– Iesu ffocen mawr[28]. Мег, отвали, ладно?
Несколько недель спустя они с Талиесином сидели на причале у Ти Гвидра. Для купания было слишком холодно, опять пришло время свитеров. Настал вечер, и воздух сверкал мелкозернистой сыростью, будто вот-вот прольется дождь. Талиесин скручивал сигарету. Они к тому моменту совсем обнаглели – постоянно околачивались в доме. Оба молчали. Гет снова думал об Олуэн. Он так много времени провел в размышлениях над тем, чего между ними не случилось, что воспоминание об этом стало осязаемым – как будто было записано на пленку. Гет воскрешал событие в памяти, будто прокручивал старую видеокассету, и каждый раз всплывала какая-нибудь новая подробность, которой можно было себя терзать.
– Значешь, что мне сказала твоя сестра? – спросил он. – Что она ни за какие деньги здесь не осталась бы.
Талиесин в серьезном раздумье склонил голову набок.
– Что? – спросил Гет. – Ты с ней согласен?
Талиесин не отвечал. Он с пущим усердием углубился в распределение клубка табака по листочку папиросной бумаги. Гетин наблюдал за работой его изящных бледных пальцев – пальцев, которые были способны извлекать немыслимую музыку из струн виолончели, но понятия не имели, как заменить камеру на велосипеде. Внезапно он рассердился на друга, уязвленный разницей в их устремлениях.
– Вы иногда оба просто охренительные снобы, чувак.
Талиесин поморщился. Он заклеил самокрутку и постучал одним концом по деревянной доске причала. Гетин ущипнул себя за переносицу, ему стало стыдно.
– Гет, ты же знаешь, мне нельзя здесь оставаться. Для меня все по-другому, ты ведь понимаешь, да?
Гетин вспомнил ванную комнату в родительской спальне Тала в канун Нового года и Криса Эдса, опирающегося о бортик ванны.
– Да. Наверное, понимаю. Извини.
1999
Когда Гет объявил матери о том, что записался в местный сельскохозяйственный колледж на курс по работе с бензопилой, она прищурилась так, будто не расслышала, что он сказал.
– Я надеюсь, это шутка, да? – Она провела ладонями по джинсам, села за кухонный стол напротив Гета и потянулась за пепельницей. – Сельскохозяйственный колледж.
Гет пожал плечами, уткнулся взглядом в лотерейный билет, прикрепленный к холодильнику, и провел языком по внешней стороне зубов.
– Зачем тогда были все эти старшие классы?
Он прочитал дату рождения Данни, а потом свою. С тех пор как Джон Мейджор разрешил лотереи, Фиона использовала всегда одни и те же номера.
– Курс по работе с бензопилой. – Она сглотнула. – Так. Понятно. Хочешь стать как кузен Алан, да? Ну что ж, амбициозные цели, Гет.
– А что не так с Аланом?
– Слушай, ну ладно тебе! С Аланом все так. Просто я думала… – Она потянулась через стол и накрыла его ладони своими. – Я думала, ты захочешь заниматься чем-то другим, понимаешь? Ведь ты такой умный.
Прошел уже год с тех пор, как Гет окончил школу; почти двенадцать месяцев он работал на стройке, мямлил что-то невнятное о том, что «надо накопить на путешествие». Вместо того чтобы готовиться к экзамену продвинутого уровня, читал The Beach и представлял себе (немного путано), как полетит в Таиланд или куда-нибудь еще вроде этого. Будет гонять на байке по улицам, кишащим людьми, калейдоскопу неоновых огней, дыма, сена и тел. Станет всю ночь веселиться на пляжной вечеринке, и кровь в венах будет полыхать от серотонина. Он рисовал в воображении воду цвета лазурита, присыпанную блестками солнца, и сексуальную девушку-француженку с длинными тонкими ногами, загорелую и расписанную хной. Или же Олуэн – он мог подождать ее, у него было сколько угодно времени. Ему было девятнадцать, и он вообще никуда не спешил.
В университет он документы так и не подал, хоть и обещал матери. Просто не видел смысла. Судя по тому, какое впечатление у него сложилось, когда он съездил навестить Тала в университете, это самое высшее образование было, безусловно, классной возможностью оттянуться, но возможность эта отягощалась необходимостью много разговаривать на бредовые темы со всякими самовлюбленными придурками и бесконечно сдавать бессмысленные и никому не нужные работы. Гету нравилось читать, но за два последних школьных класса он понял, что ему не нравится читать «обязательные списки». Ему не хотелось проводить дни, сидя за столом в комнатке на одного в Манчестере, Лидсе или Кардиффе. Ему хотелось что-нибудь создавать и строить – ну или в крайнем случае что-нибудь разрушать. Хотелось пользоваться своим телом. Кто-то вроде Марго Йейтс сказал бы, что он «от природы физиологичен». Он не умел отделять себя от своей физиологичности. У него было слишком много энергии.
По пятницам Гет ехал в Честер, где находилась школа Олуэн. В будние дни она жила там в пансионе, и он, едва закончив работу в половине четвертого, ехал прямиком туда, за ней. Когда он сделал так в первый раз, его мучило чувство вины – как будто он делает это тайком, как будто ему нельзя там находиться. Хотя девушки были едва ли на два года его моложе, он чувствовал себя похотливым стариком, когда дожидался Олуэн у школьных ворот в рабочих ботинках и забрызганных цементом джинсах, покуривая сигаретку, привалившись к машине. Все дело было в их элитной школьной форме. Гет наблюдал за процессией девушек в гольфах и зеленых клетчатых юбках, одна за другой выходящих из школьных ворот, и чувствовал себя извращенцем. Впрочем, он видел, что и они тоже на него смотрят. Видел, как скромные взгляды скользят по его плечам и бицепсам, после года работы на стройке распирающим закатанные рукава футболки. Видел, как некоторые, наиболее уверенные в себе, смотрят на него нахально и с вызовом. Год назад Гет от такого весь извертелся бы, но с тех пор, как началась история с Олуэн, многое изменилось. Парни на работе говорили, что у него крыша поехала. А ему было плевать, что там они думают.
Все началось вскоре после отъезда Тала. Гет подвез Олуэн до деревни: увидел, как она идет из города, одна. По тому отрезку дороги идти пешком – это надо, чтобы тебе жить надоело. Он не видел ее с самого лета и, честно говоря, все время страдал. Когда это все-таки произошло, он не удивился: между ними с самого начала что-то было.
Первые несколько месяцев они держали это в секрете. Сначала Олуэн сказала, что по-прежнему встречается с тем парнем, а потом уже не была в этом так уверена. Гет не хотел на нее давить, но все равно это было странно – высаживать ее до поворота, а потом встречаться уже в Ти Гвидре, где – они точно знали – их никто не застукает. Теперь наконец-то можно было вести себя нормально. Встречи тайком, конечно, по-своему возбуждали и волновали, но все-таки на душе от этого было нехорошо. Как-то это было неправильно.
Школа Олуэн не имела ничего общего с местным заведением, где учились Гет и Тал (обновленный Тал описывал его лондонским друзьям как нечто, что приходилось терпеть; но это нечто обеспечило ему звание «выходец из народа» – ну просто ни дать ни взять местный Джарвис Кокер). Школьные ворота представляли собой перекрещенные руки из тонкого гнутого железа, снабженные девизом на латыни и гербом. Она проходила сквозь них изящно, легко, а увидев Гета, обнажала сверкающий ряд прекрасных белых зубов и отклеивалась от компании подружек. Он не был знаком ни с одной из них, и ни одна из них не горела желанием как-то исправить это положение.
– Ты вкусно пахнешь, – шептала она ему на ухо, прихватывала зубами мочку и чуть касалась ее языком. – Пахнешь работой.
Она наваливалась на него всем телом, впечатывая Гета в дверь машины. Он пробегал пальцами по задней поверхности ее бедра, скользил дальше – под юбку, и Олуэн с игривым блеском в глазах отталкивала его руку. Целовала его.
– Ну что ж! – объявляла она. – Поехали! Выходные начинаются!
Она плюхалась на пассажирское сиденье и бросала взгляд в зеркало заднего вида – на свое отражение.
– Давай поедем старым путем? – просила она.
Олуэн всегда хотела ехать старым путем – по будоражащим подъемам и спускам горного перевала. Автострада была надежной, унылой и удобной. А перевал – для любителей пощекотать себе нервы. Олуэн рылась в бардачке в поисках сигареты и наблюдала за тем, как девушка в зеркале прикуривает и томно затягивается. Гет заводил двигатель и позволял себе уронить правую руку ей на голую ляжку. Тело Олуэн гудело под его шершавой ладонью.
– Ой, нет, не хочу опять их! – Она морщила нос и подавалась вперед, чтобы вынуть из проигрывателя кассету Led Zeppelin. – Давай послушаем Нила Янга.
Ей нравились грустные авторы песен с хрупкими голосами и легкой хрипотцой. Много лет спустя Гету придет в голову, что в этом было нечто паразитарное: она будто наполнялась своей непомерной энергией, выкачивая ее из других. Майский день стоял жаркий, небо было сплошь синее, без разводов и оттенков. Они катили с опущенными стеклами, Нил Янг распевал во всю глотку; они пересекали границу и тащились вверх, свернув с шоссе на однополосную дорогу, дугой огибавшую гору. Долину заливал свет, а выше земля была голой: в дневную жару ее опалял сухой желтый дрок[29], а по ночам утешал своей нежностью голубой и лиловый вереск. Овцы, оглушенные ветром, бесцельно, как слепые, топтались на своих тонких булавочных ногах, и границы земли удерживали стены сухой каменной кладки. Пару здешних вершин украшали фундаменты кельтских крепостей. Это было место первобытное; место, где от подъема кружилась голова; место, где волшебство можно было потрогать руками.
– Быстрее! – попросила она. Он прибавил газу и с неистовством помчал вдоль круто изогнутого берега, очертаниями напоминающего подкову, а ветер с тем же неистовством врывался в раскрытые окна, и голос Нила Янга растворился сначала в нем, а потом – в реве мотора, когда Гет переключил на вторую. Кончики длинных пальцев Олуэн побелели – так сильно она впилась ему в ногу. Он захохотал и мягко надавил на педаль.