Ну и все равно примерно в это время Меган, видимо, ушла, потому что, когда они с Гетом в следующий раз подошли к бару, ее нигде видно не было, и Олуэн выдохнула с облегчением. Потом она думала: того, что произошло после закрытия паба, не произошло бы, останься Мег до конца. Они бы что-нибудь придумали. Невозможно поверить, что во всем городе не было такси, тем более в пятницу вечером. Но Меган не было, и, когда прозвенел колокольчик, призывающий делать последние заказы, Гет, предлагая уже пойти, сказал:
– В таком состоянии тебе садиться за руль и ехать домой нельзя. Переночуешь у меня, ладно?
Он не ждал ответа, просто вывел Олуэн из паба, подталкивая ладонью, – практически так же, как несколько часов назад вводил ее внутрь. Олуэн чувствовала кожей жар – даже на улице, где уже похолодало: дело шло к полуночи. Воздух казался свежевыстиранным, а обилие жгучих звезд не поддавалось описанию: их серебристый свет лежал буквально на всем – на приземистых простых постройках, на припаркованных машинах, на милой башенке с часами, которую в детстве Олуэн считала гигантской, а теперь ощущение было таким, будто ее построили для кукол. Стоило отойти совсем чуть-чуть от паба, и становилось до того тихо – услышишь, как булавка упала. Они прошли через центр и двинулись к Клуйд-стрит. Олуэн решила, что лучше всего сейчас не думать о том, что делаешь, а просто идти. Пожалуй, на данном этапе она еще и не сделала ничего предосудительного. Об этом даже можно рассказать Джеймсу. Он был не из ревнивых, слишком высокого уровня развития. Джеймс будет только рад, что она не поехала обратно в деревню после джина – сколько бы стаканов в ней сейчас ни бултыхалось. Иногда ей казалось, что Джеймс считает ее очень ярким человеком. И ему это, похоже, нравилось – нравилось думать, что его «творческая жена» имеет такой «творческий нрав». Так что он будет только рад, что Гетин о ней позаботился.
Они заходили в ту часть города, которую в детстве Олуэн считала небезопасной, – теперь об этом смешно было вспоминать: все здесь казалось таким по-сельски милым и безобидным. Она больше не могла воспринимать город таким, какой он есть.
– Так все это странно, скажи?
– Что странно? – спросил он. Они шли совсем рядом, и время от времени ее голая рука касалась его.
– Разве не странно, что я останусь у тебя на ночь?
Он ответил, не глядя на нее:
– Я лягу на кушетке.
– Не придумывай.
Они вышли на Кей Горсав, и Гет принялся рыться по карманам в поисках ключей. Олуэн стояла на бордюре под отрезом молочно-белого света, колоколом свисающим с единственного горящего фонаря, – она делала это осознанно, режиссируя сцену, – и, когда ключи наконец оказались у Гета в руке, он помедлил, поднял глаза, посмотрел прямо на ее лицо, посмотрел как-то чересчур долго и пристально. Олуэн подумала, что, будь она более порядочным человеком, она отвела бы взгляд, но она вместо этого позволила губам приоткрыться – совсем чуть-чуть, как будто собиралась что-то сказать, – и продолжила смотреть Гету в глаза. Когда он шагнул вперед, их тела почти соприкоснулись – между ними осталось лишь пространство толщиной в листок папиросной бумаги. Воздух, которым оба дышали, заискрился от трения. Гет поднял руку и поднес к ее щеке. Олуэн закрыла глаза. В первую секунду его рот показался ей чужим и незнакомым, но потом, когда Гетин мягко раскрыл губами ее губы, одновременно притягивая свободной рукой все ближе к себе, впечатывая ее тело в свое, Олуэн вдруг вспомнила все-все на уровне мышечной памяти, которой уже в себе и не подозревала, и почувствовала, как становится податливой, тает.
– Я сейчас буду делать с тобой такое, чего здесь на улице делать нельзя, – сказал он ей на ухо с той грубой мужланской самоуверенностью, которая так привлекала ее в юности. Он сделал шаг назад, ключи брякнули в ладони. – Ты идешь?
Свет они включать не стали. Они даже не продвинулись дальше прихожей, успели только ногой захлопнуть за собой входную дверь. Сначала он раздел ее, и она успела подумать, интересно, помнит ли он, как сильно ей когда-то это нравилось, как заводил ее этот подчеркнутый перекос в соотношении сил. Он целовал ее шею, плечи; целуя, губами сталкивал с плеч бретельки платья и, когда оно наконец упало невесомым облаком к ногам, крепко стиснул ее бедра. Олуэн подняла на него взгляд, у Гета был такой вид, будто он вот-вот рассмеется. Он покачал головой.
– Мне этого очень не хватало. Не хватало нас с тобой. Я знал, что это случится. Понял, что это случится, как только коснулся твоего плеча сегодня в «Кабане».
– Я не должна это делать.
– Хочешь, чтобы я остановился? – Он обхватил ее лицо ладонями.
– Нет.
Он стащил с себя белую футболку и улыбнулся. На нем по-прежнему были рабочие ботинки. И сомнительных татуировок на теле прибавилось.
– Ты стал еще волосатее, – сказала она.
– Ты стала еще красивее, – сказал он. Его рука лежала на пряжке ремня. Он опять отступил на шаг. – Дай я на тебя посмотрю.
– Тут темно.
– Мне все равно видно.
Солнце встало беспощадно рано и разбудило ее. Еще не было пяти. Олуэн ощущала на лице какой-то особенно влажный воздух, а когда открыла глаза, прихожая оказалась залита грязновато-серым светом; свет был тупым и плоским и окрашивал стены и ужасный ковролин в тошнотворные тона. Пластиковое окно было забрызгано мелкими каплями дождя, и Олуэн вспомнила, как именно из-за такой погоды в детстве ей больше всего на свете хотелось отсюда уехать. Это была такая водянистая серость, из-за которой в памяти возникали заправочные станции в загородных торговых центрах и цветочные клумбы в провинциальных районах муниципального жилья. Радиоведущие утренних передач. Реклама залов для игры в бинго. Синтетический аромат разнообразных товаров субботнего утреннего потребления.
Они уснули около двух, после второго раза, и были настолько изнурены, что так там и остались – свернувшись в клубок на уродливом диване, который – Олуэн готова была поспорить – раньше являлся частью гостиного гарнитура матери Гета. Она села и оглядела депрессивную маленькую комнатку: интересно, не станет ли она в итоге сожалеть о случившемся, не выйдет ли из этого чего плохого.
2017
Когда она свернула на подъездную дорожку, было все еще раннее утро. Заглушив мотор, она закрыла глаза и уронила голову на руль. Сосредоточилась на звуке собственного дыхания и попыталась сконцентрироваться на этом, а не на прекрасных непристойных картинках, наводнявших сознание. На улице было холодно – даже холоднее, чем в городе, – и она вспомнила, что, когда была маленькой, ее мама вечно жаловалась, что в деревне, мол, свой микроклимат. Когда Олуэн шла по дорожке к дому, снова зарядил мелкий дождь, и она покрепче закуталась во фланелевую рубашку, которую одолжил ей Гетин. Когда он вручал ей рубашку – перед ее уходом, примерно в шесть, после третьего (неизбежного) раза, – Олуэн цинично подумала, что он дает ей рубашку для того, чтобы у них был повод снова увидеться. Пока изморось набирала силы, превращаясь в настоящий дождь, Олуэн пыталась изучить свои чувства по поводу того, что произошло, и разобраться, испытывает ли она по этому поводу чувство вины. И снова задавалась вопросом, не будет ли у ее поступка каких-нибудь последствий.
– Ты переспала с дровосеком, так? Я знала, что это произойдет!
Слегка пиксельная версия Миранды сидела во дворе своего дома в Сток-Ньюингтоне. Погода в Лондоне всегда была лучше: Миранда сидела в бикини. Она ела палочками гедза и материлась больше обычного: муж увел ребенка в Клиссолд-парк.
Олуэн закрыла лицо руками:
– Я не понимаю, как это случилось.
– А я понимаю. Там же больше не хрен делать вообще, разве нет? К тому же он красавец. Я нашла его в соцсетях. Он в друзьях у Тала.
– Скажи ведь, красавец?
– О да. Хотя татуировки стремные, конечно. Кельтский крест. Ласточки. Как будто экскурсия по боди-арту стандартного мужика из девяностых и раньше. Как будто ты с Робби Уильямсом переспала. А про маму у него есть татушка?
– Его мама умерла.
– Ну тогда наверняка есть.
Олуэн поморщилась, и Миранда сказала:
– Итак, где вы это делали – в лесной хижине дровосека?
– Он живет в бунгало, бывшее муниципальное жилье.
– Ох. Ну, по крайней мере, мать его умерла, и он не может жить с ней в одном доме.
– Миранда! Я была с ней знакома.
– Ой, да ладно. Тебе на нее плевать. Ладно, если честно, ужас-ужас?
– Секс?
– Бунгало.
– Ох.
– Ужас, да?
Когда Олуэн ничего не ответила, Миранда предположила:
– Ковролин?
Она кивнула.
– Жалюзи? Черный кожаный диван?
– Черного кожаного дивана нет.
– А телевизор – огромный?
– Для нас с тобой любой телевизор огромный, мы к ним не привыкли.
– Настолько гигантский? Не хочу сойти за тори, но как все эти люди вечно находят деньги на такие здоровенные телевизоры?
– Телевизор не гигантский. А ты думаешь, телевизоры по-прежнему стоят дорого?
– А тумба под ним стеклянная?
– Понятия не имею.
– А книги там были какие-нибудь?
– Книги были.
– Потому что я, конечно, понимаю, у нас у всех есть фантазии на тему простых работяг, но я помню, как однажды, когда мы с тобой жили в той ужасной съемной дыре в Уайтчепеле…
– О Боже, не напоминай мне об этом.
– Ага. Помнишь, у меня тогда завелся электрик?
– Джейми.
– Господи, ты помнишь, как его звали?! Но да, пусть будет Джейми, если это так важно. Или, как мы его тогда называли, Спарки-Марки.
– Ага, это я тоже помню.
– Ну так вот, не пойми меня неправильно, он был очень милым и, как бы это сказать, невероятно чувственным… – Миранда театрально поежилась. – Но я никогда не забуду, как приехала к нему в Лейтон и там было, ну, то есть там не было ни единой книжечки.
– Ты говоришь как Вуди Аллен.
– Вру, три книжки там все-таки были. Одна Джона Гришэма, вторая – о том, как зарабатывать деньги, а третья – Джейми Оливера.