Когда она в последний раз видела Гетина, было четыре утра. В преддверии Рождества погода стояла из тех, когда конденсат на окнах Тауэлвана с их одинарными стеклами замерзал. Олуэн лежала на спине на своей старой односпальной кровати, поверх покрывала, она была голой и уже начинала слегка замерзать – он встал, подобрал с пола свою одежду и прижал ее комком к груди.
– Что ты делаешь? – Между ними произошло что-то, она не поняла, что именно.
– Ну не голым же мне домой ехать, правда?
Олуэн села.
– Ты едешь домой? Сейчас?
Гет смотрел на плинтус; он нагнулся, чтобы натянуть трусы.
– Ага. Завтра дела.
– Дела под Рождество?
– Угу.
– Гетин, не дури. Иди сюда.
Он стоял на одной ноге, чтобы сунуть вторую в носок. Нахмурился.
– Нет, серьезно. Не обижайся, просто… Надо мне отсюда, типа, убираться. Не хотелось бы напороться на твоих отца с матерью, правда же?
Олуэн ошарашенно вытаращила глаза.
– Почему? Мама и папа тебя обожают.
– Ну да, – он подхватил джинсы. – Ну ты тогда им привет передавай, окей?
Она смотрела на него не моргая.
– Гет, что происходит? Я что-то сделала не так?
На секунду лицо его исказилось болью.
– Нет, – быстро ответил он. – Конечно, нет. Ты ничего не делала.
– Тогда почему ты на меня не смотришь?
Он никак не мог справиться с пуговицами.
– Черт бы тебя. – Он закрыл глаза и, когда открыл, посмотрел прямо на Олуэн. – Ну вот, я на тебя смотрю, видишь?
– Гет.
– Слушай. Я обещал маме, что приеду к ней пораньше. Везу ее завтра к тетушке Мейнир. Я тебе позвоню, хорошо?
– Я здесь до двадцать девятого, – сказала она.
– Отлично.
Гет посмотрел на дверь, потом шагнул к Олуэн и поцеловал ее в лоб. Когда он ушел, она уставилась в потолок. Нащупала на тумбочке плеер, пролистала до седьмого трека на альбоме (это был тот же самый альбом, который она слушала теперь, почти пятнадцать лет спустя) и позволила слезам свободно течь по щекам – позже она станет с осуждением описывать эти слезы как «живописные и эгоистичные», когда снова и снова будет пересказывать эту историю для смеха подружкам в университете. Итак, Гетин снова закрылся, ничего не изменилось. Сегодня для данного расстройства существуют разные названия. Журналисты пишут в иллюстрированные глянцевые приложения длинные эссе в жанре популярной психологии о тяжком гнете токсичной маскулинности, о бесчисленных толпах эмоционально неразвитых молодых мужчин, которые неспособны выразить свои чувства и постоянно закрываются и молчат – во вред не только себе самим, но и обществу в целом. Такое множество несчастных и ужасных мужчин.
Утром она спустилась к завтраку последней. Родители, брат и даже Паоло – все смотрели на нее так, будто она им что-то должна.
– Ну надо же, – проговорила Марго Йейтс манерно и игриво. – Мы не ожидали, что ты придешь одна.
Олуэн сосредоточилась на дыхании, чтобы взять себя в руки. Опустила нож на стол рядом с тарелкой.
– Это была связь на одну ночь, окей? Мы дату свадьбы не назначали, если вы об этом. А вы что думали – что я перееду обратно в деревню и выйду тут замуж? Куплю себе домик с серой штукатуркой в Майс-Хэфод? И немедленно начну размножаться? Можете не мечтать.
Талиесин фыркнул.
– Господи, Ол. Ну ты и сноб.
2017
Она была на причале и снимала, и тут с дороги вдруг донесся рев мотора. За дневные часы сквозь серую зернистость, оставленную за собой дождем, пробился желтовато-водянистый солнечный свет, и Олуэн хотела поймать эту его грязноватую охру, повисшую над водой, будто отголосок ядерной катастрофы. Первой ее реакцией на шум двигателя было раздражение: она решила, что это доставка продуктов и из-за такой ерунды будет испорчена съемка. Только несколько секунд спустя Олуэн сообразила, что никакой доставки не ждет.
– Черт, – выдохнула она себе под нос.
Она застыла с включенной камерой в руках и вскоре услышала, громче собственного дыхания, громче пения птиц и ветра, звук шагов, вскапывающих грязь дорожки. К тому моменту, когда человек, имеющий непосредственное отношение к этим шагам, дошел до дома, Олуэн была уже внутри и сидела на корточках, как была, в одежде – в ванне, откуда ей через горизонтальное окно открывался вид на веранду, но откуда ее саму, если принять правильное положение, тот, кто окажется по ту сторону стекла, едва ли разглядит. Вот тебе и сельское уединение, подумала она. И услышала насыщенный и мягкий звук шагов по деревянным доскам веранды. Через несколько секунд Олуэн различила в рамке окна знакомый силуэт: она уже не раз думала, принимая ванну, что это окно похоже на видоискатель. Увидев его, она почувствовала, как внутри что-то напряглось, натянулось. Она узнала его по походке, по тому, как он держался, по очертаниям плеч. Он остановился, сунул руки в карманы и огляделся. Покачался взад-вперед. Сделав несколько шагов в одну и другую сторону, он окликнул ее по имени и наконец повернулся лицом к дому – и Олуэн впервые за десять с лишним лет увидела лицо Гетина. Ощущение было до боли физическое – почти невыносимое. Она задержала дыхание. Голова шла кругом от того, насколько это лицо было родным – и одновременно чужим. Олуэн была до того сбита с толку, что не сразу осознала основные, простейшие вещи – например, то, что он по-прежнему прекрасен, что на висках у него появилась седина, что скулы стали еще острее, чем раньше. Она наблюдала за тем, как он вздохнул, на секунду закрыл глаза, и тут, не тратя времени на раздумья, она направила на него камеру и начала снимать сквозь окно ванной. Он еще и еще окликнул ее по имени. Несколько раз обошел вокруг дома, и, когда она решилась встать на ноги, чтобы, рискуя быть обнаруженной, снять более широкий общий план, прошелся взад-вперед по причалу. Она смотрела в видоискатель, как Гет снова подошел к дому. На мгновенье он исчез, зазвенел дверной звонок, и на минуту или две она снова опустилась на корточки, стараясь дышать как можно тише, чтобы остаться незамеченной. Ее имя, произнесенное его голосом (какой потрясающе правильный и родной тембр), прозвучало еще несколько раз, и вот наконец он, кажется, сдался. Снова показался в окне. Сел на краю веранды, лицом к воде, посидел так минуту-другую и вдруг обхватил голову руками. Олуэн уловила дрожь в его плечах – едва заметную, почти неразличимую, но ведь было время, догадалась она, – когда-то очень давно – когда движения его тела она улавливала так же безошибочно, как и собственные движения. Она продолжала снимать, а он сидел, глядя на озеро, и, похоже, дал волю эмоциям, и Олуэн понимала: то, что она снимает, – прекрасно.
Вечером позвонил Джеймс. Поговорили о теракте на Лондонском мосту и о выборах. О ее работе. Он хотел «утвердить расписание на лето». Она терпеть не могла, когда он говорил о жизни так, будто это работа. Она издавала уместные звуки, когда он рассказывал, как приедет на длинные выходные в конце июня, и когда напомнил, что в августе они с друзьями летят на неделю на Сардинию.
– Ты меня слушаешь? – спросил он, пока она снова зажигала потухшую сигарету.
– Угу. Сардиния.
– Ты что – куришь?
– Господи, ну у тебя и слух.
Джеймс хмыкнул, она безошибочно уловила намек на свою фертильность и сказала:
– Слушай, ну отстань, что ты следишь за мной, как занудная тетушка.
Он вздохнул.
– Итак, Сардиния.
– Сардиния?
– Дом мамы Роми. В августе.
– А. Точно. Сардиния. Сколько, говоришь, нас там будет?
Она накинула на плечи одеяло с валлийскими узорами. Озеро сверкало серыми отблесками сумрака, над деревьями кружили летучие мыши. Уместными звуками на реплики Джеймса она, может, и отзывалась, но думать могла лишь о Гетине: о том, как он сидит и смотрит на воду, о том, как вздрагивают его плечи. О том, как в конце концов он встал, зачесал пальцами волосы назад – и каким раздавленным выглядел, когда уходил.
Когда Олуэн наконец удалось избавиться от Джеймса, она лежала на спине на полу в гостиной и раз за разом пересматривала видео с Гетом. Даже в тесных границах экранчика камеры видно было (по крайней мере, ей), каким могучим он выглядел в начале фильма и как уменьшился к финалу. Ночью, перед тем как лечь в постель, она написала в тетради всего одно предложение.
«Безумца с Кадер-Идриса звали Гетин».
Когда несколько дней спустя он пришел опять, все было по-другому. Клонился к вечеру первый по-настоящему жаркий день этого лета. Белое солнце горело, как пятно от отбеливателя, на абсолютно синем небе, и Олуэн сидела за рабочим столом с опущенными жалюзи – пыталась заставить себя работать. Она весь день не находила себе места и теперь, услышав грузовик, почти не удивилась – как будто сама его вызвала. В том, что это он, она не сомневалась: узнала особую напористость двигателя. Взяла камеру и бросилась в свою засаду в ванной. Волнение придало ей проворности. На этот раз Гет вел себя увереннее. Сразу позвонил в дверь, и, когда прошло достаточно времени, чтобы можно было предположить, что ее нет дома, позвал ее всего раз и тут же направился в сторону причала. Наверное, он только что закончил работу. На нем была старая армейская рубашка, поверх джинсов – оранжевые защитные чапы[56], а рабочие ботинки все облеплены засохшей грязью. Сначала Гет снял чапы, потом – ботинки. Олуэн наблюдала, как взлетают его руки, расстегивая пуговицы на рубашке, как он стряхивает рубашку с себя, открывая солнцу широкие плечи, как туго натягивается кожа вдоль линий мускулов и костей. Олуэн почувствовала, как у нее обмякла челюсть: его дерзость была так притягательна, что она выпрямилась в ванне и открыла окно, чтобы высунуться наружу. Если он и услышал что-нибудь, то виду не подал, и, когда разделся до трусов, подошел к краю причала и бросился в тихую воду. Олуэн смотрела в видоискатель, как он исчезает: остается одна лишь темная голова и длинные руки и ноги, рассекающие поверхность озера. Она бросила снимать. Положила камеру в умывальник и прислонилась к прохладной плитке стены ванной. Закрыла глаза, и изображение его тела проявилось будто в негативе – так бывает, когда долго смотришь на очень яркий свет. Когда он появился снова, сначала она увидела его ладони, ухватившиеся за край причала. Подтянувшись, он вытащил себя из воды, и она смотрела, как напрягаются его жилистые предплечья. Влажная кожа сверкала на солнце. Гет обтерся, восполь