе, но зато с отдельным колодцем – большая роскошь. Бедный, старый, но это был его дом. Жили плохо, но участок всегда ухожен, и яблони плодоносили. «Надо бы поправить забор», – мимоходом подумал Крувим.
– Пришло время. Второго испытания, – сказал Дмитрий.
Он чувствовал себя почти спокойным. Объяснения Дмитрия выглядели разумно. В самом деле, стал бы эмиссар тратить на него время? Объяснять что-то? А люди за периметром разные, умеют разное. Крувим никогда не был далеко за границами, но во Владимир часто приходили кочевники. Заикание, проповеди и гипноз – не самые страшные и странные вещи на свете. А холод… Крувим почувствовал, что решил не думать о холоде.
– Что мне нужно сделать? – спросил Крувим.
– Убить свою мать, – сказал Дмитрий.
– Что?
– Убить свою мать, – сказал Дмитрий.
Сперва Крувиму показалось, что он ослышался. Он замотал головой, словно пытался стряхнуть с нее паутину. Но Дмитрий стоял неподвижно, слегка улыбался половинкой рта и ждал реакции.
– В каком смысле – убить свою мать? Что это значит? – спросил Крувим. – Вы… ты что такое несешь? Ты вообще, в смысле, это что?
– Как думаешь, – ответил Дмитрий.
– Думаю, что надо было гнать тебя от того бревна и патруль звать, – сказал Крувим без эмоций. – Ты… ты бес. Ты сумасшедший, ты с ума сошел в своем Стазисе. Вот… вот что я думаю.
– Плохо думаешь. Мало думаешь. Сначала чувствуешь. Потом думаешь. Плохо. Надо вместе, – сказал Дмитрий.
Он не выглядел разочарованным, но улыбаться перестал. С другой стороны, он всегда таким выглядел, понял Крувим. Он всегда выглядел никаким, словно доска для рисования. На ней можно что-то нарисовать, а потом стереть одним движением. Нарисовать можно что угодно, хоть мелом много не нарисуешь. Но доске всегда все равно. Он доска-притворщик.
– Убить свою мать. Что скажешь, – повторил Дмитрий.
Он показал на дом Крувима рукой. Потом зачем-то подвернул уши своей шапки летчика, словно приготовился внимательно слушать ответ. На востоке медленно вставало солнце, Дмитрий стоял спиной к солнцу, и контур его головы неожиданно подсветило первыми лучами. Вокруг нее возникло розовое сияние и стало похоже на нимб. Из-за света оставшиеся в тени черты лица словно смазало, они слились с ушастой шапкой в единую фигуру. На секунду Крувиму показалось, что на него смотрит человекоподобный кролик со сломанными ушами.
– Я лучше тебя убью, – спокойно сказал Крувим. – Пошел вон. Я тебя задушу, бес бешеный. Я тебе этим обломком гитары башку разобью насмерть.
– Уже лучше. Мне нравится, – сказал Дмитрий и улыбнулся.
Он почесал щеку и шагнул в сторону дома. Рассветный нимб вокруг головы пропал, и Крувим вновь увидел лицо Дмитрия. Обычное лицо. Немного каменное, но обычное человеческое лицо. Он увидел мешки под глазами, морщины на лбу, короткую щетину на подбородке. В этот момент Дмитрий улыбнулся обоими уголками рта, и Крувим вздрогнул.
– Думай дальше, – велел Дмитрий. – Убить свою мать. Как начался разговор. Что у тебя в руках. Ты меня слушал. Или нет.
– Я никогда не убью свою мать.
– Разве что тупостью, – согласился Дмитрий. – Ладно. Ты не тупой. Просто злю.
Крувиму стало обидно. Он подумал, что этот странный человек опять пытается играть с ним в какие-то странные игры. Хочет услышать ответ, а не чтобы Крувим пошел в дом и действительно, по-настоящему убил свою мать. Это же какая-то чушь, почему ему показалось, что он всерьез? Крувим никогда никого не убивал, даже представить себе не мог, как это делается. Видел смерть несколько раз, но это всегда было что-то далекое, из другого мира. Оказывается, этот другой мир не так и далек.
– Это второе испытание? – спросил Крувим.
– Я не буду. Предупреждать тебя заранее. Когда какое испытание, – сказал Дмитрий. – Итак, вопрос. Убить свою мать. Что думаешь. Как ответишь.
– Я думаю, я должен сделать что-то символическое. Чтобы символизировало… отказ.
– Молодец. Дальше.
– Отказ от того, что дорого? Правильно?
– Может быть. Хорошо, отказ. От чего. Зачем. Ради чего.
– Не знаю, – сказал Крувим.
Он приуныл и присел на траву рядом с домом. Попытался поставить рядом гитару, машинально прислонил ее к почтовому столбу рядом с забором своего дома. Но слишком задумался. Из головы вылетело, что гитара сломана и гриф держится на деке только струнами. Гитара упала с отчетливым звуком. Дмитрий вздохнул.
– Есть все. Чтобы ответить, – сказал он. – Посмотри на нее.
Крувим посмотрел на погибшую гитару.
– Убить свою мать – значит отказаться от прошлого ради свободы и чего-то большего, – сказал он. – Значит, как бы… перестроить свой фундамент, да? Правильно?
– Правильно.
– Но я не хочу. Неужели нельзя без этого? Почему нельзя как-то по-другому перестать бояться смерти? В смысле, ну, как ты говорил… научиться петь по-настоящему.
– Неправильно. Еще раз. Бояться смерти нужно.
– Да, да, бояться, но быть готовым к ней, я помню, – перебил Крувим. – Никак иначе нельзя? Я не хочу вот так.
– Тогда я ошибся, – сказал Дмитрий. – Несколько часов назад. Ты хотел умереть. Но боялся. Теперь жить боишься. Всего боишься. Смешно. Смешно и жалко. Ладно, я пойду.
Он без лишних слов пригнул уши своей шапки, развернулся и побрел от дома. Побрел не в ту сторону, откуда они пришли, а в другую – к Золотым Воротам. Словно хотел пройти город насквозь. Крувим несколько минут смотрел ему вслед, пока Дмитрий не скрылся в рассветной дымке.
– Смешно ему. Жалко ему, – пробормотал он. – А мне гитару, может, жалко. Козел. Надо больно.
Он почувствовал, как в голове закружилось. Как будто присутствие Дмитрия убрало его опьянение, а теперь оно вернулось в самом пакостном виде – уходящее и тошнотное. Во рту появился мерзкий привкус перегара от браги, виски заломило. Очень хотелось пить. Это было слишком странное приключение. Оно по определению не могло закончиться чем-то значимым. «Хотя это относится ко всему в моей жизни», – подумал Крувим. Он достал из колодца ведро воды, напился, остатки вылил на голову и сразу пожалел об этом. На улице все-таки ноябрь, холодно.
В ведре осталось немного воды. Он выплеснул их под яблоню, которую они сажали вместе с матерью и отцом. От отца осталась только эта яблоня и клановая офицерская куртка, которая была Крувиму велика. Раньше он надеялся, что вырастет, раздастся в плечах и сможет надеть ее, не выглядя клоуном. Но годы шли, и становилось очевидно, что статью он пошел не в отца. Он всегда будет слишком мал для этой куртки.
Он вошел в дом. Старался идти тихо, чтобы не разбудить мать, а то придется объяснять, где пропадал и почему так сильно пахнет брагой. Объяснять все равно придется, но хоть поспать можно сперва.
Он аккуратно приоткрыл дверь в спальню матери, чтобы удостовериться, что она спит.
Но ее там не было.
Только аккуратно застеленная кровать – мать никогда не позволяла себе встать, не застелив постель, и лечь спать, не вымыв посуду. Цветок в горшке, который слепил Крувим на уроке труда, вышитая ими вместе занавеска на окне, книжный шкаф, где хранились дневники отца. Читать их было запрещено. Всегда, сколько помнил.
Матери не было нигде.
Крувим пробежался по дому, проверил туалет, умывальню, заглянул даже в погреб. Сейчас пять часов утра, куда она могла уйти? За молоком? Но молоко привозят в шесть. К соседям? Соседи спят. Может, у подруги заночевала… да какие у нее подруги, ей же не шестнадцать лет.
Крувим несколько раз бессмысленно обошел дом, заглянул даже на задний двор и в сарай. Потом набрал еще воды и вылил на голову. В сарае он зачем-то прихватил с собой топор. Просто на всякий случай, тяжелая штука в руках придавала уверенности.
Именно таким – с топором в руках, с бешеными глазами, с мокрыми волосами и перегаром – его и застал староста района Василевский. Он зачем-то постучался, стоя у калитки, хотя Крувим прекрасно видел его из-за забора. И Василевский его видел.
– Ты, значит, пришел, – сказал он смущенно.
– Пришел, а что? – ответил Крувим настороженно.
– Чего? – переспросил староста, и Крувим немедленно вспомнил, что не умеет нормально говорить и люди понимают его только со второго или третьего раза.
Странно, что всего за несколько часов общения с ученым из Стазиса он забыл об этом. Дмитрий ни разу не переспросил его, не пропустил мимо ушей невнятную речь. Словно слушал чем-то еще, не только ушами.
– Ты топор-то положи, зачем тебе, – спросил староста.
– Хорошо, – сказал Крувим, стараясь говорить отчетливее. – Что случилось? Вы чего в такую рань?
– Ждал, пока ты придешь, – сказал Василевский. – Ты, в общем не переживай, все нормально будет.
– В смысле?
– Маша пропала. Мария Константиновна. Пошла тебя ночью искать. Ей сказали, мол, тебя у периметра в шестом секторе кто-то видел, она туда и ушла. И пропала, вечером еще. Но ты не бойся, она, наверное, устала и прикорнула где-то, сейчас мужики проснутся и пойдем дальше искать, патрулям передали, все нормально будет, – сказал Василевский и спрятал глаза.