– Ага, конечно. Типа Артур Саклер[50].
Джеймс отозвался любезным смехом, но в надземке по дороге домой сказал:
– Новый друг Тарика – мудак. И несет какую-то ахинею. Я слышал, как он рассказывал Тео, что учился в частном пансионе.
2017
В следующий раз Олуэн приехала одна, перед домом как раз цвел рододендрон. Зубчатые шары цветов висели на уровне ее плеч, лепестки были усеяны стеклянными бусинами дождя. Олуэн выбрала дальний путь, вдоль границы, по изысканной, воспетой поэтом Хаусманом местности – живописным английским деревушкам, тем, что вдохновляют пенсионеров заняться акварелью, а националистов – снимать видеорилсы с песней «Jerusalem»[51] в качестве фона. Дождь начался, когда Олуэн пересекала границу Уэльса в районе Озуэстри, он падал огромными каплями, и на лобовом стекле развернулась настоящая секция ударных; дождь барабанил, и сквозь стекло уже было ничего не разглядеть. Пейзаж за окном изменился, и Олуэн не сразу это заметила: была слишком занята попытками что-либо разглядеть сквозь металлический лист дождя. Перемена была едва уловимая, но что-то определенно стало другим. Она съехала с автотрассы, и дороги тут же завихлялись, узкие и отороченные зеленью – едва разъедутся две машины. Все здесь было каким-то более диким – и Олуэн поняла, что она дома.
Они планировали приехать сюда на Рождество с последними своими бездетными друзьями, но сестра Джеймса ухитрилась произвести на свет третьего сына раньше, чем планировалось, поэтому в итоге пришлось Олуэн и Джеймсу ехать в Саффолк на сборище родственников – отдать семейный долг. Олуэн ощущала слабые уколы совести из-за того, что так долго не приезжала в Северный Уэльс. Она читала о беженцах, застрявших в Греции и на Балканах. У нее была подруга в Париже, которая рассказывала, что прямо у них в квартале разбили лагерь люди из Африки и с Ближнего Востока, британская пресса подобными новостями обычно пренебрегала, ну в самом деле, ведь и без того столько ужасов творится, только успевай сообщать. Олуэн думала о своем пустом доме на озере, идеальном прибежище, запертом и прозябающем в бесполезности. Проблема была в том, что Олуэн не относила себя к этому типу – владельцам загородных домов. Она была свободным художником, ее персональный доход был ничтожным. Деньги в их семье были у Джеймса, и это плохо сочеталось с ее представлением о том, что фактический владелец дома – она. Олуэн говорила себе, что она отличается от Джеймса тем, что в университетские годы ей довелось испытать нищету (ну да, это было благородное нищенство, но все же. Она устраивалась на дерьмовые подработки в гостиницах, чтобы наскрести на оплату жуткой съемной комнатенки, у которой вместо одной из стен была занавеска. Ей было знакомо омерзение, которое пробирает до костей, когда видишь, как по грязному линолеуму коммунальной кухни разбегаются чешуйницы. Она знала, каково это – мыться из чайника, потому что не хватило денег заплатить за газ, согревающий титан. Она нутром ощущала, что они с Джеймсом категорически разные люди.
За месяцы, прошедшие с тех пор, как они приезжали в Ти Гвидр в октябре, у Джеймса были горы сверхурочной работы, которую он туманно объяснял «побочными эффектами Брексита». Он все говорил Олуэн, что ей бы надо поехать туда одной, а она настаивала, что у нее у самой всего через край.
– Так разве же мы не для этого дом покупали? – удивлялся он, когда направлялся с утра к двери, обрядившись в лайкру и велосипедные ботинки и убрав свернутый костюм в сумку. – Чтобы ты могла там начать работать над новым сценарием?
Теперь настал июнь, и откладывать поездку дольше было невозможно. Редкое чудо под названием весна прокатилось по Лондону и теперь вызревало в лето, и Олуэн осознавала, как страстно Джеймсу хочется, чтобы она отправилась в свое место и там «творила», и как страстно ей самой должно этого хотеться. На самом же деле мысль о том, чтобы находиться месяц за месяцем одной в доме, который она до сих пор нет-нет да называла у себя в голове домом Гета, ее страшила. Когда Олуэн была в Ти Гвидре с Джеймсом, можно было прикрываться мужем и не чувствовать себя такой уж мошенницей. Рядом с Джеймсом, который коверкал название деревни и до знакомства с Олуэн никогда не бывал севернее Оксфорда, она уж никак не могла себя чувствовать здесь чужой. Это была одна из причин, по которой они вообще решили купить жилье в Лланелгане. Олуэн было легче смириться с мыслью о владении «вторым домом», если этот дом располагался в месте, которое она технически может считать своим. Она могла беспечно рассказывать друзьям в Лондоне о hiraeth – это валлийское слово она узнала спустя много лет после того, как уехала из Уэльса, оно означало что-то вроде тоски по родине. Она не покупала себе загородный дом: она возвращалась домой. Шла на зов предков.
Конечно, была и другая проблема: собственно, работа. Ведь переезд в Ти Гвидр означал встречу с пресловутым белым листом, а Олуэн в данный момент переживала нечто вроде профессионального кризиса. Ей было тридцать четыре года, и в ее недолгой жизни еще ни разу не случалось ничего, хотя бы отдаленно напоминающего провал. То, что ей в двадцать шесть лет удалось получить деньги на полнометражный фильм, было феноменальным, а когда фильм вышел на экраны спустя неделю после того, как ей исполнилось тридцать, ему тут же присвоили статус «безусловной классики феминистского артхауса». С тех пор работа шла непрерывным потоком, и Джеймс предоставлял ей возможность не продавать свой талант, а браться за низкооплачиваемые проекты, которые обеспечивали доброе имя и репутацию. Таким образом, Олуэн до сих пор никак не запятнала себя в профессиональном смысле, и именно поэтому ей непросто далось то, что она до сих пор называла «та история с соцсетью».
Это произошло спустя примерно месяц после того, как в Берлине состоялась премьера ее второго фильма, – приблизительно тогда же Олуэн впервые увидела в ленте одной из соцсетей объявление о продаже Ти Гвидра. Рецензия на фильм вышла в смертоносно крутом специализированном журнале, сознательно издаваемом исключительно для интеллектуалов, и, если бы в рецензии говорилось не о ней (или формально о ее работе), Олуэн, скорее всего, испытала бы чистейший восторг от того, с каким весельем и глумлением автор разносил фильм в клочья. Автором оказалась младшая сестра девушки, с которой Олуэн была знакома в колледже, и впервые этот разгромный текст она увидела, когда еще одна общая знакомая наткнулась на его перепост у этой «малышки-сестренки» и переслала его Олуэн, потому что «сочла дружеским долгом ее предупредить». Ссылку на рецензию новоявленная кинокритикесса снабдила комментарием: «Как же достало, что от меня вечно ждут заинтересованности в проблемах буржуазии» – и это было особенно мерзко, потому что Олуэн прекрасно знала, что сама авторша выросла в трехэтажном особняке в Сент-Джонс-Вуд[52] и ее отец состоит в совете директоров Современной галереи Тейт. Но в интернете, похоже, больше никому не были интересны эти биографические детали, и за следующие три дня Олуэн стала объектом восторженного интернет-шейминга. Были эксгумированы остроты, которые она отпускала в старых интервью; совершенно незнакомые люди с наслаждением обсуждали подробности доходов ее родителей и даже дедушек и бабушек; был создан мем, который стали радостно распространять по всему интернету. Друзья пытались убедить ее в том, что, когда вокруг тебя поднимается эфемерная онлайн-буря, это знак высокого почета и авторитета. Джеймс говорил, что Олуэн все принимает слишком близко к сердцу, и без устали напоминал ей эпитеты в превосходной степени, которыми ее с ног до головы забросала пятизвездная рецензия в The Guardian. А она в это время сидела за рабочим столом и пыталась вгрызться в сценарий, над которым работала уже год, и думала о человеке, который написал: «Если отбросить в сторону примитивную очуметь-до-чего-авангардную эстетику, это "произведение авторского кинематографа" (держите меня семеро) по глубине и целостности сравнимо разве что с сериалом "Беверли-Хиллз, 90210", только еще и без шуток».
Неприятнее всего в этой истории было то, что в результате произошел ощутимый сдвиг положения Олуэн в профессиональном дискурсе. Примерно через месяц после пресловутой рецензии ее имя было упомянуто в газетной статье в качестве одного из примеров «элитаризма, воцарившегося в британском искусстве и препятствующего его развитию». Еще через неделю или две появилась другая статья – в этой писали, что Олуэн, вероятнее всего, «пробилась по блату». Она в этот момент написала уже почти половину черновой версии сценария о стареющем пианисте, который живет на севере Лондона. Теперь ей становилось стыдно всякий раз, когда она пыталась перечитать написанное. Она отправила последнюю версию черновика по электронной почте маме и Джеймсу и после этого удалила текст со своего компьютера.
Но недели две назад ей и в самом деле посчастливилось наткнуться на новую идею. После разговора с Артуром она пробыла на презентации книги Тони совсем недолго и, вернувшись домой, тут же села за стол, достала чистый новенький Moleskine из запаса, который хранила в нижнем ящике, и написала на первой странице два слова:
ФОЛЬКЛОР
СОПРОТИВЛЕНИЕ
Первая часть Олуэн особенно воодушевляла. В детстве она была без ума от валлийских народных легенд – от идеи, что магия в этих краях пульсирует намного ближе к поверхности земли, чем в любом другом месте; что мембрана между сверхъестественным и реальностью, между настоящим и прошлым здесь более проницаема и эфемерна, чем где-либо еще. Если в выходные шел дождь, маленькая Олуэн садилась за столик у себя в комнате и исписывала страницу за страницей: это были ее будущие «романы», которые она похищала у Алана Гарнера, Сьюзен Купер и Дженни Ниммо. Она писала о Блодьювед и Гвитно Журавлиные ноги. Писала о верном псе по имени Гелерт и маге, который навечно погребен в стволе древнего дуба. В одиннадцать лет она выиграла детский писательский конкурс с рассказом про человека, который провел ночь на Кадер-Идрис. Она до сих пор помнила начало своего сочинения: