то делала она сама, когда они были подростками.
Гетин стал вторым человеком, с кем Олуэн переспала. Первым был парень из школы, и опыт оказался неприятным. Это произошло на вечеринке и, как, наверное, сказали бы сегодня, не вполне по обоюдному согласию, но на дворе стоял 1997 год и Олуэн винила себя в том, что по глупости вляпалась в такую ситуацию. Наружу она тогда выпустила некую выдуманную версию произошедшего, которую на последующих вечеринках лета пересказывала как жутко комичный эпизод, посмеиваясь над самой собой. Гету она про это не говорила – слишком унизительная была история. Его она предпочла убедить в существовании бывшего парня, которого специально для него придумала.
С Гетом все началось с того, что он подбросил ее на машине. Наверное, это было в сентябре, потому что Талиесин уже уехал в университет – неделей или двумя раньше. Гетина Олуэн не видела с лета. Не просто не видела – избегала. Ей было стыдно того, как она себя повела: парни в школе сказали бы про такое – динамщица. До этого она толком никогда и не оставалась с ним наедине. Он был другом Тала – скорее, некая идея, чем человек. В детстве Олуэн испытывала к нему всепоглощающую ультраромантическую страсть, но, оглядываясь назад с более выгодной позиции подростка, понимала, что это была полная ерунда. Ведь он был фактически крестьянин. Категорически не ее тип. И потом – тот летний день: Господи, как же было жарко, она потом говорила себе, что все это произошло из-за жары, она помнила, как потом вернулась домой и сделала об этом длинную болезненную запись в дневнике. Она отчетливо запомнила, что тогда сочла себя очень эрудированной, потому что процитировала Камю – à cause du soleil[49]. (Они проходили «Посторонний» в школе. Ей казалось, она все понимает.) Она испытала волнение и восторг, позволив ему зайти так далеко. Но потом испугалась – и получилось, что она совершила непростительное преступление: дала ему надежду и обломала. Оставалось надеяться на то, что после отъезда Талиесина в университет Гетина она больше никогда не увидит.
Было воскресное утро – такое раннее, что небо еще почти повсюду было серебряным, хотя по шву между холмами и горизонтом уже понемногу прорывались первые зачатки света. Олуэн шла по обочине дороги и приближалась к Тан-и-Грайгу, где дорога начинает резко изгибаться. До дома оставалось не меньше трех миль, и, хотя еще пару часов назад Олуэн ощущала себя пьяной, свободной и счастливой, теперь она протрезвела, замерзла и заволновалась. Дорога здесь была очень узкой, и местные пролетали ее на скорости пятьдесят миль в час. Олуэн знала, что, когда она войдет в лес, свет совсем исчезнет. Она отчетливо осознавала, что платье у нее слишком короткое, и помимо собственной воли начала мысленно составлять перечень ужасных вещей, которые, она знала, происходили в этих местах. Ей вспомнились печальные темные глаза и бесформенное белое лицо человека в местной газете, который владел кинотеатром в Холихеде и недавно закопал в лесу тела четырех человек.
Она заслышала мотор еще издали и подумала было вскарабкаться на насыпь, но решила, что уж лучше вести себя как ни в чем не бывало. Она продолжала шагать по обочине, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и, когда машина за спиной замедлилась, почувствовала, что от ужаса сейчас потеряет сознание – из-за паники внутри образовался вакуум. Когда она осознала, что это машина Гетина, сознание хлынуло обратно, и это было ощущение сногсшибательной силы. Машина крадучись потащилась рядом, окно опустилось, и Гет перегнулся через пассажирское сиденье.
– Сейчас я остановлюсь. Там, в кармане, – крикнул он сквозь рев мотора, и Олуэн едва не рассмеялась от облегчения.
Она побежала вперед, чтобы поскорее его нагнать.
– Какого хрена ты тут пешком разгуливаешь? – проворчал он, когда она скользнула на пассажирское сиденье.
В машине было тепло и воздух был насыщен присутствием Гета. Играла кассета с музыкой кантри. Он смотрел на нее во все глаза, и это смутило Олуэн, особенно после того, что между ними едва не произошло. Не дождавшись мгновенного ответа, он переключил коробку передач и вырулил обратно на дорогу.
– А ты-то что здесь делаешь? – наконец заговорила она. – Сейчас ведь типа семь утра. Воскресенье.
Он на нее не посмотрел. Не сводил глаз с дороги.
– Еду на горном велосипеде кататься. В Сноудонию. Люблю приезжать туда пораньше, до чертовой толпы.
– А.
Он ухмыльнулся.
– Веселая ночка выдалась?
Тут она почувствовала что-то, искру сексуальности, как в тот июньский день. То ли дело было в его изменившемся лице, то ли в пальцах, которые постукивали по рулю.
– Веселая, – сказала она. – Но потом стало скучно.
Он кивнул.
– Я смотрю, тебе вообще жить надоело? Вот так расхаживать тут пешком.
Она одернула подол юбки.
– Это ты к чему?
Его взгляд быстро чиркнул по ее голым ляжкам и снова перелетел обратно на дорогу.
– Ну как будто напрашиваешься, нет?
Она ощетинилась.
– Напрашиваюсь? Серьезно? Что за мачизм?!
Он весело покачал головой.
– Ну-ну.
Музыка в тишине стала объемнее: какой-то человек монотонно бубнил про кодеин, тюрьму и грязные дороги.
– Ты прямо всерьез такое слушаешь? – пробормотала она изумленно, надеясь хоть немного вернуть себе превосходство.
– Я, кстати, в основном имел в виду дорогу, – сказал он. – Это типа довольно тупо. Тут ведь машины летят, как говно с лопаты.
– А. Ну да. – Она почувствовала себя глупо, как будто он назвал ее наивной дурочкой или даже сказал, что она слишком много о себе возомнила, поэтому, чтобы произвести впечатление взрослой и опытной, спросила: – То есть переспать со мной ты больше не хочешь?
– Господи. Твою мать, Олуэн. Это здесь при чем?
– Все-таки хочешь? Летом казалось, что хочешь.
Он опять дернул головой, как будто отгонял насекомое. Но отрицать ничего не стал, и вид у него был какой-то взъерошенный и сбитый с толку. Она снова поймала ту самую искру: электрический заряд.
Когда он выключил мотор в начале подъездной дорожки у ее дома, она сказала:
– Мне пока домой не хочется.
Он прищурился.
– Хочешь, поедем в Ти Гвидр?
Первый раз с Гетом – это было совсем другое дело. Всё произошло примерно через месяц после того, как он ее подвез. Казалось, он нервничает чуть ли не больше, чем она. Снова и снова спрашивал: «Ты уверена?» Обхватил ее лицо ладонями, проговорил:
– Ты должна мне сказать, если не хочешь, – и не отрываясь смотрел на нее. Он встал очень близко, обхватил рукой ее голову, прижав большой палец к щеке, и продолжил: – Скажи мне, что тебе нравится больше всего. – И в какой-то момент она совершенно перестала волноваться, вдавила пальцы в провалы у него под лопатками и сказала, что ей нравится как раз вот так и что нет, останавливаться не надо. Останавливаться не надо никогда.
К ее удивлению, в университете ей ни разу не встретилось никого такого; ребята с курса говорили про Элен Сиксу и сонеты Петрарки, обсуждали внешнюю политику США и внутренний монолог Молли Блум, но понятия не имели, как обращаться с собственными телами, – а может, их просто не слишком интересовало общение с телом Олуэн.
– Ну как? Понравилось тебе в городе? – спросила она Джеймса, как только он вернулся.
– Чертова дорога! Надо что-то делать с этими колдобинами. Я слишком стар, чтобы откапывать эту хрень из-под колес.
Он в театральном изнеможении рухнул, тяжело дыша, на диван, и вокруг него оплывали под тяжестью собственного изобилия экологичные многоразовые сумки с покупками. Джеймс сдул с лица одинокую воздушную прядь темных волос. Из него вышел бы прекрасный актер немого кино. Лицо у него было очень подвижным и умело принимать самые комичные выражения. Для Олуэн одной из самых необычных наград за близость с ним стало вот это неожиданное открытие: под панцирем честолюбивого обаяния скрывался дурашливый бестолковый юмор. Она подскочила к мужу и села на него верхом, и тут в сумках затрещала пластиковая упаковка продуктов, будто некое одушевленное существо отозвалось на ее присутствие.
– Я по тебе скучала, – сказала она.
– Значит, он не появлялся, чтобы составить тебе компанию?
– Ха-ха.
– Чем ты занималась? Коробки так и не распаковала, ленивица.
– Отвлеклась на озеро. Там была цапля.
– Черт. Это был мой сюрприз, она рано выскочила.
– Ты ужасно долго ездил.
Он ухмыльнулся.
– Это потому, что я нашел тебе подарок.
– В супермаркете?
– Я немного поисследовал город. Нашел благотворительный секонд-хенд.
– О, как мило. И купил мне костюм Marks & Spencer, в котором умерла бабуля?
– Ах ты маловерная!
– Неофициальную биографию Гари Линекера?
– Ну что за снобизм! Ты недооцениваешь уровень благотворительных секондов этого городка. Закрой глаза.
Джеймс мягко прижал ладонью ее веки, потом секунду-другую порылся в пакетах и наконец произнес:
– Свет, камера, мотор!
Олуэн открыла глаза. Джеймс стоял, запрокинув голову и зажмурив один глаз, направляя на нее старую видеокамеру Canon MV10.
– Камера любит тебя.
– Ты серьезно?!
– Я подумал: вот приедешь ты сюда летом работать над сценарием и сможешь снимать небольшие фильмы.
– На Canon MV10?
– Только у плохого плотника стамеска виновата.
Она взяла камеру и покачала головой. Улыбнулась и поцеловала Джеймса в нос.
– Пожалуйста, скажи, что ты за это не больше десятки отдал.
– Искусство бесценно, детка.
Когда Джеймс покупал дом (ведь, в конце концов, это Джеймс его купил: доход Олуэн не был ни достаточно стабилен, ни в должной степени высок, чтобы в банке хотя бы рассмотрели ее заявку на ипотечный займ), он придумал шутку, что покупает место, где Олуэн будет писать. На одном званом ужине в Пекхэме он шутливо настаивал на том, что с этой покупкой вовсе не превращается во владельца загородного дома, а становится «великим меценатом». Все за столом засмеялись – кроме одного гостя, которого кто-то притащил с собой и которого никто раньше не видел: он весь вечер просидел с лицом, как будто ему вилы в зад воткнули. Он криво усмехнулся и сказал: