И Тыкулча соглашается, молчит, никому ни слова, поднимается наверх, и смотрит вокруг, и нарадоваться не может. Живёт стан, бегают детишки, бросаются снежками, женщины дочищают то, чего тепло не осилило, мужчины луки готовят, охота предстоит, не век же сушёным да вяленым питаться. Завтра уже пойдут охотники, потому что вышли олени, и лисицы, и бараны, и зайцы, и можно пополнять запасы, всего в сендухе вдоволь, не даст она человека в обиду, не оставит с голоду помирать. Тыкулча идёт к вышке, там уже дети снуют по лестнице, каждый норовит повыше забраться, подальше посмотреть, и кто-то толкает Тыкулчу, и тот отвешивает смачный подзатыльник, и дети с криками и визгом убегают, а Тыкулча поднимается на самый верх и смотрит, смотрит вдаль. Много лет назад на вышке всегда дозорный стоял, не идёт ли кто с юга, глядел, мало ли, вдруг опять люди из тёплых земель с огнем и мечом явятся, но теперь все и забыли уж, когда те в последний раз приходили, хотя слухи ходили, конечно, всякие. Говаривали, что к тофа, что чуть западнее живут, приходили как-то два отряда с юга, ну да к тофа без разрешения лучше не соваться, они их перетравили да отправили назад на санях вповалку, чтоб неповадно было. До приграничных станов южане никогда не доходили, кроме, конечно, искателей счастья, но эти опасными не были, их кормили и дальше отправляли, на верную смерть.
И вот Тыкулча стоит и смотрит – на юг, на восток, на север, на запад, и улыбается, потому что хорошо ему – в который раз отпустила сендуха, не тронула, не поморозила. И тут видит Тыкулча тёмную точку далеко-далеко – что за точка, откуда, никого там ещё быть не должно, ни один охотник не вышел, ни один мелкий балбес дотуда бы не добежал, всего-то несколько часов прошло, как двери-то открылись. Впрочем, крупновато для человека, скорее олень от стада отбился или ещё какое зверьё, а если олень, то надо охотникам сказать, добыча лёгкая и от стана недалеко, милостива сендуха, сразу решила мясом накормить. И Тыкулча кричит: Тыманча, Тыманча, олень там, к северу, минут пятнадцать, и Тыманча смотрит на него и машет кому-то ещё, мол, пошли. Двое их, лыжи натягивают и едут к тёмной точке, куда Тыкулча указал, а Тыкулча спускается, он своё дело сделал, пора и отдохнуть немного.
Ему ещё не хочется в свою нору, он просто садится на скамью у одного из домов и поднимает голову. Небо всё такое же белое и нестерпимо яркое, он щурится и улыбается, потому что наступил покой, они пережили ещё одну зиму, а значит, они всё делают правильно, так, как положено сендухой, так, как хочет Хозяин. Но только Тыкулча закрывает глаза, как раздаются крики – это вернулись охотники, быстро же они, туда-сюда, как успели, даже если оленя сразу убить, сани нелёгкие с ним, поди дотащи, надорвёшься. Тыкулча смотрит, а в санях-то и не олень, а два человека лежат в чёрных костюмах, и не местные, глаза другие и лица другие, ещё двое, значит, четверо всего, а может, и ещё кто-то там в сендухе завяз. Тыкулча поднимается, идёт к саням и смотрит – двое, лежат вповалку, и не поймёшь, живые али нет, лица под масками, хотя вот видно, у одного грудь вздымается, дышит, второй – неизвестно.
Шум вокруг, гам, все толпятся, посмотреть на пришлых хотят, дети особенно. Кто-то старейшину позвал, тот уже выползает из своего подземелья, идёт решать, что делать-то. Перед ним расступаются, смотрит он на незнакомцев, а потом на Тыкулчу пристально, потому что понимает: это из тех же, кого Тыкулча видел, но ничего старейшина не говорит, только жестом показывает: тащите вниз, а если вниз – значит, в шаманскую, потому что самого шамана уже сто лет как нет, не нужен он, старейшина Хозяину привет передаёт, а жертвы давно уж никто не приносит, едой никто не прикармливает, забывают Хозяина. И их волокут вниз, ну как волокут, несут на руках по несколько человек, на три уровня вниз, в небольшую тёмную комнату и кладут там на циновки рядом, хотя места мало, по-хорошему только одного бы положить и всё.
Старейшина спускается за всеми, проходит в комнату, машет рукой: кыш, и только произносит: Тыкулча, стой, помогать будешь, и Тыкулча остаётся, опускает шкуру на двери, разоблачается. Свету больше дай, говорит старейшина, и Тыкулча зажигает пеллеты по стенам – один, два, три, четыре, комната становится яркой и горячей. Старейшина разрезает костюм одного, от паха к горлу, он такие костюмы уже видел, в них можно и зимой ходить, и Стекла касаться, да всё равно почему-то местные тут выживают без всяких костюмов, а пришлые погибают, как ни наряжай.
Погиб и этот. Старейшина прикладывает ухо к его груди, а он мёртв, ничего уже там не раздаётся, никаких хрипов, видимо, тот на себе его тащил и не донёс. Ну что делать, значит, пусть дальше лежит, только Старейшина маску снимает – молодой ещё человек под ней, лет тридцать – тридцать пять, светловолосый, бородатый, обычный искатель счастья, каких тут много проходило. На лице пятна – от углёвки помер, как и тот, которого Тыкулча в схроне нашёл. Старейшина взрезает костюм второго, снимает маску – этот ещё жив, как только живой воздух попадает в лёгкие, он резко вдыхает, хрипло и, видимо, через боль, потому что закашливается резко, страшно, кажется, кровь сейчас горлом хлынет, но нет, сдерживается, остаётся внутри. Помоги, говорит старейшина, и они вместе разоблачают человека, а потом старейшина просит: этого-то унеси, что он тут лежит, не нужен он тут, и Тыкулча тащит мертвеца прочь, в комнату мёртвых, там уже двое или трое лежат, кто зимой помер, старики, запакованные, замороженные, чтобы запаха не было. У выхода дежурит половина стана, все ждут, что же, как же, Тыкулча протаскивает тело между ними, и никто не помогает ему, потому что никто не хочет касаться мёртвого.
Когда он возвращается, старик уже намазал пришлого жиром и что-то над ним бормочет, то ли Хозяина призывает, то ли себя самое успокаивает, не поймёшь тут. Тыкулча присаживается в углу, авось понадобится. Старик колдует, колдует, а потом поворачивается и говорит: иди, ты не нужен больше, потом придёшь, и Тыкулча встаёт и выходит, и снова оказывается в толпе, и говорит: всё, всё, сказал уйти, наверх, наверх. Почти все слушаются и идут за ним по выдолбленным лестницам, по витиеватым проходам, снова к свету, оставляя во тьме загадочного пришельца и старого лекаря.
Что теперь, спрашивает Тыкулча сендуху, что нам теперь делать, они так далеко зашли, что могли и дойти, а если они дошли, они могли всколыхнуть изначальное, и от этого мало ли что, вдруг Стекло двинется быстрее, вдруг не поползёт, но помчится, и вскоре уже не будет никакого стана, будет только бесконечное белое во все стороны до самого края земли, коли он вообще есть. Тыкулча поворачивает голову и видит, что на скамье рядом с ним сидит Хозяин, но никто его не замечает, он слился с камнями и деревом, и Тыкулча ждёт ответа, ведь неспроста же Хозяин пришёл, неспроста.
Не знаю, наконец говорит он, не знаю, я не видел, что там, за Стеклом. Но точно знаю, что не все вышли оттуда, куда стремились, многие остались там, и кто скажет, живы они или нет, никто не скажет, у меня там ни власти, ни силы. Последняя ли это весна, спрашивает Тыкулча, и Хозяин отвечает: может, и не последняя, но последняя такая, последняя обычная, когда всё как повелось, всё как сложилось. Дальше то ли свет, то ли тьма, не поймёшь, но так или иначе нет в том просвета. Тыкулча кивает и поднимается – теперь надо всё-таки отдохнуть, столько дней в пути, столько дел сделано, столько весны обрушилось, что надо отдохнуть от неё, спуститься вниз, вернуться в одиночество.
Он спускается в свой схрон, отдельный от всех, и тщательно всё закрывает, как будто снаружи снова зима и снова наступает Стекло. Теперь тут тихо и темно, спокойно и мирно, только холодно, и Тыкулча бросает пеллет в печку, после чего раздевается и забирается под одеяло. Привычки не подводят: уходя, он всегда аккуратно убирает спальное место, чтобы по возвращении всё было в порядке. Он закрывает глаза и проваливается в сон, и теперь ему уже ничего не снится, потому что усталость берёт своё.
Тыкулча просыпается через одиннадцать часов – так долго он не спал давным-давно, он даже не помнит, спал ли столько хоть когда-нибудь, может, и не спал. Поднимается, потягивается, одевается. В стане суета, дети бегают, охотники собираются, жёны с ними прощаются, долго теперь не увидят. Тыкулча умывается, брызгает талой водой, ухает. Он голоден, но ему хорошо – греет осознание сделанного дела, сыгранной роли. Кто-то из женщин уже готовит на воздухе – это неудобно, внизу лучше, но люди не могут заставить себя вернуться в подземелье, им хочется дышать светом, жить на свету. Тыкулча подходит, садится у котелка. Это Чейв-ынэ, немолодая уже женщина, четверо детей у неё, и это её котелок, для её семьи, но Тыкулча – разведчик, ему в любой семье будут рады, для него везде плошка найдётся. Чейв-ынэ улыбается ему, наливает в миску горячего варева, он ест, согревается. Вкусно, хотя мясо прошлогоднее, ничего такого особенного, просто он давно не ел чего-то, приготовленного чужой рукой, обычно-то сам делал, а он в этом не то чтобы мастер. Чейв-ынкэв уже вышел, не видно его в стане, проводила его жена, теперь будет несколько недель ждать, пока он не вернётся гружённый добычей. А потом он снова уйдёт, и снова, и снова, и так до следующей зимы. Детей обычно осенью делают, в подземелье, а рождаются они в начале лета, чтобы воздухом можно было дышать, чтобы у матерей много молока было. Тыкулча гонит от себя воспоминания.
Наконец он доедает, благодарит Чейв-ынэ и идёт к старейшине – авось пришлый уже очнулся, поговорить получится. Спускается вниз, смотрит, что тут у нас, тёплая комната, и старейшина здесь, сидит подле лежащего. Тот шкурами укрыт, салом намазан, глаза закрыты. Как Тыкулча входит, старейшина показывает: молчи, тихо, и Тыкулча проходит, стараясь не шуметь, и садится на лавку напротив старейшины. Так они сидят рядом, Тыкулча и сам едва не засыпает, хотя, казалось бы, выспался как никогда, но вдруг спящий открывает глаза и поворачивает голову. Он смотрит на них, двоих людей в мехах и шкурах, и что-то спрашивает, голос его слабый-слабый, вообще не разобрать, что он там бормочет. Тыкулча склоняется к нему и слышит: где Энди, где Энди, и Тыкулча понимает, что Энди – это тот, второй, которого он вчера в комнату мёртвых оттащил, и не знает, что ответить. А тот всё спрашивает и спрашивает, и наконец старейшина тоже склоняется над ним и говорит: помер твой Энди, нет его больше. Тыкулча не понимает, почему старейшина сделал так, сказал резкую правду, отрезал пути назад, мало ли что в голове у этого человека, может, он сейчас взбесится или, наоборот, помрёт, но человек просто закрывает глаза и, кажется, засыпает, потому что долго лежит абсолютно неподвижно и мерно дышит.