Олуэн ни с кем не виделась. По вечерам смешивала себе коктейль и звонила Джеймсу, матери или Миранде, которая по-прежнему оставалась ее лучшей подругой с тех пор, как они познакомились на Неделе первокурсника в Оксфорде. Олуэн даже продукты заказывала по интернету, чтобы избавить себя от необходимости выбираться в город. Правда, вначале не обошлось без путаницы. Навигатор курьера, убежденный в том, что такого индекса не существует, отправил беднягу «на какую-то гребаную ферму у черта на рогах». Звали курьера Дункан. Он оказался словоохотливым ливерпульцем, и Олуэн была благодарна за то, что колдобины на дороге послужили удобной отговоркой, чтобы предложить ему оставить пакеты в начале подъездной дороги. Ей вообще ни с кем не хотелось разговаривать, и в деревенскую лавку она бы тоже не пошла, если бы не была настолько поглощена работой, что напрочь забыла про свой менструальный цикл. Сначала хотела просто махнуть на это рукой, но в лесных подручных средствах она не разбиралась, испачкать дорогую датскую мебель не хотелось, а свою менструальную чашу она забыла в Лондоне, потому что была страшно рассеяна и не умела организовывать собственную жизнь. Организованность ей даже претила: Олуэн считала, что быть собранной – это мещанство.
По дороге к лавке она испытала новую форму погружения в прошлое: любой мог ее увидеть. Продавщица была приблизительно ее ровесницей, с тугими штопорообразными завитушками, выкрашенными в тот же матовый черный, что и тушь, корками покрывающая ее ресницы. Женщина была настолько беременна, что, казалось, вот-вот разродится прямо здесь за прилавком, под полками с туалетной бумагой и банками консервов, и к тому же она излучала такую радость, что Олуэн стало еще более неловко. Она положила коробку с тампонами на прилавок вместе с несколькими другими предметами, которые взяла, чтобы тампоны не так бросались в глаза: пинту молока, банку бобов, Twix. Беременная сначала заговорила с ней на валлийском – Олуэн состроила извиняющуюся гримасу. Женщина с той же благодушной радостью перешла на английский и сказала:
– Лицо у вас вроде знакомое. Вы здешняя?
Олуэн не разговаривала ни с кем уже несколько дней, и вот именно таких встреч она опасалась больше всего. Она провела ладонью по лбу и заставила себя встретиться с женщиной глазами.
– Ага. Ну… Вроде того.
Попыталась улыбнуться. Собралась и приняла решение, что в следующий раз, когда откроет рот, постарается говорить не с таким безупречным английским произношением. Женщина ободряюще кивнула – едва заметное движение, как будто голова просто непроизвольно дернулась. Олуэн догадалась, что от нее ждут более развернутого ответа.
– Я выросла тут в деревне.
– А, ну тогда мы точно знакомы. Наверное, даже в школу вместе ходили!
Последние пятнадцать лет Олуэн злилась на родителей за то, что они забрали ее из местной общеобразовательной школы и отправили в частный интернат, таким образом лишив возможности получить высокий статус человека с государственным образованием. Щеки обожгло.
– Я не очень долго ходила в местную школу.
Женщина осталась невозмутима. Она щелкнула языком и стала в открытую рассматривать Олуэн.
– Нет, ну я вас точно знаю. Как вас зовут?
Никогда она так сильно не чувствовала себя самозванкой, как в те моменты, когда приходилось произнести вслух имя Олуэн. Она даже подумала было приврать и воспользоваться своим вторым именем, но решила, что Хелена прозвучит еще хуже.
– Олуэн.
Женщина ахнула.
– Нет. – Ясная улыбка засияла с пущей силой. – Ну конечно! Я жена Данни. Ния!
– Ах вот как, – проронила Олуэн с дежурной улыбкой. – Ну да.
– Данни из Брин Хендре. Данни Томас?
Олуэн потребовалась секунда, чтобы уловить связь, и, когда она наконец сообразила, Ния уже произнесла:
– Брат Гетина!
Она продолжала глупо улыбаться.
– Данни. Ну да. – Ладони сжались в кулаки, Олуэн отчетливо осознавала, что воздух, который она вдыхает, существует отдельно от нее самой. Коробка шоколадных батончиков на прилавке пульсировала под белым сиянием лампы дневного света. – Брат Гета, – повторила она.
– Вы ведь теперь в Ти Гвидре, да?
– Угу. На лето, да.
– Отлично, – сказала Ния. – Там чудесно, правда? Красивое место, ничего не скажешь.
– Да.
– Вы, как вернулись, с Гетом связывались?
Олуэн растерянно моргнула.
– Он по-прежнему здесь?
– Где ж ему быть?
Пока Ния говорила, Олуэн отметила, как окаменело ее собственное лицо, приняв выражение вежливого внимания.
– Ой, да вам надо ему написать. Сейчас я номер продиктую. Он будет страшно рад, вот увидите.
Олуэн непослушной рукой вынула из кармана телефон и вбила туда номер, который Ния зачитывала со своего экрана.
– Знаете, наверное, мне не следует вам этого говорить, но он был просто убит, когда они дом этот выставили на продажу.
Ощущение было такое, будто Ния направила ей прямо в лицо яркий луч света.
– А, да?
– О да, просто ужас.
Вопросы, которые так и хотелось задать, возникали в голове в виде готовых, сформулированных предложений, но то ли гордость, то ли потрясение так и не позволили Олуэн произнести их вслух.
– Дан в Брин Хендре теперь, считай, хозяин, – Ния сменила тему.
Олуэн даже не поняла, как она переключилась обратно на Данни. Ясно было, что Ния говорит с энтузиазмом человека, который несколько часов дожидался собеседника, но Олуэн была чересчур ошарашена, чтобы воспринимать хоть что-то из этого естественного словесного потока.
– Йестин совсем плох, бедняга. Данни пытается убедить Гета перейти работать к нему, потому что в лесу в наши дни толком не заработаешь. Но вы же знаете Гета. Как упрется – так всё.
Имя Йестина вывело Олуэн из оцепенения.
– Как забавно, что вы заговорили о Йестине, – сказала она, стараясь заставить голос звучать как можно естественнее. – Я ему несколько месяцев назад написала, но он мне так и не ответил. Я уж думала, интересно, получил ли он вообще мое письмо…
Ния посмотрела на нее изумленно. Склонила голову набок.
– Йестину? Вы пытались связаться с Йестином?
– Ну да. По поводу одного проекта, над которым я работаю. Собираю информацию.
– Понятно, – проговорила Ния, с сомнением растягивая гласные. – Ну, в общем. Я же говорю, он сейчас не больно-то в форме, так что даже не знаю, чем он сможет вам помочь. Вот кто вам действительно нужен, так это Гет. Он будет жутко рад, если вы напишете. Просто эсэмэску пошлите. Он с ума сойдет от счастья, это точно.
– Конечно. Гет.
– А я здесь каждую среду, – продолжала трещать Ния. – Мы тут волонтерим, в лавке, – на общественных началах ее открыли. Можете тоже записаться, если хотите. Дать вам анкету?
Олуэн написала свое имя и выдуманный номер мобильного телефона и, когда вышла из магазина, поклялась больше никогда сюда не возвращаться.
В тот день, вернувшись в Ти Гвидр, она выкурила свою ежедневную сигарету часов на пять раньше, чем обычно. Поставила пластинку Grace, легла на пол и закрыла глаза. Попыталась вспомнить – именно вспомнить, а не убедить себя в том, что вспоминает, – каким был Гетин на слух. Как ощущался вес его тела. Какой была на ощупь его кожа. Каким он был на вкус. Как ощущался внутри нее – как они подходили друг к другу. Когда находишься с кем-то в отношениях, нелегко вспоминать, каково это было – спать с другими. Два года назад, когда они снимали в Румынии, Олуэн переспала с первым помощником режиссера. Когда они в первый раз поцеловались, его язык был так непохож на язык Джеймса, что пришлось бороться с секундным приступом отвращения. Сейчас, пытаясь пережить заново этот момент (как он подвел ее к стене в номере отеля, каким ощущался на коже ковер, как царапала бедра его щетина), она могла воспринимать это лишь с позиции стороннего наблюдателя. Олуэн выпустила тонкую струйку дыма и снова сосредоточилась на попытках почувствовать Гетина. Но она и в самом деле больше совсем его не знала.
От сигареты голова стала легкой и пустой, и все тело постепенно приобретало приятную иллюзорность. Она вспомнила тот день, когда они поехали в Сноудонию и прошли пешком от Бетуса до Ллин-Парка. Видимо, это был 1998 год, потому что главным хитом была песня Шер «Believe»[55] – ее постоянно крутили по радио, и Гет очень ее полюбил. Он всякий раз включал ее на полную громкость и самозабвенно подпевал; сидя рядом с ним в машине, Олуэн чувствовала себя как в самодельном динамике из консервной банки, который с грохотом несется по деревенским дорогам. Гет всегда гонял очень быстро, а когда музыка играла громко, гнал еще быстрее, но Олуэн была такой молодой и такой глупой, что все это приводило ее в восторг. Иногда она даже думала, что Моррисси прав и из всех возможных способов умереть такая смерть – рядом с Гетом – и в самом деле была бы вполне восхитительной. Смерть тогда еще не была реальной. Олуэн тогда еще не знала никого, кто бы умер.
Вот что она точно запомнила очень отчетливо о том дне, так это старый рудник. Рудники находились глубоко в лесу – там, где свет был сине-зеленым и едва различимым, а в бодрящем воздухе отзывался шум воды, бегущей по камням.
– Смотри, тут вход на старый свинцовый рудник, – сказал ей Гет. – Свинцовый или цинковый, вон там.
Он указал на крошечную арку в поверхности скалы, перегороженную железной решеткой со старым ржавым замком. Высотой арка была от силы пять футов, в такую взрослый человек едва протиснется. Олуэн поежилась.
– Когда они перестали работать? – спросила она в надежде, что это было очень давно, когда люди были меньше ростом, как в тех гробницах в соборе Святого Давида, куда ее возили в детстве.
Гет пожал плечами:
– В начале века? В двадцатых годах? Тут такие по всему лесу встречаются.
Когда они подошли к темному провалу поближе, Олуэн немного мутило. Было противно, но уж очень соблазнительной казалась возможность заглянуть в невообразимое и такое недавнее прошлое. Она вспомнила стихотворение Роналда Стюарта Томаса, которое они проходили в школе, о том, что Уэльс – страна без будущего и без настоящего, с одним лишь прошлым. Температура тут, у входа, оказалась намного ниже. Воздух был абсолютно сухим, в нем пахло металлом и древностью. Под ногами бежала вода цвета ржавчины. Лишайник был зеленее обычного и будто светился изнутри. Олуэн казалось, она слышит шаги шахтеров, пробирающихся сквозь мокрые и черные внутренности земли.