[24]! Кому „Эшти хирлап“?», приотставая, когда кто-нибудь брал газету, нагонял опять. «Не хотите купить „Эшти хирлап“?» — предложил он и ей. — Говорят, у красивых женщин легкая рука, разве не слышали?» И все в том же роде, не нахальничая, а слегка подшучивая. «Ой, как вы покраснели, блондиночка!» — сообщил он, засмеявшись. Магдольна еще пуще раскраснелась и ускорила шаг. Они уже почти поравнялись с остановкой, как вдруг юноша схватил ее за руку, притянув к себе; Магдольна чуть не взвизгнула, но голос ей не повиновался (да и что, собственно, такого, не съели же, за руку просто взяли…); она почувствовала тепло его ладони, его сильную и цепкую, но мягкую, бережную хватку — и газета скользнула ей в сумку: «Вам на память, вы так прелестно краснеете». И уже убежал, а она, только что не разинув рот, смотрела вслед, и долго в ушах ее еще звучало: «„Эшти хирлап“, кому „Эшти хирлап“…»
Выше по набережной стояла забегаловка под названием «Матрос», куда и правда заглядывали речники с Дуная, и Густав Виг добавил там кружку, поскольку больше повезло: нашлось несколько завсегдатаев, готовых заложить с утра пораньше и потрепаться. Разговорился, между прочим, с одним, ходившим в настоящие плавания. Это был чернявый сухощавый человек с худым, выдубленным солнцем неподвижным лицом, как коричневый стручок. Пил он крепкую палинку, заказывая по стопке.
— Жизнь тут у вас — лучше не надо, — заявил он Вигу категорически.
— Это почему же?
— Ума для такой жизни не требуется. — И повернулся к нему по-военному четким движением. — Будем знакомы: Савитта, Эндре. С двумя «т».
— Виг, Густав, — представился Густи, обменявшись рукопожатием и сообщив для начала, что в отгуле сейчас, вчера был день его ангела, сегодня отмечает, вечером.
Тот зорким прищуренным взглядом молча уставился вдаль, будто присматриваясь к какой-то надвигающейся опасности, требующей неусыпного наблюдения. Виг тоже помолчал, затем, как бы в ответ на предыдущее, сказал, что ходить на судне — все-таки не в пример лучше. Собеседник опять не ответил, мельком только глянул на него, а Виг обстоятельно и не без мечтательности продолжал распространяться на тот предмет, какие, дескать, на корабле заботы. Никаких. Харч, жилье, ни жены тебе (которая вечно пилит, где был да опять пил да сколько потратил), ни детишек, ни квартирной ссуды, которую в сроки надо погашать; нынче здесь, завтра там, новые города, рестораны, женщины… чем не жизнь!
— Слушайте-ка, — перебил тот. — Жена есть у вас?
— Есть.
— И теща, и детишки, и долги?
— Все есть, — засмеялся Густав Виг. — А как же!
— Тянете, значит, свою лямку?
— Еще бы!
— Ну так вот: готов меняться с вами сейчас же, сию минуту. Идет?
И смуглая костлявая ладонь протянулась ему навстречу. Но Густав Виг не торопился ударить по рукам, этот резкий, откровенный жест смутил его своей внезапностью.
— И красное яблочко кислым бывает, — фыркнул Эндре Савитта (с двумя «т»). — Вот что я вам доложу. — И ткнул его в грудь сильным, твердым пальцем. — Это у вас тут жизнь — лучше не надо, — победоносно заключил он.
Бунт
Магдольне добираться домой близко, а Густи — далеко, поэтому за детьми по субботам заходит он, она же успевает до их прихода еще забежать в магазин, прибраться и даже обед состряпать по-быстрому. Так и в тот день, в субботу третьего августа, летела она опрометью домой, спеша для видимости опередить мужа (что ей и удалось), спеша с нечистой совестью, но тайным торжеством, еще бы: если вполне приличного вида газетчик, не какой-то грязный нахал или хулиган, и молодой, приметил, отличил ее — это что-нибудь да значит, жаль только, не перед кем похвалиться, к Юли обратно не побежишь и Густи не скажешь, мужику какой прок говорить о таких вещах, все равно не поймет, подумает еще, балда, будто ей этот парень приглянулся; рыжая Халлиха, та бы поняла, но и с ней не поделишься, хотя, знай она, позеленела бы от зависти, а с тетушкой Мартон, приветливой старушкой соседкой, которая за их детишками присматривает (и сегодня к ней придется на вечер отвести), с тетушкой Мартон как-то неловко. И Магдольна без дальних размышлений поставила быстренько воду и зашла в комнату переодеться, мимоходом посмотревшись, правда, в зеркало — и та, зазеркальная Магдольна Гомбар, слегка удивленным взглядом подтвердила: до чего изменили ее все-таки эта новая прическа, новый силуэт; даже походка словно чуть-чуть уже не та. Наклонясь, она схватилась было за подол, чтобы стянуть платье через голову, но выпрямилась, передумав: так недолго прическу испортить, а жаль, здорово у Юли получилось. Надо же: пивом! Скажи ей кто, не поверила бы, подумала, смеются.
И решила: нет, не буду переодеваться — и с замирающим сердцем бросилась на кухню за передником. Еще бы не с замирающим: слыханное ли дело, настолько новое платье не щадить, прямо так к плите становиться, для домашней возни, стряпни и прежнее бы сошло, затрапезное ситцевое. Но коли уж так все повернулось, того и гляди муж вернется, а обедом и не пахнет, нечего тратить время на переодевание. И, завязав перед зеркалом фартучек и тщательно оправив воротник, она поспешила обратно на кухню: вода закипела, скорей вермишель. Едва всыпала — дети с отцом тут как тут. И у обоих в руках по шоколадке: ну, конечно, балует их папка, это проще всего, она стирает, гладит, готовит на них, она им шлепка, если плохо себя ведут, а папочка — конфетку; что ж, не бранить же их за это, а ему попробуй втолкуй. Густав Виг отводит детей в комнату, раздевает младшего — старшая уже сама умеет, и отправляет обоих в постель: после обеда и дома полагается поспать.
— Дай чего-нибудь поесть, — выходит он на кухню.
— Обед уже готов, потерпи десять минут, — отвечает Магдольна, но Густи канючит: ну чего-нибудь, пока.
— Вон хлеб возьми, — пожимает она плечами, — ветчины себе отрежь.
Муж берет нож, пристраивается у окна на табуретке.
Магдольна откидывает вермишель, нарезает мелкими кубиками кусок копченого окорока, прибавляет сала и поджаривает, ощущая на себе мужнин взгляд и мысленно усмехаясь: чего это он, неужто новое платье заметил, интересно, всегда одна жратва на уме. Дожевав, Густи покорно разворачивает газету в ожидании обеда, а она опрокидывает вермишель на сковородку с ветчиной, перемешивает, разогревает с жиром, ставит на стол тарелки, сметану, водружает на середину сковороду и накладывает уже, но Густи все смотрит неопределенно поверх газеты, будто не зная, как отнестись к тому, что видит.
— В парикмахерской была? — осведомляется он, усаживаясь с женой за стол.
— А тебе что?! — ощетинивается Магдольна.
— Совсем неплохо, — замечает он, еще раз взглянув и склонясь с этим лаконичным замечанием к тарелке.
Его совесть тоже не совсем спокойна, будто запрет какой нарушил, хотя намерение — еще не проступок, да и кто на баб не пялится, даны же на что-то глаза мужику; но чувство такое, словно надо оправдаться, рассказать подробно, к чему он не привык, как прошел день в мастерской и почему от него пивом пахнет, женский нюх на это острый, сразу что надо и не надо учует. Но Магдольна сама пила и не чувствует ничего, однако выслушивает все про мастерскую: дескать, короткое замыкание случилось, станки встали, хотя, в общем, ничего страшного, заготовки еще оставались, а подручный его узнал, что у него именины, поздравил, ну и пива бутылку принес, пришлось самому еще три поставить, иначе нельзя, сама понимаешь, а раз такое дело — и Лаци Мазур с Лехелом Варгой тоже по три выставили, не помногу, конечно, вышло на брата, угощали всех, но настроение поднялось, приятно так, знаешь, по-субботнему время провели.
Магдольна встала, собрала грязную посуду.
— Слушай, что это они учудили с твоей головой? — спросил он вдруг.
— Не нравится — не смотри! — отбрила она, при-готовясь уже к перепалке.
— Да почему не нравится, — от чистого сердца рассмеялся Густав Виг, — что́ ты так сразу на дыбки, как хомячок? Наоборот, очень тебе идет.
— Ну и хорошо, — краснея, уступила несколько озадаченная Магдольна и принялась за мытье посуды.
Оттирая сковороду чистолем и перетирая тарелки, она не могла, однако, отделаться от прежнего ощущения, что муж смотрит на нее. И вдруг слышит, как Густи, отодвинув табурет, встает и подбирается сзади. «Вот полоумный, ну что ему надо, и с каким шумом, думает, глухая?..»
— Хватит валять дурака, не видишь, некогда! — увернулась она от Густи, норовившего ее поцеловать. — Осторожней, тарелку уроню, иди лучше поспи, слышишь? — (Нет, совсем сдурел, опять лезет.) — Что это на тебя нашло?
— Ну и что, если нашло? — топтался возле Густав Виг. — Нашло — так нашло.
— Это отметить надо красным в календаре!
— И она же еще недовольна! Нос задирает! Ну погоди ж ты у меня.
— Сказано тебе: пойди ляг, пока малыш не проснулся, кончу, тоже прилягу. — (Ну, образумился, кажется, — и правда, надо же ведь поспать, чтобы вечером вареным не быть; нет, остановился, ухмыляется в дверях.) — Ты чего?
— Слушай, это то платье на тебе, которое Юли шила?
— Ну, то.
— Даже показать не хочешь?
— Очень тебя такие вещи интересуют.
— Ну-ка, сними передник!
Магдольна снимает, шаг направо, шаг налево, поворачивается, надевает опять.
— Вот. Много ты понимаешь!
— Ух, черт, какая красоточка!
И, отпустив ручку двери и мгновенно оказавшись рядом, Густи так стискивает в объятиях врасплох застигнутую жену, что у нее дух захватывает.
— Очумел? Пусти сейчас же! Изомнешь!
Оба запыхались. Густи сияет, Магдольна делает вид, что сердится.
— Ну, получил? Можешь теперь отправляться! — ворча, вырывается она, и, оправив сбившееся платье, оглядывает прическу в зеркальце над раковиной. — Счастье твое, что не растрепал.
Теперь за работу. Теперь только успевай поворачиваться, в ожесточении думает она, а этот ненормальный все тут, не уходит, на кухне ошивается (хотя почему-то не может разозлиться на него по-настоящему и, следя за ним краем глаза, ловит себя на мысли, что он, пожалуй, вполне даже ничего, этот Густи)… Из кладовки она достала мясо (купила утром приличный кусок на вечер, зажарить и подать холодное), вымыла, положила на противень, нашпиговала чесноком — все под пристальным наблюдением мужа, который уточняет: «Это, значит, коржики», получая резкий ответ: «Да, а тебе что, оставь меня в покое»; она ведь нападок ждет, продолжения утренней стычки, дескать, НУ ТО-ТО ЖЕ, или ТВОЕ СЧАСТЬЕ, или МЕЛЕШЬ, ТОЛЬКО БЫ ПОЗЛИТЬ, и тому подобное, но Густи на сей раз как воды в рот набрал, наоборот, едва она наклонилась к духовке, подошел внезапно и влепил в шею поцелуй. Магдольна вздрогнула, обжегшись горящей бумажкой (какими поджигали газ в духовках старого образца).