Так идёт он час, и другой, и третий, и вот скоро уже новый схрон, как вдруг вдали появляется тёмная точка – кто это в такую даль, кто это, помимо разведчика, в весну заглядывает, вот тут и страшно должно бы стать. Но Тыкулче не страшно, он своё уже отбоялся – что мертвецы ему, что смерть, ничто, а больше и бояться-то нечего. А точка тем временем приближается, и Тыкулча останавливается, всматривается – не идёт человек, а бежит навстречу какое-то животное, крупное, прямо-таки мчится, а, не просто животное, а всё-таки и человек тоже, собачья упряжка, кто это может быть такой, неужто сам сукиджэврэй чупчэ, Хозяин сендухи пожаловал, кто ещё может по ранней весне рассекать. Да он, он, родимый, вот едет навстречу, не быстро и не медленно, а так, как будто под себя землю подтягивает, а не вперёд по ней мчится.
Наконец доезжает до Тыкулчи, останавливает нарты, смотрит – большой, сильный, в меха запакованный, смотрит на него сверху вниз, не вставая, кивает. Тыкулча отвечает кивком, и Хозяин молвит: ну что, подвезти тебя, разведчик? Чай устал уже, а до деревни далеко топать. Знает Тыкулча, чем обернётся помощь от сукиджэврэй чупчэ принять, а и отказать не может, потому что оскорбить Хозяина страшнее, чем руку ему подать. Поехали, говорит и забирается потом на нарты, с трудом, необычные, высокие, а Хозяин протягивает ладонь, ласково так, точно другу, давай, мол, берись, что мучаешься, маленький ты мой. Тыкулча заваливается в тёплое и мягкое, чем у Хозяина дно-то выстлано, не поймёшь, потом раздаётся щелчок, и сани дёргаются, трогаются. Тыкулча молчит – Хозяин знает, куда ехать, куда двигаться, и наверняка ж по дороге в свою ярангу заедет, поесть-попить предложит, жён своих гостю на один день подарит, а то и не на один, тут уж как к себе расположишь.
Разум мутится у Тыкулчи в хозяйских нартах, ничего он не понимает, цель свою позабыл, будто снегом голова наполнена. Едут, потрясываются, Тыкулча выглядывает, но не знает, куда они едут, то ли домой, то ли ещё куда, никаких же ориентиров на такой скорости не разглядишь, ничего не нащупаешь, и как только Хозяин справляется, да он, видать, всё тут назубок знает, нюхом чует. Устал? – спрашивает Хозяин, и Тыкулча отвечает: да, устал, устал, потому что нельзя отвечать иначе, коли скажешь: не устал, Хозяин ответит: ну как не устал, так помоги мне править. А псы у Хозяина привередливые – не понравится, кто ими правит, разорвут на части, им же упряжь не острог. Поэтому устал, конечно, и Хозяин отвечает – ну что ж, отдохнуть нам тогда надо, заедем в мою ярангу, чаю попьём, это по дороге, оттуда день пути, не больше, довезу с ветерком. И Тыкулча молчит, ничего не отвечает, не благодарит и не возмущается, уж как сложилось, так и пойдёт. Едет себе и едет, и время незнамо как движется, может, минуту едет, а может, и много зим уж, и деревня заждалась его, и охотники поняли, что погиб разведчик, и вышли наружу.
Тем временем упряжка останавливается. Тыкулча выбирается, перед ним яранга – богатая, хорошая, прямо на снегу стоит, а вокруг ничего, никого, никакого Стекла, никаких указателей, белое ничего, тут бы он и погиб, если бы один остался, идти-то куда – неизвестно. Хозяин уже в ярангу заходит, разворачивается, рукой машет, мол, давай, что ты там стоишь, ждут тебя, гостя дорогого. Да, дорогого, какого ещё, мы все Хозяину дети малые, все сыны и дочери его, всех он нас любит, напоит-накормит, по голове погладит, по шапке надаёт.
Четыре жены у Хозяина, это Тыкулча хорошо знает – старая, средняя, молодая и совсем девочка, и одна из них ночью к гостю придёт, а уж какая – от везения зависит. Тыкулча заходит, и вправду, четыре женщины хлопочут вокруг, раздевают, разувают, ведут к очагу, сажают, плошку с опанэ в руки суют, строганину подкладывают, спину растирают. Клонит Тыкулчу в сон, глаза закрываются, он проваливается, но Хозяин мешает, говорит: не спи, Тыкулча, не спи, есть разговор к тебе, не просто так я тебя из сендухи забрал, хотя какая она сендуха уже, другой совсем стала, ушло всё, что было, и я уйду, никуда не денусь. Голос Хозяина не то чтобы громкий, но не слышать его невозможно, проникает как будто внутрь, прямо в голове звучит, на то он сукиджэврэй чупчэ, великий мёртвый и всегда живой.
Машет Хозяин рукой, и жёны исчезают, прячутся в иоронгах. Другая сендуха стала, говорит Хозяин, совсем другая. Была когда-то большая-большая, и были в ней и олени, и лисы, и песцы, и зайцы, и бараны, и птицы всякие, что куропатки, что совы, и реки с озёрами, и рыбы всякой множество, и травы, и кустарники, и всё это кормило-поило, обряжало и крышу над головой давало. А сейчас белая тьма, ничего вокруг, и хиреет всё, застывает, скатывается, и я тоже хирею и застываю. Раньше выйдешь в сендуху, развернёшься, разлетишься, и тучи разойдутся, и солнце загорится, и идут к тебе люди о всяком просить – кому охоты хорошей, кому жену красивую, кому здоровье богатырское. А теперича никто ни о чём не просит, никто не ходит, никто «спасибо» не говорит, точно все люди стеклянные, а не только мёртвые, и ты, Тыкулча, тоже стеклянный, сидишь тут, робеешь, слова не можешь вымолвить, а ведь помнишь ещё истории, помнишь ещё прадедов, которые ко мне за советом шли.
И ты вот думаешь, говорит Хозяин, что сейчас я тебя о чём-то просить буду, мол, иди Тыкулча да напомни обо мне охотникам, езжай да расскажи, кого видел, с кем беседовал, и все они на поклон ко мне потянутся, мясо да шкуры понесут. Но нет, не про это речь. Мне просто поговорить надобно, чтобы меня умный человек послушал, не всё же девкам душу изливать, глупые они, в рот смотрят, а ничего не смекают. А ты, Тыкулча, человек сталый, опытный, надёжный, много видел, много умеешь, а значит, и выслушать сможешь, и суждение своё сказать. Сможешь же? Тыкулча кивает, не очень уверенно, но всё же кивает. Ну вот, продолжает Хозяин, значит, на том и порешим, я тебе слово, а ты мне слух да ответ.
В мисочке насыпаны ягоды – омчатан, гит, иннамта – и Хозяин зачерпывает горсть, кладёт в рот, жуёт. А ты чего не берёшь, говорит Тыкулче, и тот послушно берёт несколько ягодок, а Хозяин посмеивается, посмеивается, хитро-хитро глаза щурит. Потом вдруг хмурится, стирает улыбку с лица и говорит: худо стало, Тыкулча, худо. Как Стекло с севера пошло, всё хуже и хуже. Раньше я всеми землями владел, отсюда и до самой большой воды, что летом, что зимой сендуху санями мерил, всех животных братьями считал, в каждом человеке сына или дочь видел. А сейчас едешь-едешь, и никого, только статуи стеклянные стоят. Раз не заметил, врезался в одну, нарты поломал, три дня потом домой добирался. Вижу, вижу, что удивлён, ну так чай я не облако, сквозь Стекло не проеду, потому и врезался, ну да речь не об этом. Речь о том, что раньше для меня границы никакой не было, а теперь – есть. Белое было, белое есть, белое впереди, а я ехать не могу, нарты стоят, собаки упираются. Что там такое, спрашиваю, а они мне: нельзя туда, нельзя. Ну да они глупые, собаки, я их стегаю, палкой охаживаю, а они стоят как влитые, ни шагу дальше.
Вот это меня и тревожит, Тыкулча, это и беспокоит. Нет места в сендухе, где мне ходу нет, хозяин я здесь, всё могу, всё умею, всё имею, а теперь не так это, значит, там – не сендуха уже, а что-то другое, что и мне неизвестно, а тебе и подавно. И ведь бросил я собак, сказал: паситесь пока здесь, и шаг ступил, и второй, а потом понял – и так не могу, не пускает, нет мне теперь хода к воде, только возвращаться. И я поехал было прочь, собрался уж, приготовился, собакам доброе слово сказал, как чую: приближается кто-то, далеко ещё, но сендуха, она мне шепчет, шепчет, всё знаю, всех вижу, а тут люди, но не такие, как ты, а другие люди, пришлые, из чужих краёв, и идут прямо на меня, ко мне, за мной. И смотрю я на них и думаю: подожду, посмотрю поближе, и сел ждать. Дня четыре они ещё шли, останавливались, говорили, молчали, хмурые, понурые, пустые какие-то, знаешь, вот ты полный, например, хотя ничего у тебя-то и нет – ни семьи, ни друзей, а всё равно полный, будь я абас, выпил бы до дна, а тут ничего нет, оболочки бредут, поживиться нечем, и только один полный из всех, причём чем полный – незнамо, ничего не могу разглядеть, непроглядная тьма внутри, уголь и дёготь.
И вот они всё ближе, ближе, и мне, Тыкулча, не по себе стало – никогда такого не было, тысячу зим живу и тысячу зим ничего подобного не чувствовал, а тут вдруг не по себе, и я спрятался, стою белый на белом, никто не учует, никто не увидит. А они идут, и идут, и мимо меня идут, один за другим, гуськом, в спины друг другу смотрят. И проходят через эту стену невидимую, точно и нет её, и идут дальше, а я вслед им смотрю: вон оно, вот, куда человек может войти, а я, Хозяин сендухи, – не могу, не могу.
И смотрю я им вслед, и вдруг первый останавливается, и прочие за ним. А он оборачивается и прямо на меня смотрит, и вдруг улыбается и руку поднимает, мол, здравствуй, прости, что сразу не приметил. Да ты вообще меня приметить не должен был, думаю я и не понимаю, помахать ему в ответ или стоять – белое на белом. Но пока я думал, он уже повернулся и снова пошёл вперёд, и прочие – за ним. Час, второй, третий, и вот нет их уже – пропали в пустоте, растворились в мареве.
Вот ты умный, Тыкулча, скажи мне, кто это был, куда они пошли, чего им надобно. Не знаю, отвечает Тыкулча, а что он ещё может сказать. Но они вернулись, добавляет он. Вернулись оттуда. Хозяин качает головой: я не видел, как они возвращались, ты уверен? Да, отвечает Тыкулча, я точно знаю. Я нашёл двоих – один мёртвый в схроне, второй привязан к стеклянному дереву, а значит – вернулись. Может, это ещё как туда шли, спрашивает Хозяин. Может и так, соглашается Тыкулча. Или нет, говорит Хозяин. Или нет, соглашается Тыкулча.
Они молчат, Хозяин жуёт ягоды, Тыкулча смотрит на огонь, уже потухающий в очаге. Видишь, говорит Хозяин, как выходит, вы, люди, просто уйдёте, кто на юг, кто на север, все дороги вам открыты, нет у вас ни цепей, ни пут. А я тут останусь – на юг не могу, на север тоже, и останется у меня пятачок снега, а после и его не останется, и не будет больше у сендухи Хозяина, да и самой сендухи не будет. И мне же не себя жалко, мне ничего, мою плоть разрезали и в