– Здравствуйте, Грегерс! Проснулись? – Трина погладила его по руке, постаралась поймать взгляд. – Признаков инфаркта нет, слышите? Можете быть совершенно спокойны. Мы подержим вас пару дней и обследуем коронарные артерии, чтобы понять, откуда у вас боли в груди.
Пациент медленно сфокусировал на ней взгляд.
– Здравствуйте, меня зовут Трина. Водички хотите?
Он кивнул и осторожно отпил из протянутого пластикового стаканчика. Затем показал на сердце и откашлялся.
– Мне делали операцию – баллонная ангиопластика… я не помню когда.
– Год назад. У вас в карте указано. Не волнуйтесь, мы все знаем, все в порядке. Как вы себя чувствуете? Болит?
Он с трудом приподнялся на локтях и как будто задумался.
– Сейчас вроде получше… Я пить хочу.
Трина налила еще воды в пластиковый стаканчик и снова подала ему. Он двигался как в замедленной съемке, вид у него был растерянный.
– Мне надо задать вам несколько вопросов, Грегерс. Вы готовы?
Помедлив, он кивнул.
– Вам резко стало плохо, вы можете описать, что именно случилось? Головокружение? Боли в груди?
Он снова кивнул, чуть неуверенно.
– Грудь сдавило. А потом я потерял сознание.
Трина написала angina pectoris[13].
– Вы потеряли сознание?
Он раздраженно дернул рукой, как будто сам не совсем понимал, что с ним случилось.
– У вас раньше такое было?
Он уклончиво пожал плечами.
– Нечасто. Может, один-два раза.
Трина понимала, что это значит: по всей вероятности, он уже давно плохо себя чувствует. Многие пациенты, особенно мужчины, отказываются признавать, что больны.
– Вы курите?
Снова раздраженный взмах рукой.
– Бросил много лет назад. Скажите, а здесь нельзя выпить кофе?
– Придется воздержаться, Грегерс. Сегодня никакого кофе.
Она погладила его по руке.
– А теперь будьте добры помочь мне. Надо вставить вам в руку катетер.
Он недоверчиво на нее посмотрел.
– Что это значит? Кто это решил?
Трина посчитала про себя до десяти. Вчера они с Клаусом поругались, орали друг на друга – даже дети проснулись и заплакали. Как и всегда, началось с глупого недоразумения. Потом все пошло как обычно. Спорили о том, кто больше работает, о поездке детей за город и о неоправдавшихся ожиданиях. Иногда казалось, что выстроить для их маленькой семьи обыкновенную сносную повседневную жизнь – невыполнимая задача. Теперь она устала, ноги в компрессионных чулках опухли, и на всяких нытиков ее уже не хватало.
– Вам в вену введут контрастное вещество, чтобы сделать перфузионную сцинтиграфию, как только в графике появится время. Поэтому придется воздержаться от еды, поэтому я должна поставить вам катетер.
– Я хочу поговорить с врачом! С тем, кто принимает решения!
Он смотрел прямо перед собой, как будто ее не существовало.
Трина чувствовала, как не находящее выхода разочарование собирается в комок в животе. Перед ней вырастает стена. Препятствие, на которое она натыкается всю жизнь, которое тормозит ее всякий раз, когда она считает, что достаточно ловкая, достаточно красивая, популярная и успешная. Видимо, она при рождении вытянула несчастливую карту. Она решительно ухватила руку пациента и стала протирать ее спиртом.
Он вырвал руку.
– Что вы делаете? Я хочу поговорить с вашим начальством!
– Вам скажут то же самое, что и я: вам нужен катетер, чтобы мы могли вводить лекарство и болеутоляющее.
Она снова крепко сжала его слабую руку и коснулась иглой тонкой кожи на тыльной стороне ладони.
Он закричал – якобы от боли.
– Что за методы лечения? Я буду жаловаться!
– Да я до вас даже не дотронулась. – Трина не видела, как в пальцах дрожит игла, и сдержала подступившие слезы. – Если я пораню вас, вы сами будете виноваты. Придется полежать спокойно.
– А с чего это я должен ваши приказания выполнять!
Когда он оттолкнул ее руки, сработал сигнал тревоги. Не пациент вызвал кого-то из персонала – такое случалось, когда требовалось подать судно, – а сигнал тревоги. Значит, что-то серьезное.
Трина выпустила из рук катетер и побежала на звук. Сигнал вогнал ее в состояние стресса – и коллег тоже. Для этого он и придуман: для немедленного реагирования. На мгновение она обрадовалась. Ее навыки могли решить вопросы жизни и смерти.
Она бежала изо всех сил по бело-серому коридору мимо открытых дверей, стульев и коек. Когда она, запыхавшись, добежала до палаты 17, организм вырабатывал эндорфины – она прекрасно себя чувствовала.
Небольшая группа уже стояла у кровати, которая была ближе всего к двери, – там, если Трина правильно помнила, лежала слабая женщина с инфекцией, начавшейся после замены кардиостимулятора. Врач Бух реанимировал пациентку вместе с санитаром и двумя медсестрами – ее коллегами: Пия делала искусственную вентиляцию легких, а Ребекка держала наготове дефибриллятор. Звучали резкие указания.
– Какой ритм?
– Дифибрилляция, пульса нет!
– Разряд. Не останавливаемся!
– Продолжаем реанимацию.
Они были единым организмом – сгустком энергии, хорошо смазанным механизмом, притягательным клубом. Трина подошла к кровати.
– Готовить адреналин?
Врач бросил на нее взгляд. Молодой, ненамного старше нее, недавно отучившийся.
– Спасибо, Трина. Мы справимся.
Отказ ранил. Но лишь вполсилы – если сравнить с тем, как быстро переглянулись над кроватью Пия с Ребеккой. Ее здесь не ждали.
Трина развернулась и вышла из палаты, ничего не сказав. За спиной остались голоса и лихорадочная спешка, она вернулась в тихий коридор. Они не увидят, как она плачет, – такого удовольствия она им не доставит.
– Это разве здесь?
Йеппе съехал на обочину и посмотрел в окно.
Идиллическая картина: среди плакучих ив и буков, чьи ветви тянулись к висящим на небе низким облакам, лежала блестящая и темная гладь озера. Листья – от бутылочно-зеленых до ярко-желтых и темно-красных – начинали увядать.
По другую сторону, за Ларсеном, расположились белые здания – Бред-Верк, колыбель датской промышленности, – а чуть ниже текла река Мёллеоэн, когда-то снабжавшая энергией производство меди и швейную фабрику. Теперь здесь музей – ни людей, ни машин, ни грохота поршней и конвейеров.
Йеппе припомнил выставку, посвященную Китаю, на которую его притащила сюда мама, когда в списке приоритетов одно из первых мест занимало культурное воспитание. Тогда они каждые выходные бывали в «Луизиане»[14] и Национальном музее или проводили время на театральных постановках, за чтением или просмотром художественных фильмов на языке оригинала. Бедная мама. Наверное, то, что он стал полицейским, – главное разочарование в ее жизни.
– Навигатор говорит, чуть дальше, в сторону музея под открытым небом.
Ларсен ткнул в запотевшее ветровое стекло.
– Прямо, затем на холм и направо.
Они переехали реку и направились к высоким деревьям. Когда дорога привела их к холму, снова пошел дождь.
– Должно быть справа.
Йеппе припарковал машину перед белой виллой с глянцево-черной крышей, живой изгородью и металлическими автоматическими воротами. Скромная табличка под звонком сбоку от ворот подтверждала, что перед ними центр «Опушка». Они вышли из машины, и Ларсен захлопнул дверь так, что в тишине среди деревьев отдалось эхо. В лесу уныло капал дождь – больше не раздавалось ни звука. Это одновременно успокаивало и пугало.
Ворота открылись, прежде чем они успели позвонить, у входной двери стояла женщина шестидесяти с небольшим лет. Коротко стриженная, в очках, среднего роста, одета в практичную застиранную повседневную одежду. В одной руке она держала зажженную сигарету.
– Заходите! Ворота автоматически закроются.
Судя по голосу и серой коже лица, сигарета в ее руке явно не первая. Похоже, Рита Вилкинс много работает, и жизнь у нее непростая.
– Мы сегодня день рождения празднуем, на кухне остались кофе и пирог. Давайте там посидим.
Рита Вилкинс в последний раз жадно затянулась и привычно затушила окурок пяткой, после чего подала им руку, рассеянно глядя в другую сторону, и повела через прихожую, где обнаружилось столько ветровок, сумок и ботинок, что стен было почти не видно. В огромной кухне на столе лежала скатерть в цветочек, на верхних шкафчиках висели детские рисунки, а в раковине стопками громоздились тарелки, липкие от уже упомянутого именинного пирога. Кухня была похожа на кухню обычной семьи – только размерами больше.
– Думаю, кофе еще горячий, вы угощайтесь.
Она указала на термос, стоящий на длинном столе в окружении разноцветных кружек, а сама стала споласкивать тарелки и ставить в посудомоечную машину. Двигалась она неловко, почти скованно, не думая о том, что гремит или что может разбить посуду.
Они сели, Ларсен налил обоим кофе, а Йеппе достал блокнот.
– Как следователь Ларсен объяснял по телефону, мы приехали поговорить о двух убийствах, которые произошли за последние два дня в Копенгагене. Обе жертвы раньше работали у вас – в интернате «Бабочка». – Йеппе умолк, давая ей возможность ответить, но она лишь кивнула и продолжила возиться с посудой. – Не расскажете нам немного об интернате?
Она заговорила, не оборачиваясь.
– Если вкратце, то интернат «Бабочка» занимался реабилитацией детей и подростков с психическими и социальными проблемами: шизофрения, тревожность, расстройства пищевого поведения и так далее. Серьезные случаи, которые тем не менее не давали права на стационарное лечение. Мы с моим тогдашним мужем Робертом открыли интернат пять лет назад, набрали небольшую группу энергичных сотрудников. У нас было место максимум для шести пациентов.
– Но интернат закрылся два года назад. Как так получилось?
Она выключила воду и стала рыться в шкафчике под мойкой, достала губку и снова выпрямилась.
– Всему свое время. Подростки выросли. Когда им исполняется восемнадцать, они переходят в разряд взрослых… – Йеппе коснулся бумаги ручкой, но ничего не написал.