– Все еще не про собак, – сказала Лиза.
– Будет и про собак. Мальчик потихоньку рос, только друзей у него было мало.
– Это про тебя сказка, я поняла.
– Очень ты умная, – сказал Горбач. – Нет, не про меня. Мальчик не мог найти друзей, но однажды мама подарила ему щенка. Маленькую собаку. Собака была очень умная и добрая. Даже умнее тебя, может быть.
– Не поняла, – сказала Лиза.
– Вот и я о том же, – ответил Горбач. – Мальчик дружил с собакой. С собакой можно было поговорить о чем угодно. Хороший такой щенок. Не суетливый, не наглый. У него было чувство собственного достоинства. Только тявкал много. Однажды добрый дядя, которого любил весь район и ценили коллеги по клану, пришел домой после дежурства, по привычке избил свою сестру и лег спать. А щенок начал тявкать. Мальчик просил его помолчать, но щенок же не понимал, с кем имеет дело. Тогда добрый дядя проснулся, свернул ему шею и выбросил за забор. Конец сказки.
– Там будет какая-то мораль? – уточнила Лиза. – Злодея потом накажут? Он исправится?
– Злодей потом пропал, но это неважно. Он мог и не пропасть. Они вообще редко пропадают сами по себе, такие уж люди, – сказал Горбач. – А про мораль я хотел спросить у тебя. Какую дверку надо было открыть дяде, чтобы он не убивал щенка? Или надо было открыть ему дверку после убийства щенка? Ты же всем хочешь по дверке дать, да? Каждой мрази? Колымцеву, Хренимцеву. У тебя все они дети заблудившиеся?
– Они не у меня, – сказала Лиза. – Они сами по себе заблудились. Ты чего?
Она выглядела испуганной. Горбач понял, что он тяжело дышит. Ощутил, как в голову прилила кровь. Попытался себя одернуть, но от злости не хватило сил. Все силы уходили на то, чтобы не сорваться и не наговорить Лизе обидных гадостей. Он приоткрыл край брезента, чтобы впустить внутрь кузова немного свежего воздуха, и немедленно почуял запах гари. Они подъезжали к Владимиру.
– Так ты ответишь на вопрос? Надо было дать им дверку всем? Надо обязательно всем давать второй шанс, потому что никто изначально не виноват, что он мразь, да? У тебя вот так выходит? – спросил он.
– Это не у меня выходит, – сказала Лиза виновато. – Это так и есть.
– Бред, – сказал Горбач. – Есть люди, и есть мрази. Людям надо помогать. Мразей надо давить. Если маленькая мразь когда-то в детстве заблудилась в каком-то сраном лабиринте, это не дает ей права всю жизнь быть мразью, понимаешь меня или нет? Колымцев, например, мразь. Зря ты мне не дала его из грузовика выбросить.
Лиза молчала. Горбач понимал, что слетел с катушек и надо бы извиниться, но не находил сил сделать это. Он был буквально взбешен, хотя Лиза вроде бы не сказала ничего ужасного. Просто она не права и ни черта не понимает.
– Чего ты молчишь? – сказал Горбач. – Я тебе вопрос задал. Открыть дверку?
– Открыть, – сказала Лиза.
– Да какого хера я должен ее открыть? Я ее закрою, а эта тварь пусть горит в аду, и пусть люди ее имя забудут навсегда. Вот что надо сделать, – сказал Горбач. – Вот что надо сделать, а не жалеть их.
– Ты очень волнуешься, – сказала Лиза. – Хочешь, я тебе погадаю? На «пилу-топор»?
От предложения у Горбача пересохло в горле. Он за секунду представил себе лес-лабиринт с голыми ветвями деревьев, где бродит потерявшийся мальчик. Ужасно стыдно быть этим мальчиком. Ужасно страшно узнать, почему он заблудился. В лесу-лабиринте раздавался скрип, но это скрипели не дверки, а вороны на ветвях деревьев. Нет никаких дверок.
– Нет, – сказал он.
– Ладно.
– И никогда не смей мне этого предлагать.
– Ладно, – сказала Лиза и отвернулась.
Дальше до Владимира они ехали молча.
Часть IVПост-иерофания
22Горбач
Перед въездом во Владимир они остановились. Сперва Горбач напрягся и потянулся за оружием. Но за бортом, кажется, были не враги. Горбач услышал голоса, они звучали благожелательно. Даже послышался чей-то смех.
Он раскрыл задний борт, спрыгнул с подножки и пошел к кабине, откуда уже вышли Филин и Синклер. Филин разговаривал с тремя бойцами. Те были одеты в клановые куртки неизвестного Горбачу фасона со странными нашивками. Это были явно не Хлеборобы. Получается, город уже взят Храбрецами? Горбач посмотрел на горизонт и увидел редкие дымные столбы. Кажется, они располагались именно там, где Хлеборобам стоило бы разместить сторожевые посты. «Как они могли так легко сдаться?» – подумал Горбач. Владимир состоял из холмов, перепадов и разрушенных церквей. Горбач невольно залюбовался им. «Город был красив даже в смерти – за последние несколько дней смерть прошла по нему дважды, – подумал он. – Сперва явились Хлеборобы, а сразу за ними пришли с воздаянием».
Синклер стоял позади Филина, пока тот разговаривал с офицерами. Синклер был напряжен. Одна рука лежала на дверце грузовика – если что, сразу вскочить и погнать, благо мотор не заглушен. Другая была за пазухой плаща. Горбач подошел к компании и прислушался к разговору.
– Подождать нельзя было, да? Вы обязательно хотели старика сладкого лишить? Вот ведь животные, – сказал Филин.
– Ну прости, родной. Не я же операцию планировал, – ответил офицер Храбрецов. – Ингвар сказал – мы сделали.
– И вот так просто все вышло? – удивился Филин. – Верхушку вырезали, офицерье в расход, а дальше ополчение?
– Честно говоря, шансы были пятьдесят на пятьдесят, – признался собеседник. – Тяжеловато. Если бы чутка ошиблись, позиции потеряли, то конец нам. В честном бою размотали бы нас тупо за счет тушек. Надо было почти одновременно три пункта из строя вывести и штаб блокировать. Хлеборобы расслабились, но люди они все-таки боевые, как ни крути.
– Князя с его мастерами порешили?
– Не совсем, – сказал офицер. – Но дело времени. Сейчас там бой.
– Где они засели? – спросил Филин. – В здании правительства?
– Удивишься, но нет, – ответил офицер. – Они пировали во Владимирской тюрьме. Во втором корпусе. Этот психованный решил там себе устроить палаты.
Они говорили еще какое-то время, но уже немного тише. Филин аккуратно показывал офицеру Храбрецов карты, шептал едва ли не на ухо. Вряд ли они всерьез опасались Синклера и тем более Горбача. Наверное, просто привычка шептаться над документами. На спутников Филина офицеры смотрели с любопытством, но лишних вопросов Филину почему-то не задавали. Филин закончил разговаривать со своими бойцами, откозырял, вернулся к Синклеру, Горбачу и Лизе. Он выглядел грустным, но при этом улыбался.
– Поспели, когда все шапки разобрали, – сказал Филин. – Самое интересное уже началось, дорогие мои господа, и, как всегда, без нас. Иногда я ненавижу свою профессию. Работаешь, работаешь, а в итоге никакого праздника, весь пирог без тебя съели, черти горбатые.
– Я не понимаю, – сказал Синклер, и Горбач был с ним солидарен. – Сколько вас?
– В городе? Меньше сотни, если не считать меня и других нелегалов, – сказал Филин.
– Хлеборобов тысячи. Как удалось, – сказал Синклер.
– Точечная работа, мой дорогой друг. Хлеборобов, конечно, тысячи, но вы забыли, что во Владимире живут и другие люди. Это не самый боевой город, но мало кому понравится, когда к тебе домой вваливается толпа озверелых ублюдков с огнеметами. Нас меньше сотни, но это лучшие люди. Одни лишали Хлеборобов координации, вырубали ключевых офицеров, другие организовывали восстание. Прямо сейчас лидеры ополчения, среди них, кстати, тот парень, с которым я говорил, ведут толпы к периметру. Они оглушены, без командования, деморализованы и безоружны.
– Толпы Хлеборобов? – уточнил Горбач. – Зачем их ведут к периметру?
– На пикник, – сказал Филин.
– Расстрелять?
– Зачем же расстреливать, – ответил Филин задумчиво. – Патроны тратить, грех на душу брать. Их просто выбросят в Стазис. Кое-кого оставят в плену, чтобы город восстанавливали и чинили. То, что сами сожгли и сломали. А большинство бойцов выбросят за периметр без оружия, порциями.
– А это не называется брать грех на душу? – спросил Горбач.
– Понимаете, юноша, для местных Хлеборобы – хуже кукол и эмиссаров, – сказал Филин. – Они вообще считают их кем-то вроде новой озверевшей волны, продолжением Стазиса, только с автоматами и охеревшей от безнаказанности. Конечно, если дать владимирцам одуматься и передохнуть, человеческое возьмет верх. Кто-то станет их жалеть и так далее. Но для нас это не очень выгодно с точки зрения управления городом в будущем и вообще. Нет. Хлеборобы должны быть уничтожены целиком. Это проклятый клан.
– Я тоже Хлебороб, – сказал Горбач.
– Зря, – ответил Филин рассеянно, уже думая о чем-то своем.
Он махнул Синклеру, приглашая его вновь сесть за руль. Сам развернул карты и углубился в изучение. Кажется, во Владимире он был впервые и теперь пытался понять, куда надо поехать. Филин задумчиво чесал нос, смотрел на карту, затем смотрел на город и тихо ругался.
– Вы их ненавидите. Почему? – спросил Синклер. – Не осуждаю. Любить там нечего. Но что. Они сделали вам?
– Изгнали, как и Юродивых, – коротко сказал Филин. – И мы закрываем тему. Я и так с вами слишком откровенный, дорогие юные друзья. Это все из-за моей природной открытости и личного расположения к вам. Как-то вы меня расслабляете. Славные такие люди, отзывчивые. Но пора и честь знать.
Горбач представил себе колонны Хлеборобов под конвоем разъяренного владимирского ополчения, которым управляет подготовленный спецназ Храбрецов. Раздетые, босые, без брони и оружия, в одних рубахах, идут по ноябрьской земле. Их тычут стволами в спины, кричат, бьют, смеются, куда-то ведут.
Никто не говорит, куда ведут. Но конвой шутит, пугает, намекает. В целом все понятно. Единственная надежда – оказаться в той группе, которую возьмут в плен, а не выбросят в Стазис. Иначе все колонны давно разбежались бы. Хотя бежать им некуда. Город практически запечатан.
«Жалко ли мне их?» – спросил себя Горбач. И не нашелся, что ответить себе. Он вернулся обратно в кузов грузовика. Лиза по-прежнему была там, она не пошла слушать разговоры. Горбач хотел извиниться перед ней, но передумал. Пусть она поразмыслит над его словами какое-то время. Он заметил крючок на стекле-перегородке и открыл его, чтобы послушать разговоры Синклера и Филина в кабине.