Собственно говоря, Кашпарек готов был к самому худшему; и все-таки он не думал, что против него будет — да еще так быстро — организован целый заговор: недостаточно разве, что его лишили собак, которых он полюбил? Он хотел было повернуться и молча уйти восвояси, но не выдержал. «За что? — вырвалось у него. — За то, что собака сбежала?» Ни про какую собаку ей ничего не известно, враждебным тоном сказала консьержка (Кашпарек по ее глазам понял, что насчет собаки она лжет), просто вернулся домой сын вдовы Салма, так вот теперь он станет убирать мусор. Вдова Салма была консьержкой в 6-м, на соседней улице, и сыну ее полтора года назад дали срок за злостное тунеядство, драки, хулиганство и изнасилование. Кашпарек ничего не сказал, понимая, что Салма-младший — просто удобный предлог для жильцов (или случай с бедной Лохматкой пришелся кстати самой вдове Салма, чтобы выжить Кашпарека); он направился в 22-й. Тут консьержка прямо на улице, перед подъездом, встретила его тем, что, мол, знаете, дядечка, дело в том… «Знаю, — перебил ее Кашпарек, — младший Салма…» Консьержка (добродушная белокурая женщина) обрадовалась: «Ах, вы уже знаете?» «Знаю, он из тюрьмы вернулся», — ответил Кашпарек и ушел, не прощаясь.
В 6-й, к Салме, не стоило и заглядывать; оставался 43-й, ну и 19-й «А», там ему не отказали еще, но откажут со дня на день, этого все равно надо ждать; а если и не откажут, что ему два дома? Спасут они его? Да он все равно бы не смог, хотя бы из самолюбия, довольствоваться работой, которую, может быть, оставит ему из милости Салма-младший…
В 43-м консьержа не было дома; Кашпарек снова пошел в 19-й «А»; тут консьерж с женой сидели на кухне; они, видно, как раз говорили то ли о нем, Кашпареке, то ли о докторше — во всяком случае, хохотали оба как сумасшедшие. Жена варила обед, а муж сидел у стола и строгал зубочистку из спички. Кашпарек сообщил им, что с завтрашнего дня он не будет заниматься мусором; муж с женой посмотрели друг на друга и залились хохотом.
— Ладно, старый, — сказал наконец консьерж, — оно и лучше: все равно тебе тяжело с этим справляться!
— Салма вон вернулся, сын вдовы, он и будет мусор носить.
Супруги захохотали так, что стекло в окне задрожало.
— Он с отсидки пришел, — сказал Кашпарек. — Драка, хулиганство, тунеядство, изнасилование.
— Изнасилование! — повторила консьержка и аж завизжала от хохота.
— Зато собака от него не сбежала…
Муж с женой уже задыхались; Кашпарек попытался было понять, чего им так весело, но говорить с ними сейчас было бесполезно; он попробовал сложить морщины лица в бледную улыбку (супруги, оба толстые и румяные, упоенно ржали так, что трудно было, глядя на них, не заразиться смехом), но потом вдруг рассердился и помрачнел, молча вышел от них и отправился домой, к пули. В 43-м, решил он, и сами поймут, в чем дело, когда он несколько дней не придет. Дома он сел перед дверью на нежаркое предвечернее солнце. Лохматка пришла к нему, положила голову на колени, посопела, ожидая, когда он заметит ее, но Кашпарек был слишком занят своими мыслями; тогда Лохматка толкнула носом руку Кашпарека, сунулась ему в ладонь; Кашпарек, очнувшись, улыбнулся и стал почесывать ей макушку, поглаживать за ухом.
— Вишь, в какую историю я с тобой попал? — сказал он без упрека; Кашпарек был человеком самолюбивым, и невзгоды лишь придали ему упорства и пробудили в нем старое, почти напрочь забытое чувство — гнев. «Стало быть, коли собака беспородна, так пускай подыхает, беспородная собака — не собака, ее и любить нельзя… Выходит, ты, Лохматка, и влюбиться не можешь, даже если у тебя мозгов больше, чем у хозяев твоих, все равно… А им, значит, больше подходит другой, которого только-только из тюрьмы выпустили… Ладно, с голоду не помрем, не бойся!» И с того дня Кашпарек жил на свои невеликие сбережения и на крохотную пенсию, жил расчетливо, довольствуясь самым малым, как монах, и посвящая все время Лохматке.
Однако общественное мнение относительно Кашпарека не осталось единым: например, художник, хозяин Нестора, встретив как-то Кашпарека, стал расспрашивать, что случилось, почему старик вдруг перестал приходить, не заболел ли он. Кашпарек был весьма удивлен, что нашелся кто-то, кто не знает про происшедший скандал; он кратко ответил, что у него сбежала докторская пули, так что он собак больше не может выгуливать; художник же, рассердившись, сказал: кто так воспитал собаку, что она может сбежать от него, тому собака ни к чему, боксера же Кашпарек спокойно может прогуливать и дальше, потому что художник Нестору доверяет больше, чем себе самому. «Я сбегу от себя скорее, чем он — от меня», — сказал он (а Кашпарек задумался: в самом деле, Лохматка ни разу не показала, что скучает по прежним хозяевам, что ей плохо в новом, чужом месте; конечно же, это зависит от воспитания, от того, сколько заботы и ласки видит собака в доме; а от доктора и его жены в самом деле трудно ждать хорошего отношения); художник даже предложил платить больше денег, но Кашпарек не поддался на уговоры. Встретились они в парке, Кашпарек как раз нес из бистро остатки еды для Лохматки, и они минут десять беседовали, стоя в тени дерева. Потом его как-то окликнула, тоже возле бистро, мадам Золтаи (та самая, у которой была мания переставлять мебель) и спросила, не согласится ли он снова помочь ей, потому что того парня с бандитской рожей, что в последнее время носит мусор, она боится пускать в квартиру; Кашпарек рассудил, что мебель к собакам отношения не имеет, и на следующий день, заперев Лохматку, в десять часов позвонил у дверей мадам Золтаи.
— Расскажите же, как это случилось, ГОСПОДИН КАШПАРЕК? — сказала женщина; Кашпарек своим ушам не поверил: он уж не помнил, когда к нему обращались в последний раз по фамилии; на миг у него появилось абсурдное чувство, что в прихожей должен быть еще один, другой Кашпарек (и, поскольку спросить он не смел, для него навеки осталось тайной, откуда узнала мадам Золтаи его фамилию); он коротко повторил уже известную версию пропажи Лохматки и сообщил, что после этого все консьержи перестали ему доверять даже мусор; мадам Золтаи была ужасно возмущена — и не только из-за бандита Салмы, которого упорно за что-то ненавидела, но и из-за собак, которых тоже терпеть не могла; тут Кашпарек, который собак любил, встал на их защиту. Так обычный односторонний их разговор, когда мадам Золтаи только превозносила свой замечательный вкус, неожиданно стал двусторонним и даже перерос в спор (в конце концов, у ГОСПОДИНА КАШПАРЕКА могло ведь быть собственное мнение); когда они кончили с мебелью, мадам Золтаи нашла, что никогда еще перестановка в квартире не получалась так хорошо, теперь все просто великолепно, спасибо вам за помощь, ГОСПОДИН КАШПАРЕК, и даже денег дала больше, чем всегда.
Когда наступил срок, Лохматка разрешилась от бремени шестью пушистыми маленькими комочками; немного подросши, они превратились в щенят с ужасающим, с точки зрения профессионального собаковода, экстерьером (читатель легко может представить, какая помесь может выйти от гладкошерстного, крупного, поджарого, светло-палевого легавого кобеля и маленькой, с густой, косицами, шерстью, угольно-черной суки пули); хотя, если не обращать внимания на экстерьер, они были красивыми, крепкими и здоровыми щенками, к тому же очень ловкими и смышлеными; долгими бессонными ночами Кашпарек ломал голову, куда ему деть их. Но поскольку беспородные собаки даром никому не нужны, а ему они заполняли всю жизнь, то вопрос разрешился сам собой: шестеро щенят — четыре кобелька и две сучки — остались жить у Кашпарека. Спустя шесть недель, когда щенков можно было уже отлучить от матери, Кашпарек однажды утром купил Лохматке две пары настоящих сосисок, ласково — ласковее даже, чем всегда, — поговорил с нею, потом, надев на нее прежний ошейник и поводок, отвел ее к хозяевам, где объяснил, что искал пули до тех пор, пока не нашел ее где-то аж в Альбертфалве; докторша устроила целый спектакль, ощупывала собаку, цела ли та, не похудела ли, не больна ли, ведь дурные люди наверняка ее били, мучили, морили голодом, ах, бедненькая моя, как ты, наверное, настрадалась…
— Ничего она не страдала! — сухим и решительным тоном вмешался Кашпарек. — Она в хороших руках была.
— Откуда вы знаете? Вы их видели, этих людей?
— По собаке видно, — ответил старик.
Лохматка тоже казалась довольной, она принюхивалась к знакомым запахам, со сдержанным любопытством помахивала хвостом. Кашпарек, после того как его снова попотчевали рюмкой палинки, ушел домой, ловко избежав прощания с пули, и решил, что с его стороны это дело можно считать закрытым. (О награде в тысячу форинтов, которую доктор с женой обещали в газете за Людмилу, старик ничего не знал, докторша же на радостях как-то совсем о ней позабыла.)
Потом подоплека этой истории каким-то образом все-таки просочилась наружу, хотя всю правду Кашпарек никогда никому не рассказывал; с тех пор старик стал известным в окрестностях человеком, стал ЛИЧНОСТЬЮ, люди запомнили, как его зовут, и останавливали его на улице, и расспрашивали, как поживают собачки, и, завидев его вдалеке, перешептывались: мол, вон тот сумасшедший старик, который пустил легавого кобеля барышень Вихорских на докторскую пули, это тот самый Кашпарек, который держит дома шестерых кошмарных беспородных псов; и раздатчицы в бистро каждый день интересовались здоровьем собак и советовали Кашпареку взять густой суп-гуляш или говяжью поджарку, сегодня эти блюда особенно удались; и молодая женщина с узлом черных волос на затылке улыбалась ему, садясь рядом, так как и она уже знала, что это тот самый чудаковатый старик, который держит целый выводок собак-уродов; и Кашпарек уже не собирал объедки с тарелок, а получал их бесплатно у задних дверей, из рук самого шеф-повара, который тоже слышал историю с собаками; и осенью вдвое больше народу, чем в минувшем году, спешили договориться с Кашпареком о дровах; и, когда Салму-младшего в очередной раз посадили за тунеядство, драку, хулиганство и изнасилование, консьержи наперебой приглашали Кашпарека убирать мусор, даже спорили из-за него и заискивали: дескать, господин Кашпарек так, господин Кашпарек эдак; и собаковладельцы просили у Кашпарека совета: уж вы-то в этих делах разбираетесь, господин Кашпарек; они даже доверили бы ему выгул: вы ведь в этой сфере специалист, господин Кашпарек; но Кашпарек неизменно отвергал подобные предложения и гордо выгуливал шестерых своих, фантастической внешности питомцев у насыпи, среди господских собак.