Ангарад не понравилась формулировка Олуэн, и она неодобрительно щелкнула языком.
– Я домов не поджигала – если вы сделали такое заключение из моего рассказа.
Олуэн почувствовала, что краснеет.
– Нет-нет, конечно, я не это имела в виду. Не беспокойтесь, такое я не стала бы… ну, я о таком даже спрашивать не стала бы.
– Но меня, как это ни смешно, все равно арестовали. Уже позднее, когда я вернулась домой после университета.
– Арестовали?
– За то, что я написала стихотворение, – представляете? Сразу после того, как рядом с Лланбедрогом сожгли летний домик. Я написала стихотворение, в котором, ну, недостаточно критически отзывалась о llosgi tai haf. А в те времена за что только не сажали. Они были в отчаянии, потому что никак не могли поймать ребят, которые на самом деле этим занимались. А мы все их поддерживали. Полицейским никто из местных, понятно, не помогал.
Она потрепала мех у Тануэн на макушке и сказала ей что-то на валлийском.
– Полицейские вели себя не лучшим образом, судя по тому, что я успела об этом прочитать, – сказала Олуэн.
– О да, они вели себя отвратительно. Подло. Подбрасывали улики, держали людей за решеткой дольше, чем это разрешено, устраивали слежки… За моим бывшим парнем очень долго следили – чтобы просто его запугать. А потом все-таки арестовали его по какому-то абсолютно идиотскому обвинению. Это был настоящий позор. Ужас.
– Могу себе представить.
– Активисты были готовы к тому, что их могут арестовать. В этом заключалась суть нашей деятельности. Те, кто состоял в «Обществе валлийского языка», даже старались, чтобы их арестовали, – ведь это давало возможность заявить о себе. Но здесь дело обстояло иначе, полицейские действовали агрессивно и исподтишка. – Она наморщила нос. – Бедняга Эвион… Знаете, ведь он после этого так толком и не оправился. Когда за тобой ведется слежка, развивается паранойя. Я часто думаю, как он там, что с ним стало после того, как он отсюда уехал…
Олуэн отхлебнула чая.
– Кстати, один из моих вопросов был как раз об этом. Ну, о нечестной работе полиции.
– А разве бывает такая вещь, как честная работа полиции?
Олуэн опять покраснела.
– Очень давно, когда я еще была подростком, родственник одного моего друга нам рассказывал, что его как-то в юности полицейские пытались завербовать в качестве осведомителя.
Ангарад смахнула крошки со стола в подставленную ладонь.
– Весьма вероятно, что так оно и было.
– Правда?
– О, тогда каких только стукачей не встречалось. Ведь в политике всегда так. У нас был один парень, приходил несколько раз к нам на собрания – и мы все понимали, что с ним дело нечисто. Забавный тип. Им ведь платили, прямо в полиции. Одному из наших двадцать фунтов в неделю предлагали. И агенты под прикрытием у них тоже были, – с улыбкой добавила она. – Видимо, поэтому с вами никто не хочет разговаривать. Слишком все это живо в памяти.
Ангарад свистнула собаке, которая исчезла где-то на другом конце сада.
– Чертова псина, наверняка валяется в лисьем дерьме. Ych a fi[68], Тануэн!
Примерно через час, перед самым уходом Олуэн, Ангарад скрылась в доме и вернулась с фотографией в рамке.
– Вот, смотрите, это замечательная иллюстрация к моему рассказу.
Фотография была черно-белой, и, судя по одежде и прическам, снимок сделали в конце шестидесятых. На фоне дома, облепленного серой галькой, стояли два ребенка, а в окне дома был натянут плакат с надписью CARLO CER ADRE. Олуэн прочитала себе под нос валлийские слова. Cer adre. Она представила их себе, написанные мелкими буквами черной ручкой. Перед глазами возникла открытка с Вестминстерским мостом.
– Что это значит? – спросила она.
Ангарад улыбнулась, глядя на фото.
– Это перед самой инвеститурой Чарльза. Вот это я, а это мой брат. Карло – так мы в Уэльсе называли принца Чарльза. Как в песне Дэфидда Ивана, знаете?
Олуэн притворилась, будто знает.
– А cer adre?
Ангарад снова щелкнула языком, и Олуэн легко представила ее в роли беспощадной университетской преподавательницы, наводящей ужас на студентов.
– Вам, моя дорогая, надо бы освежить в памяти валлийский. Cer adre – это, конечно же, «Убирайся домой». Так что вся надпись целиком означает: «Чарльз, убирайся домой».
Слова хлестнули Олуэн будто звонкая пощечина. Она сглотнула.
– Убирайся домой?
– 'Ynde, именно так.
В Ти Гвидр Олуэн вернулась только к вечеру. Она вела машину и размышляла; доехала до самого Блайная, где пейзаж казался инопланетным из-за грандиозных грубых шрамов, оставленных сланцевым промыслом: нутро земли вывернули наружу – да так и оставили. Потом двинулась на запад в сторону побережья и покатила по А497 в направлении Лланбедрога, в честь стихотворения Ангарад. Никакой особой цели у ее поездки не было – просто хотелось куда-нибудь ехать. Cer adre. Пивные бутылки на веранде. Гетин выбирается из озера, потягивается, капли воды на коже остывают на ветру. Cer adre. Не может быть, чтобы это написал Гетин. Она ведь знает Гетина. Раньше знала Гетина. Олуэн вела и вела машину, потому что не хотела ехать домой, потому что с домом было что-то не так. Она вела и вела машину, а когда взглянула себе на руки, увидела, что костяшки пальцев побелели от того, как сильно она вцепилась в руль, каждая костяшка – выражение ее напряженности и тревоги.
Cer adre.
К возвращению в Ти Гвидр Олуэн удалось убедить себя в том, что на такое вообще никто не способен. Она сказала вслух, сама себе:
– Никому нет такого уж дела до тебя. – Искусственно рассмеялась: – Это безумие. Ты сошла с ума. Съехала на хрен с катушек.
Она громко захлопнула дверь машины – точь-в-точь как в детстве громко кричала, когда пугалась темноты: чтобы придать себе осязаемости и избавиться от ощущения небезопасности. Звук эхом отозвался в лесу, и она заставила себя вернуть на лицо улыбку и решительно, пружинящей походкой подняться по ступенькам веранды. Она начала присвистывать, чтобы лес услышал и поверил: она весела и энергична. Это – ее дом.
Пепельница на низком столике, которую Олуэн совершенно точно утром вытряхнула, была полна окурков. Она остановилась за метр до нее – как будто та могла спонтанно вспыхнуть. Посмотрела на пепельницу сквозь пальцы, прикрыв ладонью глаза. Cer adre, cer adre, cer adre.
2017
Гет не выходил на связь до середины следующей недели; впрочем, и она тоже не предпринимала попыток с ним пообщаться, но с учетом того, что она замужем, Гета ее молчание едва ли могло сильно удивить. Конечно, он и понятия не имел, что перестал быть для нее лишь воплощением вины в отношении супружеской верности; он не знал, что за несколько дней, пролетевших с тех пор, как он видел ее в последний раз (она стояла босиком у него в гостиной и натягивала несвежую, ставшую неуместно нарядной одежду), мысль о нем приобрела новый, весьма зловещий оттенок. Впрочем, Олуэн успела подуспокоиться с тех пор, как вернулась домой из Бедгелерта, с тех пор, как в ярости вытряхнула, уничтожила и зашвырнула в мусорный бак пепельницу – предмет, который был теперь необратимо инфицирован паранойей. Разобравшись с пепельницей, она решительно направилась в кухню с намерением точно так же избавиться и от открытки. Однако, взяв ее в руки и приготовившись разорвать пополам, Олуэн передумала. Она закрыла глаза, выдохнула и повесила открытку обратно, закрепив веселым магнитиком, присланным местным советом, который призывал жителей участвовать в AILGYLCHU, или ПЕРЕРАБОТКЕ, – смотря на каком языке вы предпочитаете говорить. Олуэн открыла дверцу холодильника, достала банку пива и повелела самой себе (опять вслух, чтобы убедиться в собственном существовании) дышать. Выйдя на веранду, она выкурила сигарету и наконец, когда нервы вполне улеглись, позвонила Миранде, которая тут же подтвердила, что Олуэн «реально съехала с катушек».
– Хорошая пепельница была?
– Просто раковина, я ее нашла на пляже. Разве сейчас у людей вообще бывают пепельницы?
– Раковина? Господи, как же ты ее смогла разбить-то?
– С использованием тупого инструмента.
– Слушай, ну ты совсем.
– Я в курсе.
Миранда помолчала.
– А тебе не кажется, что ты там немного, как бы… чересчур отрезана от мира? Джек без отдыха трудился – и во что он превратился?
– Да у меня бывает отдых. Отдохнула вот уже. Видишь, что получается, когда я, блин, начинаю отдыхать. Черт, Миранда. Меня прямо тошнит. А что, если это правда он?
Миранда ничего не сказала.
– Я здесь постоянно чувствую, что все меня осуждают, – сказала Олуэн.
– Слушай, я вот что думаю: если ты не сходишь с ума – ну, если все это происходит на самом деле, – может, тебе сейчас лучше не оставаться там одной?
Тревога Миранды и похоронная мрачность ее голоса произвели на Олуэн прямо противоположный эффект.
– Миранда, ну, в конце концов, если это Гет, то я по крайней мере точно знаю, что он мне ничего не сделает.
Миранда произвела звук, который как будто состоял из нескольких согласных и давал понять, что Олуэн ее не убедила.
– Да я же знаю Гетина, – настаивала Олуэн. – Он хороший парень. Это просто у меня с головой беда. Знаешь, что все это такое? Это чувство вины по поводу того, что на днях произошло, и оно проявляется в виде паранойи, чтобы я могла почувствовать себя жертвой и очиститься ото всех грехов.
– Олуэн, я знаю, что ты упрямая стерва, но, если все это правда, пожалуйста, не подвергай себя опасности из одного только упрямства, иначе я своими руками наберу номер, позвоню в полицию и заявлю на этого ублюдка.
– В полицию! – воскликнула Олуэн, вспомнив про Ангарад. – Полиция здесь просто ужасная.
– О Господи. Подружка, сейчас не время корябать маркером на двери в туалетной кабинке, что все копы – мудаки. Пожалуйста, будь цела и невредима, ладно?