Андрей Хаданович
«Назначишь мне стрелку в песочных часах, чтобы я…»
Назначишь мне стрелку в песочных часах, чтобы я
помог отыскать за стеклом все чужие секреты.
Песочница времени память доверит ручьям.
Второй потечет на тот берег, а первый – на этот.
Твои города ни один не топтал лиходей.
Я с красным ведерком шагаю до крепости хрупкой.
А в этом ведерке – песочные пряники дней,
несу их в подарок, отдав тебе сердце и руку.
Ты в маминых клипсах, к ноге подорожник прилип.
И я, как трехлетний заложник глазищ твоих хитрых,
решаю, что смерти не будет: не взрыв, просто клип.
И в воздухе титры, и к звездам шагаем по титрам.
«Падает август с метеоритных ног…»
Падает август с метеоритных ног.
Солнце и влагу шлёт самогонный бог.
Памяти хроменькой хватит и промелька.
Дрался б и за соломинку, если б мог.
День у погоды выдался вдруг сухим.
Часть небосвода, на волоске висим.
Так ярко лесам, месяц тонет в огне и сам,
странствуя по часам наших лет и зим.
Звезды, как рыбки, над тростником парят.
В каждой ошибке радость живёт своя.
Почва сырая всякого забирает.
Лето без края. Время найдёт края.
«Так потянешь за шпильку, а вытянешь ветер в причёске…»
Так потянешь за шпильку, а вытянешь ветер в причёске,
теплый май, полотенце, ночные купания и
соловьиную песенку, молнии злую полоску,
твой рюкзак-потеряшку, а с ним и плацкарта огни.
Так потянешь за дым, а найдёшь порыжелое взгорье,
журавлиные крики да листьев цветной фитилёк.
За янтарным осколком – забытое утро над морем.
За крыло мотылька не тяни, он всегда мотылёк.
Город, который никогда не спит(так и не адаптировался к местному времени)
Этот город никогда не засыпает,
и не снится – и секреты тут ясны:
он магнолий лепестками засыпает
тех зевак, что слишком долго смотрят сны.
Этот город раскрывает каждый почерк,
Этот город растворяет каждый кич.
Прикурив на Кони-Айлэнд, даст по почкам
и разбудит под столом на Брайтон-Бич.
Тут кошерное готовят из баранины.
В бой морской опять выигрывают стриты:
25-я и Мэдисон – вы ранены,
А 30-я и Лексингтон – убиты.
Километр тут растянется до мили —
Да и жизнь на треть длинней, если поверить.
Здесь на улицах за вечер насмолили
Так прикольно, что не хочется проветрить…
Рок-звезда здесь выступает в переходе,
бросишь денежку подземному шаману.
Видишь остров – улыбаешься Свободе,
и она тебя поманит из тумана.
Все пройдет, но сердце точно здесь посеял.
И выходит твоя муза на Бродвей,
И бредешь за нею за полночь на север,
с каждым шагом забирая все левей.
Чтоб гудела память музыкой сплошною,
Если в чем преувеличу (повинюсь) —
То, как скрещенные пальцы за спиною,
эти улицы скрещу я с авеню.
Ночь музеевСтаринная грузинская песня
Голову уроню на стол – окажусь в музее,
а вокруг – живые картины – реально, факт.
Белый голубь Пикассо глядит на меня, шизея:
в третий раз просыпаюсь тут – не свыкнусь никак.
Вылезет из недр интернета Nickname Пиросмани,
а вдогонку за ним симулякры собак – Google dogs.
Элегантный цыган выклянчит мои money-money
на сигары, цилиндр, цинандали плюс импортный кокс.
Знает всю подноготную он стихов и прозы,
на убитой маршрутке подбросит на фильм «Мимино»,
он вино превращает в песню, а песню – в слезы,
слезы в дождь; а дальше по новой – лоза, вино…
Оживится к ночи весь город со мною вместе,
животворна вода Тбилиси – помногу не пьют.
Мой водитель в пробках так громко врубает песни, —
люди на остановках пляшут и в такт поют.
Мужики-торговцы меряются чурчхелой,
дразнят самой большой, видной, вкусной и спелой,
повариха-красотка – та с бабников угорает, —
где горячей да слаще и сама лучше знает.
«Платье тебе к лицу», – говорю. «Тут вопрос тела. —
краля ответит, – Я для него потолстела».
«Удачная шутка». «А это – вопрос души.
Ты, как вижу, поэт. Вот возьми – опиши…»
Немыслимый город словно сошел с граффити,
двинулся в ночь музеев, ведь каждая ночь – музей:
«Родился – расти большой, и, хоть неофит ты,
отрывайся, пой и танцуй, но притом не трезвей».
Льется литрами лирика и буквы легкого флирта
кружат слепым котом, твердят: «Горячо! Горячо!
Целоваться только в затяжку, любить – без фильтра,
чтобы вдруг умереть от счастья – и жить еще».
Детали
Когда, зацепив, говорили не «упс» – «извините»,
читали бумажные книги, да просто читали, —
поэт был пиратом и реяли флаги в зените.
Не помню, какие флаги, – это детали.
Когда вековые деревья срастались под небом, —
таким бескорыстным ты был, – все тобой помыкали;
и, свет погасив, говорили все девы: «Ну, где вы?»
Не помню, какие девы, – это детали.
Вина океаны вливались в гортань романтизма;
ты всё выпивал, был герой из гранита и стали…
А нынче детали посыпались из организма.
Не помню, какие детали, – это детали.
Из датской поэзии
Нильс Хав
Женщины Копенгагена
Снова, в который уж раз, влюбился я
В пятерых разных женщин во время поездки
На сороковом автобусе.
Да и можно ли контролировать свою жизнь в таких условиях?
На одной была шубка, на другой – красные веллингтоны.
Одна из них читала газету, другая – Хайдеггера —
А улицы заливало дождем.
На бульваре Амагер вошла промокшая принцесса,
Взвинченная и разъяренная – и я тут же влюбился в нее.
Но она выскочила возле полицейского участка,
И вместо нее вошли две сирены в колышущихся платках,
Они резко разговаривали друг с другом на пакистанском
Всю дорогу до муниципальной больницы —
И автобус готов был вскипеть от переполнявшей его поэзии.
Они были сестрами, одинаково красивыми,
И обе разрывали мне сердце – и в то же мгновенье я спланировал
Новую жизнь в деревушке под Равалпинди,
Где дети подрастают в ароматах гибискуса,
Пока их отчаявшиеся матери поют разрывающее сердце песни,
А утки гнездятся на пакистанских равнинах.
Но они не замечали меня!
И та, что в шубке, закричала, поднеся руку в перчатке к губам,
Что ей выходить на улице Фаримагс.
Та, что читала Хайдеггера, внезапно захлопнула книгу
И посмотрела прямо на меня с уничижающей улыбкой,
Как будто внезапно перехватила взгляд
крайне незначительного мистера Никто.
И мое сердце разорвалось в пятый раз,
Когда она встала и вышла из автобуса вместе с остальными.
Жизнь так жестока!
Я продолжал еще две остановки, пока не бросил эту затею.
Всегда заканчивается одинаково: ты стоишь одиноко
На бордюре, посасывая сигарету,
Раненый в сердце и немного несчастный.
Моя фантастическая авторучка
Я предпочитаю писать какой-нибудь старой ручкой,
найденной на улице,
Или акционной, с радостью принятой в дар от электриков,
Газовой компании или банка.
Не столько из-за того, что они дешево мне достались,
Сколько потому, что такое заимствование
Наполняет мое письмо индустриальным духом:
Запахом пота квалифицированных рабочих,
административных офисов
И тайной во всех ее смыслах.
Однажды я написал сложную поэму чернильной ручкой —
Чистая поэзия о чистом ничто,
Но теперь мне нравится дерьмо на бумаге, пот и сопли.
Поэзия не для зануд!
Поэма должна быть такой же честной, как индекс Доу Джонса —
Смесью реальности и абсолютного блефа.
Для чего мы растем такими чувствительными? Не для многого.
Поэтому я слежу одним глазом за рынком акций
И ценных бумаг. Фондовая биржа —
Это часть реальности – как и поэзия.
И поэтому я так радуюсь этой шариковой ручке
Из банка, которую я нашел одной темной ночкой
Перед закрытыми дверями магазина. Она чуть пованивает
Собачьей мочой, но пишет она фантастически.
Визит моего отца
Меня посетил умерший отец.
Он снова садится в свое кресло, которое осталось у меня.
«Ну что, Нильс!» – говорит он.
Он загорелый и сильный, волосы блестят,
Словно покрытые черным лаком.
Когда-то он передвигал могильные камни
При помощи стальной проволоки и колесной тележки, я помогал ему.
Теперь он отодвинул свой собственный.
Сам. «Как дела-то?» – говорит он.
Я рассказываю ему все помаленьку,
Мои планы, неосуществившиеся мечты.
На доске для квитанций собралось семнадцать счетов.
«Да выбрось ты их», —
Говорит он, – «снова придут!»
Смеется.
«Многие годы я был строг к себе», —
Говорит он, – «Я просыпался с мыслью,
Как бы стать лучше.
Вот что важно!»
Я предлагаю ему сигарету,
Но он сейчас бросил курить.
Снаружи солнце зажигает костры на крышах и каминных трубах,
Мусорщики грохочут и орут друг на друга
На улице. Мой отец поднимается,
Подходит к окну и смотрит на них.
«Заняты работой», – говорит он. – «Это хорошо.
Делай что-нибудь».
Проблемы с сердцем
Мы говорили о проблемах с сердцем
И внезапной смерти;
Шутили насчет
Картофельных чипсов, вина и сигарет.
Мы ели и пили. Затронули тему слегка,
Поскольку никто и не думал о том,
Что однажды каждый из нас окажется лежащим
В одиночестве на тротуаре или каком-то полу
С видом на шагающие ноги или ножки стула,
Пока кто-то порывисто будет обрывать
Пуговицы с нашей одежды
И звать на помощь.
Нет стыда в том,
Что умираешь на полу,
Поскольку и вовсе не было
Такого намерения.
Охота на ящериц в темноте
Во время этих убийств мы шли
Незамеченными вдоль озера.
Ты говорил о Бетховене,
Я разглядывал, как грач
Клюет собачье дерьмо.
Каждый из нас замкнут на себе,
Окружен оболочкой безразличия,
Которая защищает наши предубеждения.
Холисты верят, что бабочка в Гималаях
Одним взмахом крыльев может повлиять на климат
В Антарктике. Быть может, это правда.
Но когда въезжают танки,
А куски плоти и кровь каплями падают с деревьев —
Это неуютно.
Поиски истины – как охота на ящериц
В темноте. Виноград из Южной Африки,
Рис из Пакистана, финики, выращенные в Иране.
Мы поддерживаем идею открытых границ
Для фруктов и овощей,
Но при этом крутим носом,
Когда дело касается черных.
Мертвецы похоронены глубоко в недрах газет,
Поэтому мы, незатронутые, можем сидеть на скамейке,
На окраине рая,
И рассуждать о бабочках.
Анестезиологи обсуждают астрономию
Анестезиологи обсуждают астрономию,
Поднимаясь в лифте,
Пока пациенты подъезжают на такси,
В сопровождении семьи или без.
Вселенная
Состоит из ста миллиардов галактик.
Если и есть разумные цивилизации
Хотя бы на миллионной доле этих планет,
Мы от них далеко.
Снаружи: холодный дождь,
Декабрь.
У больного,
Сидящего в приемной
Среди потрепанных журналов,
Жизнь которого подвешена на волоске,
Осталась одна единственная молитва.
Кафе «Пушкин»
Мы живем сейчас, как в русском романе в стихах,
Написанном Александром Пушкиным.
Мы меняем дорожные знаки,
Но мы нуждаемся,
Спим в одной постели под ворохом одежды,
Когда трещат морозы.
Москва сейчас —
Снова Москва.
И мы прорываемся. Все ложь,
Так же как и в реальности.
Ты мечтаешь украсть автомат
У спящего солдата,
Но солдаты не спят
С тобой всю ночь.
И ты танцуешь всю ночь в кафе «Пушкин»,
Пока я стою в гардеробе
И курю русскую сигарету.
Что остается?
Сейчас тебя зовут Наталья,
И я говорю как настоящий безумец,
Безумец, безумец.
А Пушкин действительно был убит
Ее любовью.