, и Олуэн готовила мидии – которые Гет еще никогда не ел и на которые смотрел с недоверием. Он немного расслабился, да они оба расслабились, и она убеждала себя, что это – хорошо. Это – дружба. На его месте могла бы быть Миранда, или Тони, или Аша. Даже тот факт, что ее к нему влекло, можно было не принимать во внимание. Ее часто влекло к людям. Она – живой человек.
Гет провел указательным пальцем по тачпаду ее ноутбука.
– Что это – самодельная подборка софт-рока?
– Специально для тебя, детка.
Гет прищурившись посмотрел на экран.
– А неплохой набор, некоторые просто огонь. – Он допил вторую Stella.
– В холодильнике есть еще.
– За рулем.
– И что? Давай решать проблемы по мере поступления.
Они ели на веранде. К тому моменту, как linguine alle cozze[73] были готовы, настал час, который фотографы называют синим: все вокруг переливалось разными цветами. Показались летучие мыши. Они. Они напились. Они дружили. Они здорово умели дружить. Они были из тех друзей, которые нет-нет да и перекинутся случайно сорвавшимся наэлектризованным словом; нет-нет да и уловят в сказанном дополнительный смысл, обменяются долгим неблагоразумным взглядом, и воздух между ними затрещит и сделается сладостно плотен, и она почувствует, как напряглось и насторожилось тело, – пока одному из них не хватит сознательности отвести глаза, – но даже после этого еще секунду-другую сохранится в теле боевая готовность, а в глазах – отпечаток его взгляда, но они – дружили. И после ужина, после того как были отставлены в сторону глубокие тарелки и большая кастрюля Le Creuset (кастрюля еще ее бабушки, сама Олуэн никогда не была достаточно практичной, чтобы купить себе новую) наполнилась пустыми ракушками, липкими от вязких остатков чили, чеснока, петрушки и мутного вина, Гет свернул самокрутку, а она достала блок из двадцати пачек Camel, и они закурили, притихнув и наслаждаясь мягким шипением сигарет и тем, как вспыхивает серебром в лунном свете дым. Вдруг – шорох, и что-то хрустнуло в лесу. Какое-то движение преобразовалось в звук.
– А, – сказал Гет. – Опять Йестин.
Олуэн села выпрямившись.
– Йестин?
Он выдохнул тонкую лиловую струйку и прищурился, как актер из вестерна.
– Ты не помнишь? Йестин? Тогда – на Рождество?
– А, – она выдохнула с облегчением, сообразив, что он шутит. – Ну да. Тогда.
Он затушил окурок о пивную крышечку.
– Когда – тогда?
– Знаешь, я думаю, это та самая лиса. Ты ее когда-нибудь видел?
– Прикольно, что ты говоришь «та самая лиса», как будто она тут только одна. Их тут, может, стая. Целая семейка маленьких пушистых садистов.
– Мне ужасно хочется ее увидеть. Хочу ее снять для фильма. Я даже думала купить себе такую, знаешь, инфракрасную камеру, как в «Сельских делах», но постеснялась. Ну и вообще, в этом есть что-то нездоровое, да? Как будто у меня тут система видеонаблюдения.
– Ну, без этой штуковины тебе ее ни за что не увидеть. Это тебе не Лондон. За городом диких животных теперь не встретишь. Разве что в расплющенном виде на обочине. Хочешь, я ее для тебя собью?
– Гетин!
Он снисходительно улыбнулся:
– Да я шучу, а ты что, поверила, cariad? Считаешь меня окончательным дикарем? Ведь этих ублюдков даже есть нельзя.
Олуэн поморщилась и, переведя дух, сказала:
– Ты всегда произносишь «Лондон» так, как будто это что-то нелепое.
– В смысле?
– Ну, с той же интонацией, с какой в редакции Daily Mail наверняка произносят слово «политкорректный».
Гет пожал плечами.
– А ты считаешь, что я способен для смеха убить животное.
– Нет. Ты это сам придумал.
– Так что ты имела в виду под «тогда»?
– Гет, ты же сам знаешь, что я имела в виду.
Он ничего не ответил и спустя минуту, которая по ощущениям длилась дольше, чем на самом деле, отодвинул стул и начал убирать со стола.
Он вытряхивал ракушки из-под мидий в мусорное ведро на кухне. На контрасте с лунным сиянием на веранде здесь все казалось неестественно ярким и четким. Теплый, желтый свет ламп был почти невыносим.
– Может, я их сразу вынесу? Они же, наверное, протухнут.
– Я сама вынесу. Перестань наводить порядок.
– Нет, я должен помочь. Я вообще ни хрена не сделал. Кстати, паста была просто супер. Спасибо. – Он поставил кастрюлю обратно на одну из конфорок. Повернулся к плите спиной, привалился к ней и убрал волосы со лба тыльной стороной ладони. – Хотел попросить у тебя прощения, знаешь. Ну, по поводу того. Того, как тогда получилось.
– Гет…
– Нет, серьезно. Я повел себя как мудак. Просто… – Он посмотрел мимо нее в открытое окно над мойкой. – Просто не смог, понимаешь?
– Слушай, столько лет прошло. Я уже и забыла, – соврала она.
– А я не забыл.
Пока они были на веранде, музыкальная подборка, всеми забытая, продолжала играть сама по себе. Теперь началась новая песня: печальный синтезатор, стук перекрестной палочки по ободу малого барабана, гитарный рифф, который всегда напоминал ей звук поезда, а точнее товарняка, который мчится вперед по бескрайнему американскому простору, под бескрайним американским небом.
– Знаешь, я всегда слушал эту вещь по дороге из города в деревню. Мне казалось, что она про нас с тобой.
Олуэн улыбнулась.
– А-а-а, какая пошлость!
Она не стала ему говорить, но эта песня, пусть и ужасно избитая, ее тоже всякий раз волновала до глубины души.
– Ну, это сексуальная песня.
– Это очень сексуальная песня, – согласилась она.
Гет впервые с тех пор, как извинился, посмотрел ей прямо в глаза, и она почувствовала, как резко вошел в нее воздух на вдохе, как он распространился по всему телу. Гет отделился от плиты. Направил Олуэн спиной вперед к кухонной столешнице, и куда опаснее, чем его вновь обретенная физическая доступность (левая ладонь на бедре у Олуэн, движения в такт медленному биту песни, жесткий шов джинсов врезался ей в кожу, когда он, легко толкнувшись коленом, раздвинул ей ноги), был его взгляд – прямой, неподвижный, ясный и понятный. Он обхватил ее лицо ладонью.
– Как думаешь, еще раз что-то изменит?
Он вдавил подушечку большого пальца ей в щеку.
Она подумала: а ведь как это верно – грех уже совершен. С точки зрения морали это будет совершенно нейтральный поступок.
2017
С тех пор он стал приезжать каждый день ближе к вечеру – после того, как заканчивал работу в Брин Хендре. В первый раз они едва перекинулись несколькими фразами. Она писала, сидя за маленьким столиком на веранде, и услышала у подъездной дороги мотор, напористый и грубый – ни с одним другим не спутаешь. Олуэн старалась всем своим видом – позой, выражением лица – изображать безразличие, но на самом деле тело ее натянулось, как тетива, в предвкушении. Она услышала, как Гет окликнул ее по имени (даже звук его голоса возбуждал ее), и пошла к ступенькам, спускающимся к дорожке, – будто его появление было для нее сюрпризом. Он преодолел ступеньки в три широких шага (как будто вальс, подумала она) и тут же крепко сжал ее в объятиях.
– Я постоянно думаю о том, что тогда произошло, – сказал он, и обоим стало понятно, что это произойдет опять.
Она завела привычку звонить Джеймсу сразу, как только оставалась одна. Он каждый раз говорил что-нибудь вроде: «У меня в пять разговор с Франкфуртом, давай попозже поболтаем?» – но ей просто хотелось услышать его голос. Просто хотелось напомнить себе, что он по-прежнему здесь, что ничего не изменилось, что она не стерла свою реальную жизнь, что все происходящее – нереальный и приятный сон. Все происходящее – временно.
– Можно я тебя как-нибудь сниму?
– Ты прикалываешься?
Гет ухватился за край причала, подтянулся и выбрался из озера, отражая лучи заходящего солнца. Влажные волосы облепили голову. Снова был понедельник, значит, это длилось уже больше недели. Днем в субботу он вызвался построить жаровню для барбекю, и Олуэн наблюдала за ним из шезлонга, притворяясь, будто читает газету, и предаваясь абсурдной фантазии на семейную тему. Она запекала на гриле форель. В воздухе пахло дымом, сосновой хвоей, чесноком и фенхелем. Гетин, обвязав талию полотенцем, подскочил к ней.
– Зачем тебе понадобилось меня снимать?
Он поцеловал ее в шею, и это по-прежнему было для нее ужасно непривычно, и его поцелуи отдавались в кончиках пальцев, в подушечках ног.
– Я же тебе говорила: я собираю что-то вроде мудборда из визуальных идей для нового проекта.
– А какое я имею отношение к твоему новому проекту?
– Никакого, – соврала она.
– Я думал, фильм будет про какого-то типа, который залезает на Кадер-Идрис и проводит там ночь.
– Так и есть.
– А ты уже решила, он спускается оттуда безумцем или поэтом?
– Это строжайший секрет.
Он поднял ее руку над головой, пробежался губами по бицепсу.
– Лично я никогда туда не полез бы.
– Почему?
– Ну, во-первых, там можно отморозить себе яйца. – Он обхватил ее бедра. – А во-вторых, я, типа, суеверен.
– Ты суеверен? Ведь ты же считал, что все эти сказки – полный бред!
– Ну да. Но тут ведь как. Мне в последнее время не слишком везет. Так чего зря напрашиваться на неприятности, если в этом нет необходимости? – Он подхватил горсть чипсов из миски, стоящей рядом с жаровней. – М-м-м. Элитные чипсы. Ну а вообще, зачем тебе меня снимать? Для этого твоего мудборда.
Она не думала, что он станет задавать так много вопросов. Обычно людям нравится, когда их снимают.
– Просто чтобы сохранить твой голос. Твои выражения. Может, ты мог бы чего-нибудь наговорить – про свою жизнь, про город. Чтобы у меня был пример того, как этот парень должен разговаривать.
– То есть я для тебя что-то вроде животного в зоопарке, да?
Она почувствовала напряжение в плечах. Гет выпустил ее из объятий и отошел к столу. Сел и начал скручивать сигарету.