Потомственный рабочий, уважаемый работник на заводе, Буриан почитает себя человеком идейным и в пику отсталому тестю, твердолобому приверженцу пресловутых «четырех K» (Kirche — Küche — Kinder — Kleider: церковь — кухня — дети — платье. — нем.), в клетке которых томилась женщина, строит свою сверхсовременную и сверхпередовую модель идеального семейного содружества, где все, включая третьих лиц — любовников и любовниц, — мирно уживаются рядом, не нарушая этим обязательств ни юридических, ни моральных. Но эта умозрительная модель, отражающая страшную путаницу у него в голове вульгарно-материалистических и каких-то полуруссоистских, полурелигиозных взглядов, осуществляемая вдобавок с маниакально-буквалистской непреклонностью, терпит полное и смехотворное крушение на практике, в его же собственном доме, где в результате воцаряются форменный бедлам, разброд, развал, Содом и Гоморра. И автор, «хронист», — под личиной напускного тщания и объективности — со своей стороны делает все, чтобы с наивозможной точностью и наглядностью показать заведомую неисполнимость этого бредового предприятия. Благополучный конец (возврат к первоначальному состоянию) откровенно приклеен к этой гротескной антиутопии.
Хайдиковская трагедия безволия «преодолевается» здесь, таким образом, мнимо, чисто фиктивно. Вместо окарикатуренного Гамлета перед нами еще более нелепый, ходульно-незадачливый Дон Кихот. Но сама, пусть косвенная, комически остраненная сопричастность героев Кертеса этим великим образам мировой литературы говорит и о большем — о многом. За скепсисом, саркастической пародийностью таится в его произведениях призыв к доброте. Писательское лицо Кертеса насмешливо, меланхолично и пытливо одновременно. Пародией, вызывающим парадоксом посрамляя и отметая индивидуализм, фатализм, а равно чувствительное и начетническое краснобайство, подмечает и участливо поощряет он простые, но столь нужные нравственно целительные душевные движения, все то, что, по его собственным убежденным словам, «делает человека человеком».
Заинтересованная, ироническая и доверительная, «завербовывающая» обращенность к читателю, собеседнику и как бы сотоварищу, «соавтору», стоящему над повествовательной, сценической эмпирией, роднит его творчество, с одной стороны, с гротесково окрашенной сатирой Иштвана Эркеня. А с другой — с более спокойной, усмешливо-объективированной прозой Ференца Каринти, Лайоша Мештерхази. Вместе с ними — и другими своими старшими и младшими современниками — воюет Акош Кертес с антигуманизмом и псевдогуманизмом, за истинно свободного, коллективистски мыслящего и чувствующего человека.
О. Россиянов
СТЕКЛЯННАЯ КЛЕТКА
Была душная ночь. Жаркий воздух прочно угнездился меж домов, звезды едва просвечивали сквозь вздымавшуюся над городом смесь испарений, дыма и пыли. У заправщика бензоколонки на спине растеклось по халату темное пятно пота, капли на лбу тускло поблескивали. Равнодушно придерживая наконечник шланга, вставленный в заправочное отверстие, он ждал изредка долетавших сюда из парка более прохладных дуновений ветерка. Бетон, словно печка, отдавал дневное тепло, тяжелый, неподвижный воздух удерживал бензиновый смрад под навесом станции. Шел двенадцатый час, даже по главной дороге движение почти прекратилось, одни только влюбленные парочки маячили в парке среди кустов.
«Опель» заправился, расплатился, заправщик вытащил наконечник и сунул деньги в карман. Шланг со смесью повесил на крюк, подождал, пока подрулит следующий — «трабант». Счетчик показывал девяносто шесть форинтов, когда владелец «трабанта» сказал, что хватит. Дал сотню. На место «трабанта» тут же встал охряного цвета «ситроен», водитель вышел, захлопнул дверцу.
— Good evening! Thirty super, please![1]
— Привет! — буркнул заправщик. Платком отер лоб. — Сколько?
— Thirty! Thirty, please![2]
Заправщик не понимал по-английски.
— Ладно, скажешь небось, когда хватит, — проворчал он, снял шланг с крюка и включил счетчик.
— Can’t you offer me a good hotel?[3] — спросил «ситроен».
— Отель? — это заправщик понял. — Погоди-ка чуток.
Он выключил счетчик и пошел в контору. Обернувшись, сказал:
— Момент!
В конторе молодая блондинка, сидя за столом, проверяла счета. У нее было красивое, с решительными чертами лицо, волосы заколоты узлом; коричневая от загара кожа казалась еще темнее под голубоватым светом люминесцентной лампы, оттеняя светло-серые глаза. Она раздраженно подняла голову от лежавших перед нею бумаг.
— Что там еще?
— Какой-то англичанин, — сказал заправщик. — Ему комнату нужно.
Через стеклянную стенку конторы женщина взглянула на номер «ситроена».
— Бельгиец.
— И правда, — сказал заправщик. — Все едино. Он по-английски шпарит.
— Останься! — коротко приказала женщина и встала.
Широкие плечи и узкие бедра придавали бы ей мальчишеский вид, если бы не мягкая линия красивой груди. Женщине было, вероятно, лет тридцать. Заправщик сел на ее место, взял карандаш.
Бельгиец с любезной улыбкой поклонился.
— Good evening, madam! Would you be so kind, please, and offer me a hotel?[4]
— «Супер»? — спросила женщина.
— Yes, madam, thirty liters[5], — повторил бельгиец.
Она включила счетчик, взяла шланг, вставила наконечник в заправочное отверстие. Спросила:
— Sprechen Sie deutsch?[6]
— Ah, deutsch! — У бельгийца загорелись глаза. — Aber ja! Also… können Sie mir nicht ein gutes Hotel empfehlen?[7]
— Ja, natürlich, ich kann, — сказала женщина. Произношение у нее было скверное, но по-немецки она говорила легко, без стеснения. — Hotel «Omega». Wissen Sie, wo es ist?[8]
— Leider nicht[9].
— Ну так слушай, папаша. Haben Sie eine Mappe? Карта? Ich werde es Ihnen zeigen[10].
Бельгиец сунулся в окно шоферской дверцы, из ящика для перчаток достал карту. Разложил ее на капоте машины. Женщина выключила счетчик, повесила на место шланг и склонилась над картой.
— Wir sind hier[11], — ткнула она в карту пальцем. — Поедешь вот сюда, тут свернешь направо, rechts, дальше вот так, тут будет объезд, da ist eine Bauerei, да нет же, здесь, а не там — da, там одностороннее движение, одностороннее…
— Од-носто… — попытался выговорить бельгиец.
— Не мучайся, — оборвала его женщина. — Sie müssen an diese Gasse fahren… so… und hier ist es. Hotel «Omega». Dann sollen Sie suchen Herr Gimesi. Gi-me-si, — повторила она по слогам. — Der Hauptportier[12].
— Gimesi… jawohl![13] — обрадовался бельгиец. Он вынул блокнот и записал фамилию.
— Дашь ему, папаша, пять штук сотенных, — продолжала женщина. — Geben Sie ihm fünfhundert Forint, und sagen Sie, dass Sie kommen von Zsuzsa von Tankstelle. Zsuzsa von Tankstelle. Haben Sie verstanden?[14]
— Ja, danke vielmals. Zsuzsa von Tankstelle[15].
Бельгиец записал и это. На чай дал пятьдесят форинтов.
Женщина вернулась в контору. Ее коллега, опершись лбом на кулаки, нахохлясь сидел над цифрами.
— Ну, что у тебя? — спросила женщина. — Как дела?
— Да никак, — проворчал заправщик. — Вот здесь почему-то не сходится…
— Ладно, оставь! — прервала она нетерпеливо. — Я уж сама.
Заправщик освободил ее место, она села и подняла телефонную трубку.
— Слушаю вас. Гостиница «Омега», — донеслось с другого конца провода.
— Гимеши?
— Да.
— Привет, это Жужа. Две с половиной у тебя в кармане. Я направила к тебе одного бельгийца.
— Нет у меня комнаты, — сказал Гимеши.
— А уж это не моя печаль, — отозвалась Жужа без всякого удивления или раздражения. — Нет, так будет!
— Да не могу я! Что вы там воображаете себе?! В разгар сезона! Кто я вам, в самом деле!
Лицо Жужи оставалось все таким же бесстрастным и неумолимым.
— Экое ты дрянцо, Дюрика… ну да я спорить с тобой не собираюсь. Этот тип сейчас будет у вас и получит комнату. Все.
— Но пойми, я не могу, — сопротивлялся Гимеши. — Не могу я из-за каких-то двухсот пятидесяти рисковать…
— Не из-за двухсот пятидесяти, старина, а из-за всего прочего тоже. И ты уж лучше не выступай. Дашь ему комнату, а другие двести пятьдесят отложишь в сторонку… У меня все! Приветик!
Старший портье помолчал, потом злобно крикнул в трубку: «Привет!»
Аппарат щелкнул.
Заправщик засмеялся:
— Экий умник!
Жужа уже вернулась к счетам и только бросила вскользь:
— Н-ну, на мой взгляд, за альфонса он еще сойдет, но за умника — нет.
Заправщик льстиво согласился:
— Это я знаю. Тебе ведь умники ни к чему. У тебя не попрыгаешь, верно?
К бетонной площадке подкатила еще одна машина.
— Что-то ты расфилософствовался нынче, — проронила Жужа, даже не подняв глаз от счетов. — Ступай!
Заправщик промолчал, вышел к машине. Жужа включила транзистор. «Strangers in the night…»[16] — пел мужской голос. Жужа послушала немного, насвистывая в такт, затем опять занялась подсчетами. «Something in your eyes…»[17] — пел голос. «Четыре, четырнадцать, восемнадцать, двадцать семь, разделить на три, получится девять…» «Something in my heart…»