В Махинлете Гет снова поймал сеть: новые сообщения, один пропущенный звонок. Дан всегда бесился, если он не отвечал сразу. За последние несколько месяцев старший брат обращался с ним, как с каким-то хрупким предметом. Из-за этого Гет чувствовал себя полным отморозком. Данни будет просто на седьмом небе от радости, когда узнает про все это. Он постоянно волновался за Гета с тех пор, как они потеряли мать, и всегда хотел, чтобы тот остепенился. К югу от Аберистуита дорога снова пошла вдоль моря, и вскоре Гет оказался в точке мистического сближения, где суша и море становились лишь росчерками пера на карте, где его всякий раз охватывало странное, распирающее чувство причастности и hiraeth[92] при виде того, как родная земля приобретает такие осязаемые очертания. Волнорезы стояли облитые солнечными лучами, будто глазурью. Гет переключился на третью передачу. Обошел «мерс», который тащился перед ним. Прибавил газу. Было еще совсем рано, но в Аберайроне он остановился и зашел за чипсами, потому что не завтракал. Есть хотелось смертельно, к тому же ему нравился этот городок с его симпатичным рядом одинаковых домиков, протянутым вдоль гавани, и улицами, выкрашенными в солнечную пастель: лимон, фисташка, пыльная роза. Он час или два посидел на набережной под мягким солнцем. Выкурил сигарету, выпил крепкого чая из пластикового стаканчика. Понаблюдал за чайками, которые дрались, усаживались на мачты и носы яхт. В воздухе пахло солью, на душе был покой. Вдруг на мгновенье вспомнилось, как он впервые снова увидел ее – в пивном саду на заднем дворе «Кабана», в платье, которое открывало взглядам голую спину. Ему тогда показалось, что она чувствует себя нервно, неуютно. Черты ее лица изменились – как и вся она: стали резче, и золотистая кожа туже натянулась на скулах, лопастях ключицы, плечах. Нос больше не был усыпан веснушками. Все было гладким, однородным и глянцевым. Теперь он сидел, размышляя о ней, и вдруг поймал себя на том, что улыбается. Происходящее было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Ему было искренне жаль Джеймса; он в самом деле что надо – нормальный мужик. Впрочем, ничего: такому, как Джеймс, не понадобится много времени, чтобы снова встать на ноги.
Гет понимал, что будет непросто. Понимал, что нельзя быть таким счастливым.
Ее поезд прибывал в Фишгард за несколько минут до половины первого. Видимо, она делала пересадку в Абертаве[93]. Целая история – добраться сюда из Лондона, из дома, видимо, пришлось выйти ни свет ни заря. Гет оставил грузовик на парковке и пошел в здание вокзала – встречать ее. Подумал, не надо ли найти супермаркет и купить букет цветов, но решил, что лучше не перебарщивать. Судя по его часам, до прибытия поезда оставалось еще десять минут. Но ему было только в радость подождать. «Слишком счастливый», – сказала о нем Мег. Гет опустился на голубое пластиковое кресло и стал смотреть на платформу.
2017
Она решила, что так рано утром в метро никого не будет, но, когда вышла на «Ливерпуль-стрит», чтобы пересесть на линию Хаммерсмит-энд-Сити, на станции оказалась толпа народу. Ее всегда это удивляло – сам вот этот объем мужчин в костюмах фабричного производства и женщин в платьях и безупречно чистых кроссовках (туфли получше лежали у них за спиной в рюкзаках), которые двигались в едином направлении, подобно сотням клеток одного гигантского органа. Она стояла на платформе, смотрела на них и думала о том, что это будет отличная прощальная картинка, которую она заберет с собой, чтобы окончательно убедиться в том, что она поступает правильно и нет ничего постыдного в том, что она уезжает, в том, что выходит из игры.
Прибыл поезд, и ей удалось занять свободное место. Она отсчитала остановки до Паддингтона и заглянула в телефон, потому что на этой ветке часто получалось поймать связь. Ничего. В Брюсселе сейчас, видимо, полвосьмого – и Джеймс только просыпается. Они выбрали этот день, потому что она знала, что Джеймс будет в отъезде, а еще она знала, что, если бы ей пришлось уходить от него, спящего в постели, как в какой-нибудь пошлой кантри-песенке, она могла бы в последний момент испугаться и передумать. Узнав о записках, он занервничал. «Он тебя преследует», – сказал он тогда, продолжая думать, что записки от Гета. Он даже стал поговаривать о том, чтобы продать дом. Интересно, думала она, вспомнит ли он, когда узнает, что она ушла, как настойчиво Олуэн уговаривала его не отменять поездку.
На «Фаррингдоне» поезд встал. Из окна ей было видно по большей части только афишу балета «Баядерка» в «Садлерс Уэллс», и она чуть было не сделала фото на телефон, чтобы почитать в сети подробности, пока не сообразила, что она все равно будет далеко отсюда. Что-то шевельнулось внутри. Прогнала прочь. Двери поезда снова открылись, и мужчина, сидящий рядом с ней, нетерпеливо поцокал языком.
Утро было ясное, и платформа на вокзале Паддингтон сверкала; сверкало стекло, сверкала сталь – и солнечный свет казался цветом успеха. Олуэн раздумывала, которую из нескольких однотипных кофеен предпочесть, и купила лонг блэк у выбранного наугад победителя. Потом направилась к огромному табло отправлений и нашла, с какой платформы отправляется поезд на Суонси[94]. Кофе был хорош, она не ошиблась с выбором. Сфокусировала внимание на кофе, на людях, добирающихся на работу поездом, на объявлениях, звучащих из громкоговорителей: хотелось, чтобы в голове не осталось ни одной мысли. Смотрела, как поезда по мере отправления исчезают с верхней строчки табло и ее поезд продвигается все выше. Подумала, что надо бы, пожалуй, уже пойти на платформу, но мысль не претворилась в движение. Забавно: было ощущение, будто она существует отдельно от собственного тела. Ощущение, будто ее вообще больше нет. В руке вспыхнул экран телефона. Звонил Джеймс.
Июль 2017
На этот раз – внутренняя съемка. Гет лежит, опершись на локти, на провалившейся части пола в гостиной. Вечер. Фоном тихо играет музыка.
– Ты знал, что я тебя видела? Когда ты приходил – я тогда еще только-только приехала?
Он удивлен.
– Это было не когда ты только приехала. Ты приехала еще до этого – в прошлом октябре.
– Ну хорошо, когда я основательно сюда заселилась. В начале лета.
– Ну… Я, типа, не очень-то скрывался, а?
– То есть тебе было не важно, замечу я тебя или нет?
Молчание.
– Если бы это был не ты, это было бы охренительно жутко.
– Я скучал по этому месту, – вдруг говорит он. Конец фразы проглатывает.
Она какое-то время молчит.
– Почему ты для начала не позвонил? Ведь наверняка было не так уж сложно выяснить, как со мной связаться?
Он смотрит в камеру.
– Чтобы что? Спросить у тебя разрешения?
– Я не это имею в виду.
Он прищуривается.
– Мне казалось, это нормально – приезжать сюда. Я всегда сюда приезжал.
Она говорит:
– Что до меня, то этот дом всегда был и есть твой.
Через несколько секунд он встает.
– Ладно, выключай уже камеру. У меня такое чувство, будто ты воруешь мою душу. – Он натужно улыбается. – Ну давай, выключай.
Опять наружная съемка. Ранний вечер. Он проходит перед ней, сворачивает за дом.
– И вот тут, – машет рукой вправо, – вот этот участок я бы весь очистил, вырубил бы эти деревья, чтобы построить тут сарайчик. Мне ведь надо где-то хранить инструменты, правильно?
– Да что ты говоришь?!
Улыбается.
– Ага.
– И когда же ты планируешь все это сделать?
– Ну, как только ты возьмешься за ум и пригласишь меня сюда переселиться.
Она ничего не говорит, и выражение его лица медленно, в полной тишине, меняется. Он идет к ней. Видоискатель камеры рушится на пол.
– Мне очень жаль, что все так сложилось, – произносит ее голос.
Голос Гета звучит глухо, он зарылся лицом в ее волосы; этого не видно на экране, но он обнимает ее. Через секунду она вспомнит, что камера по-прежнему снимает, и нажмет на «Стоп».
– Я знаю, – успеет отозваться он. – Мне тоже.
Эпилог
Всего несколько дней миновало после самого короткого дня в году, и стоит основательный молочно-белый холод, как перламутровая поверхность жемчужины. Холод расписывает под мрамор и лунный свет, и марево звезд, и луч фонарика, и каждое плотное облачко воздуха, который он выдыхает, шагая по дороге. Это особый холод – прозрачный и синий. Третий час ночи, и до рассвета еще далеко. Ночь «черная, как Библия», написал бы Дилан Томас[95]. Он дважды оступается – но это просто потому, что нервничает. Земля под ботинками твердая, студеная, в трещинах. Он не удивляется, когда в конце подъездной дороги видит знак AR WERTH. Он ожидал его увидеть.
Как-то ночью, когда мысли не давали покоя, он погуглил ее, и в одном газетном интервью, где она говорила про фильм, она сказала так: «Когда мы осознали, что окончательно перебраться в Северный Уэльс для нас нереально, то поняли, что придется продавать. Ведь если бы этот дом был для нас просто загородной виллой, мы сами стали бы частью проблемы».
«Частью проблемы, мать твою», – подумал он.
И вот из темноты возникает дом – глыба льда, под которой раскинулось озеро с водой цвета черного агата. Его немного мутит, он слишком отчетливо осознает контуры собственного тела, чувствует каждый свой палец, понимает, до чего морозен воздух. Живо представляет себе текстуру паркета и то, как серый зимний восход просачивается в дом сквозь стекло – медленнее и не так напористо, как летом, когда он был здесь в последний раз. Он сглатывает. В то время года у леса был особый аромат – сладкий, зеленый, земляной. В декабре асептический холод стерилизует запах воздуха. Зима создает вакуум. Стоит абсолютная тишина.