Олуэн вскочила, отчего шезлонг отлетел и с грохотом проскакал по деревянным доскам веранды. Она вбежала в дом, захлопнула за собой дверь и сразу же отскочила от нее подальше, как будто и дверь тоже была живой. Прижала растопыренную ладонь к груди. Она просто устала. Она плохо спала. У нее всегда было слишком живое воображение. Лисы не умеют плавать.
Конечно, с утра Олуэн почувствовала себя ужасно глупо. Приподнявшись в постели, набрала в поисковике «Лисы умеют плавать?». Оказалось, умеют, но делают это очень редко, и, когда Олуэн посмотрела несколько видео, лисы там были нереально хорошенькими, в них не было ничего сверхъестественного и зловещего. Ей все это приснилось. Просто она устала. И к тому же, напомнила себе Олуэн, эта лиса – ее хорошая знакомая, они друзья. Легко было рассуждать здраво с утра, когда прекрасное синее небо снова сделало ясным весь мир.
После плодотворного рабочего дня Олуэн решила спуститься к воде, где, как ей казалось, она вчера увидела лису. Она присела на корточки у деревьев, провела ладонями по влажной земле. Вокруг не было никаких признаков жизни, так что она встала и решила, что пройдется чуть глубже в лес. Она шла минуту или две и тут услышала, как что-то хрустнуло в кустах. Тело мгновенно натянулось, как пружина, но дневной свет ее приободрил. Наверняка это какой-нибудь зверек или отломилась и упала ветка. Может, даже лиса. Опять захрустело. Голова рефлекторно повернулась, и тут Олуэн увидела буквы, вырезанные в стволе бука.
CER ADRE
Она сглотнула и несколько секунд стояла неподвижно, словно пронзенная этими словами насквозь. Было очевидно, что вырезали их совсем недавно: буквы выглядели резкими и четкими. Надпись была мастерски выполнена человеком, который знал толк в древесине и имел в своем арсенале хороший перочинный нож. Олуэн была уверена, что перед ней именно бук, потому что узнала это конкретное дерево. Это дерево она знала с юности, оно стало для нее особенным, когда Гетин вырезал в его стволе их инициалы. Она знала, что если обойдет дерево кругом, то на другой стороне увидит буквы, сохранившие безупречную форму, но менее яркие, чем эти, ведь им было уже почти двадцать лет. Она пробежала подушечками пальцев по бороздкам порезов дерева и так глубоко погрузилась в свои мысли, что не сразу осознала низкий гул, доносящийся из-за дерева. Она отступила на шаг и увидела муху, а за ней – вторую и тут же третью: каждая то показывалась из-за ствола, то снова за ним исчезала, и Олуэн сообразила, что взволнованное гудение производят дюжины таких же, как эти: оглушительно шумные в своем многоголосье, они скучились вокруг чего-то, что находилось у самых корней дерева. Джеймс всегда говорил, что насекомых становится все меньше, что мы наблюдаем истощение биологического разнообразия, но, судя по шуму, который производили мухи, Олуэн могла заключить: их тут очень много. Поморщившись, она обошла ствол.
Мех лисы был по-прежнему таким густым и шелковистым, что, если бы не огнестрельная рана и не вихрь переливчатых черных мух, которые вокруг этой раны копошились, Олуэн наверняка захотела бы нагнуться и коснуться меха рукой. Вместо этого она закрыла ладонью рот. Над головой прогрохотал голубь. Она, прислушиваясь, ждала еще какого-нибудь звука, но кроме мух не слышно было ничего и никого. Она была в этом лесу единственной живой душой. Она была одна.
2017
В Лондоне ее жизнь в Ти Гвидре и сама реальность Уэльса стали чем-то настолько призрачным, что Олуэн почти убедила себя в том, что все выдумала. Джеймсу она об этом не говорила, но слова cer adre возникали в ее сознании по несколько раз на дню. Она пыталась представить себе Гетина с перочинным ножиком, хотя по-прежнему надеялась, что это был не он. «Смотри, чтобы никто из фермеров не прознал, что ты вступила в общество охраны диких животных» – звучал у нее в голове его голос. Она пыталась нарисовать его в воображении с ружьем в руках. Однажды, когда она просматривала на компьютере видео, которые сняла в лесу, ей показалось, что среди деревьев мелькнул чей-то силуэт. Она пересмотрела этот момент. Тень появлялась лишь на долю секунды и напоминала викторианский призрак на фотографиях цвета сепии. Олуэн прокрутила запись раз пять, а на шестой показала ее Джеймсу, который над ней посмеялся и сказал, что ничего там нет, просто оптический эффект. Она посмотрела видео еще раз и решила, что он, пожалуй, прав. Вспомнила лису, которая двигалась по воде.
На сообщения Гетина она не отвечала, и в итоге он сдался. Но она вспоминала морщинки в уголках его глаз и то, как он сжимал в кулаке ее волосы, когда кончал, – и какой издавал при этом звук. Иногда в постели с Джеймсом она закрывала глаза и лелеяла мысль, что спит с Гетином. А еще порой в голове возникала картинка, которой она баловала себя секунду-другую – когда покупала овощи на Роман-роуд, наблюдала, как скользят по глади озера в Виктория-парк камышницы, спускалась на эскалаторе на Центральную линию метро или ранним утром бежала вдоль канала (вода в это время года была холодного металлического синего оттенка и скрывалась почти наполовину под зарослями флуоресцентно-зеленой ряски. Все вокруг было исполнено жизни). Она представляла себе, как Гетин приходит домой с работы и от него пахнет опилками, пóтом и смолой. Она заваривает чайник чая, и они пьют его, сидя на веранде, и рассказывают друг другу о том, как прошел их день. Наблюдают за цаплей на дальнем краю озера. Возможно, в какое-нибудь будущее лето они бы вырубили часть леса и разбили на этом месте настоящий сад и огород. Стали бы выращивать овощи. Когда Олуэн думала об этом, хронология сплющивалась и все происходило одновременно – годы возможного будущего сжимались в одно мгновенье.
Они полетели с друзьями на Сардинию. День за днем сидели вокруг стола на террасе, неспешно пили и говорили ни о чем. Лучезарно улыбались. Разглагольствовали на тему продуктов, итальянской культуры аперитива, живописной элегантности местных жителей. Писатель с Берлинале тоже был тут, и однажды, когда он собрался в город, Олуэн попросилась поехать с ним. Их дом находился в глубине острова, в горах, дорога в город была вырублена буквально в скалах, и было ощущение, будто весь мир где-то там, далеко внизу, и до него не меньше тысячи миль. Солнце в тот день светило очень жарко, казалось, оно безжалостно вытравило в небе все облака, и машина была до краев наполнена его беспощадным светом. Они остановились в парковочном кармане у дороги. Не стали даже раздеваться. Он кончил, она притворилась, будто кончила, чтобы ускорить процесс, а потом он сказал, что она должна оставить мужа, должна переехать в Мадрид и жить с ним на Калле де ла Кабеса. Она представляет себе, как идеально это было бы: они оба занимались бы своим искусством, вот так занимались бы любовью, пили бы у него на балконе вермут. Она сделала это, чтобы доказать себе, что не влюблена в Гета и что ей всего лишь нужно время от времени обновляться посредством секса с другими людьми. Но на секс с Гетом это было совсем не похоже. Она посмотрела на писателя, на его тонкие гладкие пальцы, на то, как он стирает салфеткой сперму со своей немного впалой груди, и почувствовала физическое отвращение.
Июль 2017
Вода. Смена плана.
– Давай начнем с чего-нибудь простого.
Он опирается спиной о деревянный столбик причала, куда взобрался специально для видео. Улыбается ей, изображает уверенность.
– Простого вроде чего?
– Ну, не знаю. Назови свое полное имя.
Усмехается.
– Гетин Райан Томас.
– О Боже, я про Райана совсем забыла.
– Что не так с Райаном? Хелена.
– Ты помнишь про Хелену?
– Я помню все.
Тот самый его взгляд, пробирающий до глубины души. Секунду он удерживает этот взгляд, а потом пытается обезвредить его смехом.
– Расскажи, как мы познакомились, – говорит она.
– Ты серьезно?
– Только не говори, что как раз этого ты не помнишь.
Брови ползут вверх, взгляд – на нее.
– Ага. Ладно.
Он лезет в карман за табаком, чтобы собраться и сосредоточиться.
– Курить разрешается?
– Мы же не в школе.
Задирает подбородок.
– Ага. Хорошо.
Достает листочек из пачки Rizla.
– А ты помнишь?
– Конечно, помню.
– Что ты тогда обо мне подумала?
– Это я у тебя беру интервью.
Он ждет ответа.
– Ладно. Ты мне понравился. Это же понятно.
– Что, еще тогда, когда ты была такой мелкой?
– Мне было двенадцать, когда вы с Талом начали дружить.
Он качает головой, изнутри упирает язык в щеку.
– Не-е, мы с тобой познакомились до этого. Ты, видимо, не помнишь, да?
Смена плана. Возвращение на его лицо. Дым.
– Расскажи мне немного про город.
Он уже пообвыкся. Получает удовольствие. Тот самый Гет, который так классно читал вслух, когда был маленьким; которого в школе вечно выталкивали на сцену, если надо было прочитать стихи.
– Что ты хочешь узнать про город?
– Дело не в том, что я хочу узнать.
В глазах вспышка.
– Где ты родился?
– В Лланелви.
– Разве не в Сент-Асафе?
Он фыркает.
– Ну ты даешь, cariad! Лланелви – это его валлийское название. Пора бы знать.
– Ой. Ну, то есть ты тоже родился в больнице имени Генри Мортона Стэнли? Как и я.
– Угу.
– И что ты думаешь про Генри Мортона?
– Да в общем-то ничего.
– А ты знаешь, что он был, типа, жесткий империалист? «Доктор Ливингстон, я полагаю?»
– Не удивлен.
– И когда же ты родился?
– В семьдесят девятом.
Небольшая пауза перед следующим вопросом.
– Какая песня была главным хитом в год, когда ты родился?
– Слушай, погоди-ка. Опусти эту штуку…
Он наклоняется, в объективе внутренняя сторона его ладони. Протестующий писк, а дальше ужасно много пустой пленки, на которой просто доски причала и небо под ними. Хихикание. Человеческие звуки: нежность. Ни с чем не перепутаешь. Да. О Боже, да, вот так. Да. Потом он сам берет камеру в руки. Снимает ее.