, но сразу отмел: чушь, что за обращение. «Коллега», — и того глупей. «Цыпочка, обмираю по тебе, выставка твоя нахальненькая нравится, стоп, не отбиваться, а то укушу, назначь свиданьице вечерком, полюбимся под кусточком… ух-х! Небу жарко станет». Вот это да, это, пожалуй, в точку; по крайней мере правда, хотя кому она нужна нынче, правда! Пошлет его кое-куда с этакими подходцами. Тем более «вечерком» он же занят вечером… «Мне ваше лицо знакомо, где-то я видел вас, девушка, — вот это лучше всего, это верняк. — В ресторанчике в Кёбане случайно не работали?..» Нет, нельзя сразу с ресторанчика… «В прессо[22], в «Дендьвираге»?..» Она скажет «нет», потому что ни в каком «Дендьвираге», конечно, не работала, а он: «А сестренки у вас нет? Или племянницы? Славная такая блондиночка работала там, в точности как вы». Она опять ответит «нет», потому что никогда и не было в том кёбаньском прессо никакой похожей официантки, а он поглядит так пристально и подтвердит решительно: «Где-то мы все-таки встречались»; тут и ей тоже, как водится, что-то такое начнет мерещиться, и они вместе примутся доискиваться: а там-то и там-то вы случаем не бывали, в том месте не работали, не из Пешта сами, а откуда приехали, лето где проводите — и ответ готов: так вот где я вас, наверно, видел. А там уж само пойдет, как между старыми знакомыми.
Виг подтянул ремень на одну дырочку, пробежался украдкой пальцами по пуговичкам пониже: в порядке ли шлиц, убедясь, что все в ажуре, встал и бодрым, уверенным шагом двинулся вперед. Так по крайней мере казалось ему самому; сторонний наблюдатель нашел бы в нем скорее сходство с подражающим борцу десятилетним мальчуганом: этот подобранный живот, расправленные плечи, слегка наклоненное вперед туловище, полусогнутые руки. В такой позе замер он у кассы. Девушка читала какую-то книгу, пристроив ее на коленях, под кассовым аппаратом. Виг выжидал, пока она подымет глаза и встретится с ним взглядом, но та, не отрываясь от книги, положила просто руку на клавиатуру с досадливым вопросом: «Ну, что вам?» (и почитать не дадут) — и, так как Густав Виг сохранял молчание, посмотрела наконец раздраженно и, резко перевернув книжку вверх обложкой (обложка была красная с белыми и черными буквами, но заглавия Густи не разобрал), повторила: «Вам что?» Виг почувствовал: настал долгожданный момент, кашлянул, но в голове была какая-то странная, вязкая пустота, удачно придуманное вступление начисто позабылось «Мадемуазель…» — протянул он, и его даже пот прошиб: ведь это не годится, только что забраковано. Терпение кассирши иссякло. «Да говорите же, в самом деле!» «Кружку пива… бокал то есть, — поправился он убитым голосом (и тут в памяти всплыло: «Вы в Кёбане не работали?..»); кассирша вырвала чек, взяла деньги, и, пока отсчитывала сдачу, Густав Виг, придя немного в себя, попытался спасти положение: дескать, хватит покамест, в отгуле нынче, кхм, день целый впереди, так что не будем жадничать, верно? — и ухмыльнулся через силу, даже виски от натуги сделались мокрые; но девушка, не шелохнувшись, с немым отвращением ждала окончания этой тирады, как человек достойный лучшей участи, который лишь волей случая заброшен сюда и сидит, будто интернированный, глубоко презирая и эту дыру и всех окружающих, видя в них только пьяных или полупьяных свиней, не больше. Потом опять уткнулась в книгу, перевернув ее нетерпеливо у себя на коленях. И Густав Виг опять отступил, теперь уже к стойке. Плечи его снова опустились, тело обмякло и походка стала нормальной и естественной, утратив сходство с поступью циркового борца, лишь горькие складки заметней обозначились на худом лице. Бокал свой он на сей раз опрокинул залпом, достал сигарету, постучал ею о ноготь большого пальца для уплотнения, закурил в дверях и, выдохнув дым, оглянулся напоследок. Девушка сидела, по-прежнему углубясь в чтение и подымая голову лишь на короткий миг, когда подходил очередной посетитель. Долго, с пренебрежением взирал на нее Густи, как бы вознаграждая себя за поражение, стараясь принять независимый вид, чтобы с достоинством удалиться.
Пыль и жара встретили его на улице, солнце сияло ослепительно. Спешившие мимо девушки были очень привлекательны в своих пестрых летних платьицах, джинсы так славно облегали их выпуклые задики, грудки под легкими водолазками и блузками подрагивали так притягательно. Виг пялился на каждую, но ни одна даже не обернулась. Будь он из породы уличных приставал, выдал бы какой-нибудь на ушко открытым текстом: «Ты мне по вкусу, лапушка, пошли, договоримся» — или еще почище: «Есть кое-что в штанах, интересуешься — твое будет». Но так он не умел — и не особо жалел, зная от друзей-приятелей, что и этот способ редко себя оправдывает. Спустился к Дунаю, посидел там на каменных ступенях, глядя на реку; потом сбросил рубашку, башмаки, закатал штаны и принялся лениво болтать в воде ногами, наслаждаясь солнышком, а что, приятно; вот когда дошло по-настоящему: славная все-таки штука — отпуск, проводи время как угодно, ничем не связан, самому господу богу не обязан давать отчет. С рубашкой и обувью в руках пошел он вдоль берега по самым нижним ступенькам, по щиколотку в прохладной грязно-коричневой воде, отпрыгивая, лишь когда волной достанет от теплохода, речного трамвая или буксира, и посматривая на загорающие, целующиеся, обнимающиеся парочки. Это, правда, подпортило ему немножко настроение, но не глядеть он не мог — и до того засмотрелся, что чуть в Дунай не загремел, споткнувшись ненароком о чьи-то вытянутые ноги. С трудом устояв, Виг вдвойне перетрусил: ноги принадлежали высокому двадцатилетнему юнцу атлетического сложения; чего доброго, кобениться начнет, подумает, нарочно, или просто погонит, нечего, мол, глазеть, а то и в воду столкнет, захлебнешься запросто: Густи ведь и плавать не умел; но тот только поднял взгляд в блаженном полузабытье и махнул рукой, иди, ничего, улыбнулся даже, покладисто и великодушно, и опять потянулся к губам девицы, которая с сомкнутыми веками полулежала у него на груди.
От этой великодушной снисходительности, юношески неуязвимой щедрости Густав Виг почувствовал себя совсем дряхлым, никому не нужным стариком, впав в настроение куда более скверное, чем если б этот ладно скроенный юнец просто его поколотил. Поднявшись на набережную, он присел на чугунную тумбу, обсушил ноги, оделся и остался недвижно сидеть на горячем железе, чувствительно припекавшем ему задницу, подумывая почему-то о Дёрде Доже[23]: «Тоже, наверно, не сладко пришлось бедняге…» Дул иссушающе знойный ветер, мостовая, будто плавясь, сверкала на солнце, в глотке у Вига совершенно пересохло, в висках ломило и сердце так защемило от одиночества, все показалось таким бесцельным — и мысли, и стремления, и поступки, — что он взглянул на часы, тяготясь ничегонеделаньем больше, чем ожиданием обеденного перерыва в мастерской.
Жена между тем пустилась в обратный путь, соображая в страхе: «Господи, кажется, опаздываю» — и убыстряя по мере возможности шаг, хотя возможности этой спешка как раз не давала: вспотеешь — новое платье попортишь, да и новенькие, неразношенные туфли жали, немедля, конечно же, купленные по совету Юли и сразу, понятно, надетые вместо старых, уложенных в коробку. В переполненный трамвай она не решилась сесть; белые туфли — обувь маркая, наступит какой-нибудь неуклюжий слон — и конец, и платье в давке изомнется, лучше пешком пройти остановку, может, повезет и следующий нагонит посвободней. Времени на эту сплетницу Юли ушло уйма; вдобавок, причесав, она, чертовка, тотчас взялась за лицо: разделала по всем правилам косметики, форменным образом накачав предварительно Магдольну пивом — еще целый бокал заставив выпить, отчего ее совсем развезло и сил не стало сопротивляться; Юли же сбила какой-то гоголь-моголь из яйца и обмазала ей физиономию и, пока лежала эта яичная маска, смеяться не разрешалось, сама, однако, несла без устали такую околесицу, удержаться невозможно, в животе даже заболело от тщетных усилий; повыдергала там и сям щипчиками волоски, поковыряла иголкой поры, от угрей очистить, потом, отмассировав (что Магдольну приятно освежило), обработала кожу всякими кремами, притираниями да протирками — такие пошли ароматы (не сказать, неприятные, но, как еще Густи к этому отнесется, бог его знает…), даже глаза удлинила, подрисовав тушью, но в зеркало уже и глянуть было некогда, пора бежать, чтобы поспеть в обувной магазин. Нет, что ни говори, улыбнулась Магдольна, в ней что-то есть, в этой «шлюхе отпетой», мастерица на все руки; не только портниха отличная, но и куаферша прирожденная, и в косметике толк знает (и все — чистейшее хобби, все для собственного удовольствия, не взяла ни филлера, а в парикмахерской форинтов бы в шестьдесят влетело, это уж факт), и тут ее осенило: да ведь сама Юлина настырность, которая ее до сих пор так сердила, крикливая эта развязность тоже от доброжелательности, от стремления помочь, и Магдольна дала себе слово встречаться с ней почаще, пусть Густи там что хочет, насчет Юли лучше бы молчал, у самого рыльце в пушку, попробуй он только поворчать, уж она ему выдаст.
Как ни поторапливала себя Магдольна, а перед дамской конфекцией задержалась — успела-таки Юли заронить ей в душу сомнение, а тот ли ей нужен бюстгальтер, того ли фасона, и, шаря глазами по витрине, вдруг оцепенела: совершенно другая женщина смотрела на нее, отражаясь в стекле и повторяя каждое ее движение, красивая и молодая; странное чувство ее охватило, словно бы это она и в то же время не она («раздвоение личности», как про одну их сослуживицу говорили, которая год назад заболела психическим расстройством), — довольно-таки жуткое чувство, длившееся целое долгое мгновение, пока не вернулась волнующая уверенность: конечно же, это она, и даже краска бросилась от радости в лицо. Нет, эта Юли — настоящая волшебница и будет теперь лучшей ее подругой, кто бы там что ни плел. Она глядела на себя и не могла оторваться: на фоне толпы и уличного движения фигура смотрелась еще лучше, чем в зеркале; повернулась боком, отошла, чтобы и в туфлях себя увидеть, приподняла ногу — и тут приятный незнакомый мужской голос с шутливо-убежденным задором произнес у нее за спиной: «Хороша! Нет, ей-богу, хороша!» Магдольна обернулась с негодованием, оказавшись лицом к лицу с высоким, недурной наружности молодым человеком лет двадцати пяти, не больше, в узких брюках и трикотажной рубашке в обтяжку, открывавшей крепкие, мускулистые руки, с пачкой газет под мышкой. Магдольна ужасно разволновалась (и опять к черту послала эту Юли, которая и ее на свой лад умудрилась перекроить, — до сих пор к ней еще не вязались на улице), но этот вроде бы не из таких, лицо вполне интеллигентное, на студента похож. Так или иначе, она круто повернулась и, сгорая от стыда, устремилась с опущенной головой прочь со всей быстротой, с какой позволяли новые туфли. Молодой человек — за ней. Сердце у Магдольны бешено колотилось. «Кошмар, ни одного полицейского нигде», — вертелось в голове, а юноша все повторял, не вкрадчиво, но и не нагло, обычным, нормальным тоном: «Ей-богу, хороши, просто хороши, серьезно! А как вы очаровательно отражение свое рассматривали, даже не представляете! Обожаю женщин, которые в витрины глядятся!» И, перемежая комплименты восклицаниями: «„Эшти хирлап“