Мервин Пик
Из книги «Звуки и призраки»
К МАВ
Не заметить тебе
Легконогой газели,
И походку и стать
Без труда перенявшей
У тебя.
Не расслышать тебе
Эхо дальних копытец,
В каждом пульсе тугом
Белоснежного тела,
Твоего.
Ты замрёшь на ходу,
Постоишь, обернёшься,
И увижу газель
Я в серебряной роще
Твоей.
Со мной повсюду призраки-вояки
Со мной повсюду призраки-вояки.
Веду их под конвоем по садам,
Чуланам и пакгаузам. Веду
Холмами лихоманки.
Дрожит асфальт вечерних площадей,
Дрожит прослойка чувственного праха,
Крысиный ход и ласковый ковёр,
Когда на марш
Выходим мы в победную погоду.
Жилище их – куда как небольшое:
Кентавр и ангел, лютостью равны,
На лестнице приветствуют друг друга.
А руки манит кровь.
Я – мыслящее древо,
Лелеющее трещину в стволе,
Покуда слабоумная луна
Преследует
Безмозглого барана.
Какой алхимик трещину заклеит
И две несовместимости сплотит?
Апрельский ангел, стражник непреклонный,
В одной из половин моих живёт.
В другой – язычник, яростный насмешник,
Неукротимый в топоте копыт.
Что вместе их удерживает? – Кожа
Хозяина и мускулов набор.
Не взять мне эти силы под контроль.
Мой мозг – непроходимое болото.
Во мне кипит гражданская война.
И обезумел в черепной коробке
Верховный судия.
И в пытку превратилась ностальгия
По летним дням.
Иду на схематических ногах,
Свисают руки до средины бёдер.
До самой ватерлинии осел
Корабль, перевозя двойное карго.
В одной из половин его – любовь,
Другая половина —
Сама гуляет по морю и топчет
Кишащий паразитами прибой.
Разрушенье
Над городом глумится разрушенье:
Вовеки не затянутся землёй
Осклабленные трещины асфальта
В груди дорог, дворов и площадей.
Их город прикрывает одеялом
Всю ночь, в теченье тягостного сна,
Но утро настаёт и – прочь покровы.
В телах домов – немыслимые раны,
Наполненные жуткой пустотой:
Сквозь рёбра арматуры видно небо,
Где – ни планеты, только банды звёзд
Мёртворождённых рыщут и рыдают:
Слетают с теневого языка
Названья ледяные их и всё, что
В полёте жутком слышали они.
Опустошенья видимое эхо —
Воронки, – вновь заполниться должны.
Но их одолевает меньший голод,
Чем тот, что в крепостной стене любви
Терзает ужасающие бреши.
«Измена!» – крикнул пальцев хор
Художник пальцы приучил
По воле тайных сил
К бумаге прикреплять
Тень разума графитом карандашным.
О дереве теперь вся их печаль —
Они сжимают сталь
И чувствуют свинец,
В стволе застывший в ожиданье страшном.
Без глотки пальцам не взроптать.
Где звук запястью взять?
Безвольным червяком
Несчастный указательный поник.
Но тишине наперекор:
«Измена!» – крикнул пальцев хор
И отозвался в плоть:
В державный мозг вонзился смелый крик.
Братство немоты
Мы застываем в вековом досуге
И оплетаем звеньями кольчуги
Весь шар земной, и в братство немоты
Вступаем я и ты.
В безмолвии Смерть восклицает: Чу!
Лежим плечом к холодному плечу,
Осознавая зыбкость бытия
И что навеки здесь и ты и я.
Из книги «Стеклодувы»
Калибан
Насколько Калибан – суть Калибан,
Настолько он – суть он. А я сполна
Изведал зависть в день, когда он сам
Явился на свои похорона.
То «верь» глаза твердили, то «не верь».
Но я его обличье разгадал:
Во тьме кромешной крался златозверь
И зёрнышки горящие плевал.
Теченье, наполняя руки-реки
Теченье, наполняя руки-реки,
На перекатах будит плоть немую.
А я – недугом нежности сражён,
Пожизненно в отцовство заточён.
Малыш не избежит моей опеки,
Любовью болен тяжкою к нему я,
Спустился на мои прибрежья он.
Укромный закуток себе найди
Под боком у меня иль под стрехою
Затылка, и внимай, как терпеливо
Гремят во мне приливы и отливы
И валуны катаются в груди.
Тебе защитой будут ли плохою
Отцовских рук тенистые извивы?
Его черты нездешнее сиянье
Хранят, как будто звёздный бриз подул
Ему в лицо. Я понимаю сам,
Что не моим, таким земным, рукам
Столь неземное пестовать созданье.
В замерзших реках смолк теченья гул,
Они повисли горестно по швам.
Сидит на сердце Джексона ворона
Сидит на сердце Джексона ворона,
Едва откроет крыльев веера —
Падёт его угрюмости препона,
Наружу тотчас хлынет детвора,
Златые грады, пажитей насечки
И клоунов смешные колера.
Но Джексон по-вороньи – ни словечка.
Вовек он предъявить не сможет прав
На то, что унесла златая речка:
На собственное детство. Адский нрав
Не усмирит нахохленная птица,
Больное сердце лапами поправ.
Осталось наблюдать, как в отдаленье
Редеет за видением виденье.
Другие стихотворения
Глаза мои, откуда вы взялись?
Глаза мои, откуда вы взялись?
Вы мне крадёте бури и шторма.
А вами, губы, я целую высь,
Где солнца смех и ветра кутерьма.
Неужто вы перегниёте в слизь
И в прах, когда вольётся в жилы тьма?
Мы – часть тебя, иль – сами по себе?
Отец, зачем ты спрятался от нас?
Голос:
Течёт река, ручей с ней заодно,
И облака по небу косяком.
В руде, в цветке, в растении морском
За жизнь сражается зерно.
Но чу! Ты слышишь – раскричались чайки?
Натурщик
Один среди уродливых богов
Мерцает ангел хрупкого сложенья,
Чрез таинство пластичного рожденья
Выходит он из узких берегов
Действительности. Тусклым серебром
Мерцает плоть – в него влюблённый дьявол.
Он – тих, когда бы в небе вой не плавал
Железных птиц, летящих косяком.
Твоей любовью взятый в плен
Твоей любовью взятый в плен,
Я выткал пёстрый гобелен.
На нём живут орёл и лев,
Ягнёнок блеет, оробев.
Здесь Англия в слезах скорбит,
Здесь Вечное огнём горит,
Но, лишь тебе благодаря,
Не видно рыла упыря.
Крылья
Пути меж туч сражениям подобны.
Грустны разбитых крыльев голоса.
И только гордецы летать способны,
В полёте посрамляя небеса.
Лишь тот, кто, опалённый звёздным светом,
В пространстве безвоздушном бьёт крылом,
Сумеет всё в огромном мире этом
Почуять сердцем и постичь умом.
Старый седой осёл
Старый седой осёл щиплет траву и клевер.
С солнцепёка уходит прочь – к лаврам под бок – и обратно.
Только три звука слышны вперемешку с песнями птиц.
Первый, короткий и резкий, от удара копытом о землю.
Второй – это треск стеблей под белёсой ослиной губою.
А третий как марш наступающих войск,
Неотвратимый, медлительный, жуткий
Чавканья звук, задающего ритм полудню.
Круговорот голов
Круговорот голов вокруг меня
Морочит и пугает, отрицая
Свою причастность к призракам. Томит,
Всем тайнам вопреки,
Всамдельнешностью жуткой.
И эта жуть плывёт
По закоулкам мира
Под скрежет шестерён…
Круговорот голов,
Рождённый горем.
Перевод с английского М. Калинина
Из латышской поэзии
Леонc Бриедис
Мой шестой подвиг
I
изящней мне хотелось тоньше
иной судьба дала маршрут
по смрадным свалкам суматошно
меня пути мои ведут
другим давно бы стало тошно
никак я не управлюсь тут
лишь выгребу одну я точно
грибы
другие вновь растут
все тоньше гнили смрад все тоньше
II
хлев чистить: только и осталось
на что еще я годен тут
тружусь не глядя на усталость
ответственный и тяжкий труд
но и полезный
как пред Богом
клянусь
и веря в то что прав
вступаю в райские чертоги
в руках надежно вилы сжав
«В ночи звучит призыв как плетка хлесткий…»
в ночи звучит призыв как плетка хлесткий
он гонит нас разбитою тропой
в неведомое и на перекрестке
в лицо нам лает ветер
в миг тупой
сдадимся мы судьбе что в каждом шаге
нас караулит зная наперед
что в царстве том куда идем с отвагой
иного больше не произойдет
чего уже однажды в жизни плоской
не послучалось с нами в миг тупой
когда звучал призыв как плетка хлесткий
и гнал вперед разбитою тропой
Выстывшая математика
гаснет очаг
ветер осенний на счетах дождя
палые листья считает
вечно один сберегая в уме
трижды по семь растрепанных облаков
и результат – убывающий месяц
если же корень квадратный извлечь из слякоти:
выйдет прохожий что плутает по грязной дороге
нам, уравненью с двумя неизвестными,
остается возведение в куб
взятого в скобки квадратные
сердца
что вопреки ожиданию
так и закончится падающею звездой
минус жестокий моей продрогшей души
что отменен на глазах бесконечности
сочувственным плюсом твоей души
все ж обещает
раннюю
ранящую
и бескрайнюю зиму
«На этих берегах штормящих…»
на этих берегах штормящих
куда пути нас привели
мы клочья парусов на мачтах
что гибнут от земли вдали
но крепок нерв судьбы он долго
спасать нас будет в дни тревог
под кровом позабытым Богом
где с нами обитает Бог
Варвары
все люди в этом мире братья
и только варвары в нем чужаки
они таранят наши римы они стирают наши рифмы
они тиранят наши чувства
они едят наш хлеб
и наше пьют вино
усвоив нашей жизни соль
мы не заметили
как стало их бессчетно много
что именно они отныне братья в мире
где мы,
люди,
будучи не в силах есть их хлеб
их вина пить
и постигать их жизни соль
лишь чужаки
и оттого мы стали нетерпимо
таранить их римы стирать их рифмы
и ранить их чувства
Волны пустыни
мы – волны
пустыни
память умершего моря
неустанно плывем
не умея достичь берегов
не чуя
что умерли
задолго до моря
той смертью
что была до рождения нашего
«Куда несут нас эти дни?..»
куда несут нас эти дни?
но небо не осветят
знаменья легкие огни
никто нам не ответит
что впереди нам суждено
и кто о том хлопочет
нам нами Бог немой давно
от ужаса
хохочет
Через ливонские поля
«Через ливонские я проезжал поля…»
Как щедро горизонт лесами вышит!
Как много здесь лугов, хранящих зелень!
И почему люблю родную землю
тогда, когда ее же ненавижу?
Бреду я по стерне сырой и дикой
под небом, тяжело разбитым снова.
Как много дорогого здесь, родного…
Чужого,
что я тщусь узнать сквозь дымку.
Сто глаз в меня вперяют рек изгибы,
с вершин за мной подглядывают горы
за каждым шагом с отчужденьем горьким.
Как будто в топях, я в оковах гибну,
обвившихся змеей вокруг лодыжек,
что среди вод муку печали мелет.
И огоньки, блуждая, светят еле
там, где ветра неприбранные дышат.
В час одинокий, если сумрак ляжет
на сердце, я хочу хотя бы стоном
иль шепотом, который в горле тонет,
ввысь прокричать: «Кто встал над нами стражей?
И кто всех нас, живых и мертвых, прочно
свивает воедино в узел плотный?»
…………………………………………
…………………………………………
Я – кровь от этой крови, плоть от плоти
земли моей,
и в неотбитых почках
давно скопилась ненависть слепая
и вечная глухой любви покорность.
И одиночество свое, как корку,
я прикушу, бессильно улыбаясь.
De Tristia
Бывает что печаль охвачена печалью
Она забьется в уголок души
как без вины виновная и долго
не может отвести глаза от рук своих
внезапно обессилевших которыми
она явила миру столько радости
Все самое красивое и истинное
всегда рождается печалью
И оттого саму печаль порой охватывает
невыносимая печаль
«Пред тем, как небосвод звезду зажжет…»
Пред тем, как небосвод звезду зажжет
во лбу прохладном чащи, где олени
проходят чутко, – всем, кто здесь живет,
нам нужно выстрадать в себе ее явленье.
Пусть прежде хлеб созреет…
И вино
забродит… Пусть шагает сын смелее,
и молодой луны улыбка мне в окно
пусть будет с каждым вечером нежнее.
Взойдет звезда…
Пока ж еще в селе
день обмолота – урожая праздник,
еще сосед, слегка навеселе,
тесак готовит для кабаньей казни.
Взойдет звезда…
Нигде не пропадет.
И свет свой вознесет над миром выше,
когда безумный снегопад пройдет
и занесет наш дом до самой крыши.
«Что в срок и свято начиналось…»
Что в срок и свято начиналось,
сквозь мглу придет,
отыщет нас…
И, словно сонный плач ребенка,
мы слышим в полуночный час
стон ветра,
вьюг…
Не понимая,
с какою целью
и когда
на все даровано нам право,
что стало долгом навсегда?