«Пойдём», – сказал Яшка.
Он был прав в этой свой простоте. Прощаться вообще не было необходимости. Мы просто должны были разойтись, трое в одном направлении, трое в другом.
В этот момент Шимон подал голос.
«Смотрите», – сказал он.
Мы оглянулись туда, куда он показывал. Из белизны выплыла фигура на лыжах. Она двигалась быстро и заметно увеличивалась.
«Кто это?» – спросил Яшка.
«О нём говорил Проводник», – отозвался Энди.
Фигура приближалась, мы стояли и ждали. Наконец лыжник остановился – метрах в пяти от нас. На нём был схожий с нашими костюм, но более продвинутый, с какими-то поясными устройствами и фильтрами, превращающими лицо в морду фантастического монстра.
«Кто из вас Проводник?» – спросил человек.
«Я, – ответил я. – Я – Проводник».
22. Патибулум
В центре великого ничто у Лидера сломалась лыжа. Он был властным и всемогущим, но против любого могущества найдётся свой камень, и Лидер подлетел в воздух, шлёпнулся на наст и прокатился по нему порядка пяти метров. Лыжа лопнула с громким хрустом, её заострённый конец отскочил в сторону и пропал.
Он остановился и посмотрел на Лидера. Тот лежал на спине и перекатывался то на правый, то на левый бок – видимо, от боли. Он подъехал к упавшему и спросил: помочь? Нет, ответил Лидер и рывком сел. На одной ноге лыжи не было, обломок оставался притороченным к другой. Что болит, спросил он. Ногу вывернул, ответил Лидер. Идти сможешь? Да. Впрочем, Лидер не мог ответить ничего другого. Он подал Лидеру руку, и тот поднялся. Сделал несколько неловких шагов на обломке лыжи, потом сел и окончательно её отстегнул. Придётся идти пешком, сказал он, и Лидер кивнул: да. Вторая лыжа не пострадала, но на одной далеко не уедешь.
Они двинулись в путь. Идти стало не то чтобы тяжелее, а значительно скучнее. Одно дело – когда ты мчишься на скорости, пролетаешь километр за километром, и другое – когда ползёшь подобно черепахе. Впрочем, он подумал, что собирался ползти весь путь, а снегоходы и лыжи – это не более чем счастливое стечение обстоятельств. Но он-то мог молчать всю дорогу, потому что привык быть один, потому что его «работа» не требовала общения, дипломатии, разговорчивости. Лидер принадлежал к другому типу – ему требовалась аудитория. Он привык вещать с трибун, выступать перед людьми, будь то районная банда подонков или население целой страны. Молчание в присутствии Лидера становилось неловким.
Скорость нивелировала эту неловкость, занимая Лидера. Он разговаривал с ветром, напевал про себя и даже вслух – с отключённой рацией, – строил планы. В тишине ему некуда было деться, монолог терялся и становился неинтересным для самого Лидера, и снова возникала необходимость в слушателе. Поэтому Лидер включил рацию.
Сперва Лидер пытался задавать вопросы. Где родился, когда коснулся, что-то вроде анкеты, на основе которой составляется досье. Но он отвечал: не помню, не знаю, не скажу, неважно, и Лидер сдался. Да, он знал немало – но этого не хватало. Его напарником был человек-загадка, и эту загадку не суждено было разгадать. Потом Лидер спросил: скольких ты убил. Не помню, ответил он, и это было правдой. Он просто не считал. Первый, десятый, сотый, не всё ли равно. Задушил, сломал шею, застрелил, сжёг – неважно. Это механический процесс, не требующий фиксации. А я помню, сказал Лидер. И сколько? Пятьдесят семь, и каждого я помню в лицо. Каждого я знал. Ни одной случайности, ни одного безымянного. Правда? Даже мелкие ублюдки, которых ты убивал, пока полз наверх? Кого ты положил, пока был в банде? Лидер хмыкнул. Ты меня поймал, этих не помню. Тогда откуда пятьдесят семь? Только что придумал. Для красоты. Молчи, если не можешь сказать правду. Он чувствовал, что Лидер злится.
Ты хочешь говорить, сказал он, но тебе нечего сказать, потому что ты знаешь, что я не отвечу. Мне неважно, что ты думаешь обо мне, что ты думаешь о своей стране, мне плевать на твою философию. Я просто хочу ехать и молчать. Если тебе легче выкладывать всё, что на уме, валяй. Я тебя не останавливаю. Выкладывай. Просто ты должен понимать: я знаю, когда ты врёшь. Даже если молчу. В чём я соврал, когда рассказывал историю Капли? Например, в количестве детей у твоего отца. Их было не двадцать четыре. Не знаю сколько, я не умею читать мысли, просто двадцать четыре – это ложь. Ты солгал много раз. Но ты просто забыл, с кем разговариваешь. А если я расскажу тебе историю, в которой не будет ни капли лжи? Расскажи.
Какое-то время Лидер молчал. Хотелось спросить: «не придумывается?», но шутка показалась неуместной.
У меня был пёс, сказал Лидер. Не когда я был ребёнком. Когда я вырос и уже имел какое-то влияние. Уже держал половину города. И знаешь, это был отличный пёс. Овчарка с какими-то примесями. Здоровый, почти как волк. Я назвал его Кайзер. Он ходил за мной по пятам – так я приучил его. Мне просто хотелось, чтобы рядом была крутая собака. Это придавало мне вес. Сейчас я понимаю, как это глупо, но тогда мне это нравилось. Я прихожу на переговоры в чёрном костюме, с тростью, и за мной без поводка идёт это чудовище. Собакам нельзя, визжали они, а я просто смотрел на них, и они затыкались. И вот представь: важный разговор, деление территории, передо мной уважаемые люди, и тут я их опускаю. Ставлю перед фактом: они сливают мне то, что должны, и я оставляю их в живых. То есть я не говорю это прямыми словами, но это понятно так, как будто у них взрывчатка в заднице. И они так же витиевато дают своё согласие. Лица при этом как у победителей, но все понимают, что они только что у меня отсосали. И вот тут приходит время Кайзера. Он встаёт и идёт к ним, и они чуть подвигаются на диване, подальше от него. А он задирает ногу и просто мочится на их дорогущий ковёр. И они ничего не говорят, потому что вроде как ничего и не произошло. Они бы что угодно стерпели. Даже если бы он положил кучу каждому на колени.
В общем, Кайзер был знаком качества. Аксессуаром для унижения других. Мелкие лидеры для самоутверждения учреждают тысячу всяких госнаград, а потом себе же их и вручают. И когда едут встречаться с другим таким же, меряются ими. У меня золотые медальки, а у меня – платиновые. Знаешь, я ведь пока шёл наверх, тоже думал: вот эту награду повешу на грудь, и ещё вот эту. Звезду Героя, Крест Победы, Орден Почёта, какие ещё пафосные названия можно придумать. А когда дорос до верха, понял, что всё это чушь собачья. Что преклоняться должны перед тобой, даже если ты вышел к ним голым и извалянным в говне. Неважно, что там у тебя на груди.
Но тогда я ещё этого не понимал, и у меня был Кайзер. Статусный друг, символ значимости. Он как будто висел у меня на груди. Я надевал его на переговоры и носил во время публичных выступлений. И я не воспринимал его как собаку, как друга. Он жил в отдельном помещении, за ним ухаживал специально нанятый человек, его дрессировали профессионалы. Я не играл с ним, не покупал ему косточек и не учил подавать лапу. Он всё умел и без меня.
При этом я им дорожил. Как дорожат серьёзными активами, вложенными средствами, временем. Если бы с Кайзером что-то случилось, я бы обозлился, поскольку пришлось бы тренировать и готовить новую собаку. Я сознавал, что собака живёт мало, и знал, что Кайзеру придётся подготовить сменщика, но до этого оставалась ещё вечность.
Как-то раз назревала очень серьёзная сделка. По сути, у меня был шанс стравить два противодействующих района между собой, а потом закрышевать оба. Один держали северные, из ассимилировавшихся местных, второй – пришлые с юга. Я никогда не понимал, что они тут забыли. Тут было холодно и мрачно, а они привыкли к солнцу. Деньги греют не меньше, но деньги есть на юге. Видимо, там они просто никому не нужны.
И штука в том, что тут надо было проявить уважение. Я не мог просто явиться и выставить свои условия. Северные ребята были сильнее меня, и их бы я смог подмять только в кооперации с югом. Но юг сотрудничать не хотел. Поэтому я развязал войну. Подкинул югу пару простых приманок типа отрезанной головы одного из их парней. Никаких опознавательных знаков, только одна тонкость – голову отпилили традиционным костяным ножом. Он режет иначе, чем сталь, хороший врач может заметить разницу. И таких знаков было несколько. Пара парней, убитых стрелами, например. Луками только северные пользуются, и то в качестве ритуала. Убить луком – это вроде как казнить неугодного или объявить войну. Так-то у них было нормальное оружие.
В общем, всё указывало на северных. Южане были туповаты, с десятого раза поняли намёк. Все их парни были убиты характерным северным оружием. Они назначили встречу, поговорили. Разошлись миром, северяне убедили их в том, что это подстава. Только вот после этого появились мёртвые северяне с расколотыми мелкими камнями головами – так убивают из пращи, которую практиковали на юге. И северяне подумали: эти суки с нами вроде как помирились, а сами тайно мстят.
И северяне предложили мне объединение. Не то чтобы они не могли победить без меня. Просто со мной это было бы проще, с меньшим количеством потерь. А вот мне это объединение было необходимо. Вся история затевалась ради него. Приложив минимум усилий, я оказывался в доверии у северян, их руками ликвидировал южан, а потом добивал северян изнутри. План был именно такой.
На встречу я пошёл с Кайзером – по привычке, точно нацепив медали. В зале сидел большой Бургуми – грузный старик, глава северян. Ему было лет семьдесят. У него было два сына, которые только и ждали, когда отец загнётся и его империю можно будет распилить на части. Но пока он был жив, его все боялись. И все в его присутствии замирали. Бургуми не любил шума, не любил резких движений, не любил, когда чья-то мысль опережает его собственную. Он был спокойный, хладнокровный. И по его жирной роже ничего было не прочитать. Я сидел перед ним, как мальчик для битья.
Меня предупредили, что он должен начать первым и перебивать его нельзя. Он сам покажет, когда мне дозволено говорить. Он поприветствовал меня, не дав времени для ответного приветствия, и стал излагать условия союза. Они меня вполне устраивали – меня бы любые устроили. И маленький процент от дохода, и слишком большие требования к количеству бойцов. Я всё равно не собирался эти условия соблюдать. Мне просто нужен был союз, нужен был контакт.