Вислава Шимборска
Натюрморт с воздушным шариком
Когда умирать я буду,
Мне не нужно воспоминаний:
Лучше пускай вернутся
Все потерянные вещи.
Пусть повалят в окна и двери
Сумочки, зонтики, рукавички,
Чтобы я пожала плечами:
А зачем мне все это нужно?
Гребешки, иголки, булавки,
Роза из промокашки, —
И я наконец-то скажу им:
Мне ничего не жалко.
Где бы ты ни скрывался, ключик,
Поспешай, возвращайся,
Может, еще успеешь меня услышать:
Ржавей, ржавей на здоровье.
И тогда на меня налетит стая удостоверений,
Пропусков и анкет,
И я шепну с умиленьем:
Вот и солнце заходит.
Часики, выпрыгните из речки,
Дайте мне подержать вас в ладони,
И я скажу с укоризной:
Раньше вы не спешили!
Находись поскорее и ты,
Рваный воздушный шарик,
Чтобы я могла от тебя отмахнуться:
«Нету здесь детей,
ты никому не нужен».
Выпорхни в раскрытое небо,
Выпорхни в мир широкий,
И тогда кто-нибудь снизу
Крикнет: «Гляньте!» —
И тогда я смогу заплакать.
Приятелям
Знаемые мои, рассеянные в пустыне
Между землею и звездами!
Мы потерялись в бездне
Между головой и ногами.
Расстоянье от жалости до слезы —
Все равно что между планетами нашей системы.
Продвигаясь от фальши к правде,
Перестаешь быть молодым.
Как смешны сверхзвуковые самолеты!
Можно подумать, щель тишины
Между их полетом и звуком —
Всемирный рекорд.
Были полеты и побыстрее.
Их опоздавший звук
Выцарапывает нас из подушек
И через много лет.
«Мы невиновны!» – доносится крик снаружи.
Кто там кричит?
Бежим,
Открываем окна.
Крик обрывается. За окнами – звезды
Падают с неба. Так после пушечного залпа
Со стены сыплется штукатурка.
Кшиштоф Лисовский
Из цикла «Пятнадцать тысяч дней»
Послание 3; снящееся
я видел яркий огонь
горящие коробки из-под платьев
под засохшим деревом на самой обочине улицы
из этого пламени рождалась женщина
просыпалась в прекрасном отчаянии
наслаждалась металлическим вкусом длинной шпильки
с закрытыми глазами
завязывала карминовую ленточку
такая безмятежная в своей печали
смиренно укрощала наготу плоти
наглухо застегивала на себе хлопок и шелк
(на мгновенье душа ее отделилась от тела
как Офелия скользит она по самой поверхности
датского потока
притихшая, дивящаяся стрекозам и сверчкам
над ней склоняются травы
королёк колышется на камышовой нити)
и вдруг проснулись телефон, зеркало, будильник,
память прошлой ночи:
она себе нравилась
и феминизм был совсем не для нее
Страницы гербовника
Что же от них мне осталось в наследство?
Черты лица, нервозность, привычка складывать платочек,
кашель, затверженные поговорки и анекдоты,
пожелтевшие фотографии,
От мужчин – безопасная бритва,
на бой выходившая с зарослями щетины
в Румынии и Греции, во Франции
и в Англии – на Гебридских островах.
И в конце концов выиграла сражение.
От женщин – маникюрные ножницы с надписью
«Компания Singer»,
которыми до революции стриг ногти
мой дедушка,
они путешествовали и в Москву, и в Питер,
и в демблинской крепости верно
присягали царю Николаю II.
И даже потом еще долго служили,
ведь волосы и ногти растут бесконечно. И зори для
них встают, и заходят луны.
Что ж, пусть покрасуются еще мгновенье
ожившие созданья бронзового века.
Я закрываю мой гербовник и думаю,
кому достанется наследство наше.
Схватка с ангелом
представь себе тропинку бегущую
по кромке горного хребта
когда погода как на другой земле
не дождь и не туман
и не гроза и не буран
идет перед тобой кто-то
в порывах ветра исчезает
преследуешь его ты в травах
густых и сотканных из теней
избрали вы себе забаву
или судьбу
он спотыкаясь убегает вверх
ты гонишься за ним ласкаешь
крыла и перья и уста
у ангела
восходит он в сиянье света
где жаворонки кони с ястребами
вот ангел в солнечном свеченье
прекрасный как полуденное небо
Придут посмотреть на поэта
через неделю
придут посмотреть на поэта
девушки и парни
не мои возможно
дети
направятся в музей
увидят главный колокол
вечером пойдут в театр
я готов к этому
покажу им
пятнадцать тысяч дней
вспомню стих Ружевича
о таком же событии
за пятнадцать минут расскажу
что строил
ел видел
за семью святыми реками
для чего после стольких слов
взбирался
на башню света
может увидят того
кто не помнит
уже заклятий
Юлиан Корнхаузер
Из цикла «Камушек и тень»
«И уже ничего…»
И уже ничего.
Дым, две дикие утки,
пепел костра.
И уже ничего.
Водоросли уснувшие,
узкая тропинка
За водой – ничего
за тропой —
ничего
И уже ничего
никогда ничего
уже никогда
за ничего
на свете
ничего
Карандаш
валяется возле дома
с мусором вместе
ничего не напишет
не подчеркнет и не зачеркнет
лежит ненужный
забытый
а как ему хочется
сказать свое
что-нибудь
когда-то взывал к бумаге
буквы лепил как из песка куличики
до слез в глазах
незаменим был
а теперь что он может
запомнить
что видит вокруг
фольгу
воробьем исклеванную
корку апельсина
в лужице мелкой
потянулся поднять карандаш
но крепко прирос он к земле
Коробка
Мальчонка – нищий, грязный —
картонный короб за пазухой прячет.
Что там в твоей коробке?
Небось, насобирал кучу денег?
Паренек медленно глаза поднимает
на тротуар кладет коробку.
На дне ее – крошечная черепашка
с вытянутой к нему шеей.
Стены
Рухнут стены,
и когда страх пробудится,
а наших вен коснутся белые на рукавах полоски,
истории подземное течение
дух времени и разум перекроет.
Восстанут из могил ценители и гордости, и славы,
всей армии земли, засеянных полей,
чтоб бить прикладами
по звездами усеянному небу.
Придет время
границ невидимых,
сражаться с ними станут
ученики с учителями,
цветы без шума все луга займут
и крест березовый у края леса
тоскою устремится к огням неоновым.
Руины стен,
и вместе с ними мы.
Бронислав Май
Из цикла «Свет»
Знаки
А был ли я вам верен, язык мой, буквы? Служил ли
вам? Жизни слов предпочитал жизнь собственную, не замечая
терпимости вещей, деревьев, камней. Сколько
одних желаний, а страхов, снов, трудов и боли, отчаяний, надежд —
всего не сказанного вслух. Того, что не произносилось,
но продолжало
быть. Оно менялось всё, и нас меняло. Любил в словах лишь
имена я тех, кого любил: и женщин,
и друзей, и гор, и улиц, рек и стран, ни разу не назвав их. Преданье
мира – знаки неба и земли, во взглядах жили вы,
в прикосновениях
случайных, в звуках городов и голосах стихий – во времени; вы —
воздух, море знаков, в которые глаза и губы погружаю
и руки, мои руки, что всё еще живут. И жаждут
рук
горячих.
Спускаясь вечером с горы Сальваторской
В долине первые огни зажглись. Не спит
Господь? Иль кто еще? Я верю:
огни для меня зажигаются. Да, для меня. Не дождешься,
чрево земли ненасытное; расступитесь, воды
тяжелые; темень кромешная, сгинь: иду я
на свет.
Просьба
После того, как пройдут сорок ночей и ночей еще сорок,
отступят голодные черные воды шума.
После вселенского плача, как после сильной грозы, – позволь
мне встать и идти. Далеко-далеко. Отсюда
безо всего и без памяти. Чистым. Под именем
новым и в новых витать облаках. В новом
обличий быть, безупречным: «Свет, свет, свет
мира, в твоем я кровотоке. Неведомые прежде
ждут меня речения». В тишине глубокой, после плача
вселенского. В безмолвии прозрачными поведай
голосами земли, воды и неба —
мне, коснись —
меня, влей жизнь.
Спокойной ночи
Медленно в сон погружаюсь: без усилий,
легко от меня оторвались и вдаль
устремились такую, что уже не имеет значения, —
стол, фотография под стеклом – лица
живых и ушедших, стены моей комнаты, улицы
Града Святого – его отравили и ложью, и дымом,
истина, память и страх, тело и кровь, бедро
Его, пронзенное копьем, и слова моего
языка. Всё дальше: теперь никто меня
не коснется, не ранит и не спасет. Никто,
никогда, никому не удастся. Несите ж меня, воды
глубокие, из темени той и пустыни той —
в пустыню и темень.