начение. А ты должен идти за ним, в этом твоя справедливость.
Он покачал головой. Откуда ты всё это знаешь. Почему ты молчала раньше. За что тебя били. Кто ты такая. Он задавал вопросы один за другим, не давая ей времени на ответ. Она улыбалась и уже не могла держать губы плотно сжатыми, и её беззубая улыбка выглядела страшно и внезапно смешно.
Ка думал и продолжает думать, что я – просто любовница, просто игрушка в руках мессии, просто тело, которое он использует – использовал – для удовлетворения своих земных потребностей. Но Ка не знает главного – я придумываю миры, которые воплощает Проводник, я его половина, его Инь, или Ян, тут уж как судить. Когда Проводник умрёт, не станет и меня, точнее, физически я останусь, но мой дар потеряет смысл, потому что некому будет его воплотить в очередную реальность.
Я ничего не понимаю, сказал он. Я вообще ничего не понимаю. Ты так много сказала, как никогда ранее, и я не могу понять, говорила ли ты правду или врала – но в любом случае ты не сказала ни слова, ты просто наполнила воздух невнятным пустословием. А я тебя спас, и ты могла бы быть мне благодарной и дать толковый ответ хотя бы на один мой вопрос.
Я благодарна, сказала она. Но если сократить всё это до нескольких слов, то всё просто. Я люблю его. Ты же знаешь, что мир держится на любви, даян. Так вот тебе правда. Мир держится на нашей с ним любви.
9. Мёртвые
Я не знаю, чего я ждал. Может, гиганта высотой в триста метров, эдакой ледяной секвойи с невидимой вершиной. Или могучего таксодиума, который не могут обхватить и сорок человек. Но Стеклянный Великан, о котором в наших краях ходили слухи и без Проводника, оказался вполне обычным дубом – точнее, догадаться о том, что когда-то он был дубом, можно было по форме полупрозрачного ствола и ветвей. Интересно, почему с ним произошло такое? Деревья умирали от холода и отсутствия питательных веществ задолго до того, как к ним подступалось Стекло, превращались в скрюченные чёрные обрубки, рассыхались и исчезали под снежным покровом. А Великан, по-видимому, был жив – и, подобно человеку, стал вечным указателем, путеводителем в царство мёртвых. Или вечно живых – если верить Проводнику, говорившему о Стекле как о диковинной форме жизни. «Так оно обозначило границу, – говорил он, – между нашим и его миром».
Местные, конечно, её нарушали. Летом они заходили далеко за Великана – там, на ничейных землях, на свет выползали из подлёдных галерей всевозможные животные, от каких-то неопределённых грызунов до гигантских медведей, мяса которых хватало на всю зиму нескольким поселениям. Но за границей не было поселений и схронов – последний мы миновали, не заходя, несколько часов назад (о том, что где-то под нами схрон, мы в очередной раз узнали от Проводника – самостоятельно найти тайники местных не представлялось возможным). Проводник говорил, что летом Стекло отступает далеко за границу – на несколько десятков километров, и местные ночуют там прямо на равнине, которая из снежной превращается в рыжую. Баба спросил тогда: «Как мы, что ли?» «Нет, – мягко улыбнулся Проводник, – не как мы. У них нет костюмов, Баба».
Проводник нагнулся к основанию ствола, провёл пальцами по его гладкой поверхности.
«Когда он был жив, они вырезали на нём свои начальные имена. Потом его поглотило Стекло, а имена остались там навсегда».
«Что такое начальные имена?» – спросил кто-то.
«Они меняют имя после рождения первенца. Если мальчик – новое имя оканчивается на «ча», если девочка – на «хи». А старое, данное родителями, жертвуют животному или дереву. Многие отдавали своё первое имя Великану».
На языке вертелся вопрос, который Проводнику задавали по нескольку раз в день, и он всегда терпеливо отвечал. Откуда он знает. Откуда. Но я сформулировал вопрос иначе.
«Ты бывал здесь раньше?»
«Нет места на Земле, где бы я не бывал», – ответил Проводник.
Невозможно было понять, сколько в этих словах правды и сколько – лжи.
Пока мы разбивали лагерь, Проводник молчал. Не отдавал распоряжений, не травил баек, а просто сидел у Великана и смотрел в никуда. Он чувствовал приближение Стекла – своей частицы, своего создателя, я бы даже сказал – себя самого. Возможно, я неверно интерпретировал его слова и его поведение в целом, но мне казалось, что по мере приближения к цели Проводник будет отдаляться от нас. Мы нужны ему как рабочая сила – без нас он просто не дошёл бы. Не смог бы прорезать лаз в схрон, не донёс бы провиант. Не то что он нас бросит по злому умыслу – просто по вознесении сын бога перестаёт мыслить как человек и воспринимать людей как равных. Проводник, собравший нас по образу и подобию апостолов, не распространял нашу роль на будущее. Он должен был завершить всё самостоятельно, а наш путь лежал обратно в быт, в юдоль скорби и отчаяния.
Я не уверен, насколько хорошо понимали это другие. И не мог спросить. Согласился бы я пойти за ним, приди мне эта мысль ещё в Хураане? Конечно. Разве у меня был выбор?
«Я расскажу вам историю об убегающем человеке», – сказал Проводник.
Он по-прежнему сидел у дерева, хотя столовая уже стояла, а Шимон и Болтун были внутри.
Потом он тяжело поднялся и пошёл в палатку. У меня создалось ощущение, что эту историю он придумывал на ходу, бегло, и потому выдерживал такую большую паузу между вступлением и сюжетной частью. Пока мы проталкивались сквозь шлюз, рассаживались, разоблачались, он сидел и чуть шевелил губами – так проговаривают недавно выученное наизусть стихотворение. Потом мы тоже уселись, я похлёбывал горячий чай и смотрел на него, не отрываясь, пытаясь прочесть по губам таинственный монолог – но ничего не мог рассмотреть.
– Да, – сказал Проводник, – простите. Я задумался. Но со мной это бывает. – Он улыбнулся.
Помолчав ещё немного, он начал.
– Много сотен, а может быть, и тысяч лет тому назад, когда никто ещё не знал, что такое Cтекло, а летом эта земля покрывалась зеленью, жил человек по имени Гыргол. У него была жена Тына и семеро детей – пятеро сыновей и две дочери. Старший сын вскоре должен был стать охотником и последний год пас оленей – ему стукнуло четырнадцать зим, и Гыргол смело отпускал его со стадом. Мальчик ни разу не опоздал, ни разу не ошибся, ни разу ни о чём не забыл – он был умным, старательным и ответственным. И ещё он никогда не лгал. Гыргол воспитал его так, что он всегда говорил только правду – даже если это служило во вред. Гыргол считал, что правда превыше всего, и не бывает такого, чтобы правдой можно было поступиться. Звали мальчика Лелекай.
Однажды утром Лелекай пошёл к оленям. Уже наступила весна, снег уходил, и на его месте появился ранний мох, а низкие кустики покрывались почками. Лелекай пересчитал оленей и обнаружил, что одного не хватает – ночью кто-то увёл его, или он сам сбежал, чего-то испугавшись. Сперва Лелекай хотел побежать и рассказать об этом отцу, но затем подумал, что, если он сам найдёт потерянного оленя, отец будет уважать его ещё больше – и Лелекай стал высматривать следы.
Вскоре они нашлись. Оленя действительно увели – отпечатки его копыт соседствовали с отпечатками человеческих ног. Вот тут бы Лелекаю одуматься и всё-таки пойти к отцу, но он, окрылённый открытием, пустился в погоню. Шёл он долго-долго и через несколько часов понял, что если пройдёт ещё чуть-чуть, то уже не сможет вернуться. Тогда он развернулся и пошёл обратно – но вскоре потерял свои же следы и остался один-одинёшенек посреди сендухи, всё одинаковое вокруг, куда идти – непонятно. Сел и горько заплакал. Наступал вечер, хотя по-прежнему было светло – тогда северное время делилось на полярный день и полярную ночь, и длились они по полгода. Лелекай попытался сориентироваться по травам, потом – по облакам, потом – по ветру, но ничего у него не выходило, вокруг была всё та же бесконечность, всё тот же мох, всё те же кустарники.
И вдруг вдалеке Лелекай увидел фигуру. Она приближалась довольно быстро, и мальчик понял, что человек не идёт, а едет на санях прямо по мху. В его деревне так не умели. Лелекай встал и замахал руками над головой – он очень надеялся, что человек его заметит и спасёт. В его голове роились мысли – что он скажет отцу, когда вернётся, как оправдает свою глупость. Впервые в жизни он допустил мысль, что можно чуть-чуть приукрасить правду – не соврать, а умолчать, замять, уйти от ответа.
Человек изменил направление движения и поехал к Лелекаю. Через несколько минут он остановился рядом. Выглядел человек странно – маленький, без волос на лице и даже без бровей, одетый в разноцветные одежды, больше похожие на женский праздничный костюм, чем на кухлянку. В его сани были впряжены собаки, но какие-то непонятные, неизвестных Лелекаю пород, причём все разные – мелкие и большие, пушистые и почти лысые, со стоячими и вислыми ушами.
Некоторое время человек стоял на санях и смотрел на Лелекая, а потом сказал: «Ну что, дружок, поедем?» «Куда?» – спросил Лелекай. «Отогреешься, отдохнёшь, – ответил человек, – а потом я тебя домой отвезу». «А… вы знаете, где мой дом?» «Знаю». «Что ж сразу туда не поедем?» «А мой-то по дороге. Глупо ехать, ехать и мимо проехать. Залезай».
Человек казался дружелюбным, и Лелекай забрался на сани. Возничий подстегнул собак, и сани двинулись по мху. Лелекай поражался тому, как мягко они скользят по неровной поверхности, по провалам и подъёмам, как незаметно подминают под себя редкие плотные кустики. Человек знай себе правил, а вокруг расстилалась сендуха.
Так ехали они около получаса, и наконец человек сказал: «Ну вот и мой дом».
Они остановились возле большой расписной яранги – на удивление аккуратной и чистой, покрытой слоями шкур, тканей и кож, образующих лоскутный, но поразительно правильный, точно он был нарисован прежде, чем изготовлен, узор. Лелекай спустился с саней и огляделся. Пейзаж вокруг ничем не отличался от того, что он видел полчаса назад – бесконечная равнина, никаких ориентиров. «Сейчас, сейчас, – сказал человек, – бульончику выпьешь, согреешься, отдохнёшь, и дальше поедем». Лелекай не посмел перечить, хотя ему казалось, что проще сразу отвезти его в стан, тем более человек знал, где тот находится.