За свободу и высоту чувств ратует Кертес также в повестях «Именины» и «Кто смел, тот и съел». Герои их, как всегда у него, — самые обыкновенные люди (столяр, ткачиха, шофер, монтер, официантка). Заурядно будничны и ситуации, в которых они показаны. Что тут особенного, если уставшие вертеться в беличьем колесе житейской текучки супруги решают, например, отдохнуть и, воспользовавшись семейным торжеством (именины мужа), берут себе на этот день выходной («Именины», 1972)?.. Необычность завязки, определяющей дальнейшее течение событий, в ином: оба берут свой день отдыха скрытно, поврозь. Желая хоть на несколько часов как бы отдохнуть, избавиться один от другого, спасая, сохраняя для себя остатки своей самостоятельности, свободы. В этом и приоткрывается «небудничная» — общеинтересная — подоплека их брака, который не в радость, а в тягость, не роднит, а отчуждает, даже восстанавливает друг против друга.
Каким, в самом деле, раздраженным, ожесточенным (и увы, столь привычным) разговором — почти перепалкой — начинается утро этого праздничного дня; какими полувраждебными, полупренебрежительными шпильками, подначками и подколами обмениваются Густи и Магдольна, эти новоявленные современные «благоверные»! И какие горестные укоризны исторгает у Магдольны даже приносящая нечаянную радость близость с мужем (которая становится предметом двусмысленного любопытства и недвусмысленного осуждения гостей): почему же радость — некстати? И почему так мало они знали радостей «кстати», совсем поутратили их, позабыли?
Какая-то ненормальность, нетерпимость возникла между Густи и Магдольной, которые незаметно взаимно охладели, слишком поддавшись будничной текучке и притупив тем свежесть, необыденность чувства, потеряв притягательность друг для друга. Это с особой тоской и ощутила Магдольна, в которой подруга (Юли) пробуждает человеческую сущность, усыпленную, угнетенную повседневностью, и которая сама предпринимает попытку разбудить человека, любящего спутника жизни в своем муже.
«Ощущает» это охлаждение и автор, который лишь с виду иронично-беспристрастен и безучастен, а на деле очень даже пристрастен к персонажам, сочувственно «участвует» в их грустных и неловких объяснениях. Недаром его собственная речь столь нарочито, почти дразняще обстоятельна, изобилуя иногда всякими пространственными и временными уточнениями. Эта внешняя, чисто событийная аналитичность и понуждает к анализу сущностному, нравственному, будто лукавым экивоком указывая на неупорядоченность, разлаженность внутреннюю: униженную и унижающую себя, страдающую и бунтующую человечность.
Но какая уж такая «человечность», если Юли своей легкомысленной болтовней будит у Магдольны лишь довольно «сомнительное» чувство (как оно именуется в повести), род подавленного желания, обнаруживая в этом явное сходство с Вали из «Макры», которая тоже признавала и поощряла всего-навсего секс? Если Юли, возвращая своим швейным и косметическим искусством Магдольне женскую привлекательность, в любовных связях откровенно эгоистична — и подругу склоняет к тому же? Нет, не Юли дано вполне сотворить, «создать человека» — разве только «по своему образу и подобию» («Юли создает человека по своему образу и подобию», — гласит одна из глав «Именин»). Как не дано научить окружающих «жить» и другому эгоисту, который лишь вымещает на них свою озлобленность, — Вуковичу (из повести «Кто смел, тот и съел»). Однако известную положительную роль, не делающую их самих лучше, но нужную для «улучшения» героев, — роль «первотолчка» — они все же выполняют. В этом они подобны змею-искусителю, который, противопоставляя себя творцу, тоже мог бы сказать: я-де создал человека. И был бы — на минуту применяясь к этой известной метафоре — отчасти прав, ибо открыл человеку глаза на себя, избавив от внушенных норм, иллюзий. Но и глубоко неправ, так как «создание» это — относительное: после утраты иллюзий остается еще долгий путь к идеалу.
Кертес в названиях глав и сюжете словно пародирует эту библейскую легенду о сотворении и грехопадении человека, «еретически» как бы ее переворачивая: грехопадение делая началом сотворения. И «азартная игра из шести сдач», которая развертывается после, в повести «Кто смел…», навевает некое причудливое впечатление шабаша, Вальпургиевой ночи. Словно и не «игра» это, а игрище каких-то темных, бесовских сил, притязающих на души партнеров. (И звонок будильника в конце — будто классическое пение петуха, кладущее предел наваждению, возвещающее рассвет, развязку.) Так и чудится литературно-мифологический намек на недостаточность — а значит, и опасность — самоцельности, фетишизации грехопадения самого по себе. Но и тут и там — лишь отдаленный, иронически остерегающий намек. Ибо реально перед нами, как еще в «Стеклянной клетке», — скорее, просто очная ставка, прения сторон, в которых главные судьи мы, меняющие в конце концов местами обвиняемых и обвинителей.
Обвиняемая на неправедном судилище своих гостей — Магдольна. Но кто же обвинители? Главный, который портит ей немало крови, корча из себя высоконравственного моралиста, — это сослуживец ее мужа, грубый мужлан Лехел Варга. Настырный ревнитель «целомудрия», он на поверку вовсе не против любовных шашней, лишь бы они укладывались в рамки добрых старых «мадьярских» традиций. Члена кооперативной артели Лехела Варгу нетрудно представить себе недавним владельцем собственной столярной мастерской. В Венгрии до сих пор немало таких вчерашних частников, сохраняющих привычки, взгляды, вкусы еще полупатриархального собственнического прошлого, когда жена была рабой мужа, а тому лишь одному предоставлялась полная свобода вплоть до утех на стороне.
Глашатаем этой-то деспотической и одновременно ханжеской морали Варга и выступает. Соблюдай предустановленные правила: жена да повинуйся строгому житейскому распорядку и, главное, мужу своему, а тот пей, гуляй, хоть изменяй. И он же, поучающий всех и вся, надутый ментор, въедливый страж добродетели, первый хлопнет Густи по плечу за его (пусть воображаемое) шалопайство: вот это да, это настоящая «мадьярская» доблесть, бравая гусарская проделка! Даже собственная жена Варги, Бёжи, восстает против этой фальшивой архаичной двуликости — правда, паясничая и во имя все той же плотски свободной любви. Но для венгерского читателя за ее шутовскими выпадами встает целая вереница серьезнейших, когда-то официальных канонов, запретов и ограничений. Всех тех сентиментально-идиллических и плоско-националистических общих мест вековой давности, единственные наследники которых — былые частники, а ныне живущие дешевыми сенсациями и мелкими интрижками замшелые пештские обыватели.
Менторское их чванство и все дотошно регламентированное существование не на одну Бёжи могут произвести чисто фарсовое впечатление. Такова «операция» по спасению якобы отравившихся газом, не открывающих гостям Густи и Магдольны. Да и после, вторгнувшись в квартиру, гости разыгрывают, по сути, грубый фарс, стараясь унизить до себя, натянуть на свою колодку то, в чем Магдольне чудилось нечто значительное в их с мужем жизни, могущее ее осветлить, очеловечить: любовь. Бунт Магдольны именно в нежелании принижать любовь: ни по-«домостроевски» запирая в клетку, ни превращая только в «утеху». И тут уж Юли с Бёжи ей больше не союзницы. Они, как Вали (а потом Вукович), предпочитают легко сходиться и расставаться. И пошловатый Густи, хотя и терпит неудачу в своих амурных поползновениях, не возвышается над этим физиологическим уровнем, «сексуальным» образцом. А для Магдольны, как и всякой не искалеченной дешевой «эмансипацией» женщины, сближение — не самоцель. В любви угадываются ею как бы две стороны. Одна — более поверхностная, подчиненная: чувственная. Другая, глубокая и главная, — сердечная или душевная. Обе истинны, ибо неразлучны. И нельзя разлучать их, разрывать. Ибо и первую тоже «истинной» делает нерасторжимость со второй, хотя охотников разобщать их у Кертеса предостаточно. Магдольна же всем существом ощущает (ради этого и рассказывается история): чувственное — лишь знак, порог, за которым настоящая любовь только открывается.
А любовные, супружеские отношения еще шире раздвигают горизонты, подводя к невольным раздумьям: как вообще жить? По-честному, хорошему или «по-плохому»; для других или для себя?.. Ответ опять, конечно, не узкий: не «или», а «и». Соединяя «я» и «мы» по правилам человеческого общежития, в котором до сих пор действуют свои простые, но непреложно необходимые, «вечные» заповеди и законы. Как моногамия, что бы там ни твердили поклонники «свободной» любви, не устарела, не изжила себя, так же действительно — и действенно — самое обыкновенное человеколюбие, альтруизм. И Макра, и потом Хайдик, герой повести «Кто смел, тот и съел», например, ни за что от него не отступятся, потому что чуют, нутром своим знают: это один из тех истинно вековечных, не собственнических, а гуманных устоев, без которых все может рухнуть. И как ни издеваются над первым Вали, над вторым Вукович, их с этого не сдвинуть, хоть умри.
Не отступает — вопреки напору гостей, собственной привычке покоряться, вопреки предательству Густи, который не понимает ее бунта, — и Магдольна. Хотя она совсем уже одна — и тщетно бежит опять за поддержкой к Юли: ее теперь не оказывается дома (отнюдь не случайный сюжетный ход). Но поддерживает Магдольну Гомбар автор, показывая, какие нежные, зачахнувшие было ростки всходят вновь в ее душе. А не высмеивает ли он ее, часом, как и других героев? — может, пожалуй, усомниться читатель, не постигший всего своеобразия кертесовской иронии. Нет, над симпатичными, скорее, лишь подсмеивается. И не столько над ними, сколько над глупыми и криводушными суждениями, которые их теснят — или принимаются ими на веру; которых они боятся или слушаются, наивно развесив уши. Подсмеивается — и жалеет, если они уж слишком запутываются в этих сетях. Или оказываются беззащитны, слабы в своем порыве к лучшему, к иному. Вообще над нередким противоречием между здоровой, коллективистской нравственной почвой и живучими, цепляющимися за нее старозаветными либо сверхмодными предрассудками — так сказать, моральными сорняками. Не уставая напоминать шутливо между строк: не стоит пренебрегать и бытовым, «низким», чтобы не опуститься, не превратить жизнь в серую рутину, ибо это отзовется и на высоком — как у Густи с Магдольной, — подорвет внутреннее согласие и близость, которые не падают с неба, которые надо беречь, ежедневно, по мелочам укреплять, обновлять, кирпичик по кирпичику складывая и воспроизводя здание семейного мира и счастья…