«От «исторического лица» в трех местах тянулись по откосам к воде извилистые деревянные лестницы. Они вели к причальным к переправам. Потому что мостов не хватало и жителей с берега на берег возили маленькие чихающие катера, а на одной переправе даже гребной баркас. Билет стоил как в автобусе – сорок копеек, а на баркасе, кто не хотел платить, спешили занять места у весел. Тогда – бесплатно. Симка тоже однажды устроился у весла (чтобы прокатиться) и помогал дюжему небритому дядьке. Тот подмигивал Симке, который в одиночку весло и не повернул бы: «Жми, юнга, без тебя я никак…» Но на обратном пути пробраться к веслу не удалось и пришлось отдать два двугривенных крикливой тетке, которая грозила всех безбилетников «покидать за борт к водяному лешему»…
Симка прошелся глазами по городскому берегу с удовольствием – свою Турень он любил. А на золотом кресте Знаменской церкви остановил взгляд уважительно и с некоторой осторожностью: нет ли за ним, за Симкой, больших грехов?
Настоящим верующим (как, например, соседка тетя Капа) Симка не был. Прошлой весной, когда мама и тетя Капа тайком пригласили священника, чтобы окрестить Андрюшку, и предложили Симке окреститься тоже, он сдержанно возмутился: «Вы что! У меня же красный галстук!» Но летом, после разговоров с Норой Аркадьевной, Симка ощутил, что есть все же Высшая Сила, от которой зависит жизнь Вселенной и каждого человека. Ну, каждым отдельным человеком эта Сила постоянно не занимается, пусть тот живет своим умом, но если он творит что-то очень скверное, тогда можно ждать расплаты…
Сейчас ни в чем слишком скверном Симка не был виноват, а мелкие грехи есть у каждого, Высшая Сила на них не обращает внимания. Он мысленно попросил у креста: «Пусть у мамы и Андрюшки все будет хорошо», и прикрыл веки. Как обещание, что «все будет хорошо», в упавшей на глаза тьме светился след сияющего креста. Симка благодарно улыбнулся, затем посмотрел на музейные часы. Глаза у него были как у индейца по имени Зоркий Сокол (Симка сам его придумал), и он различил, что стрелки на далеких курантах показывают без десяти одиннадцать. Ой-ей-ей!.. Он заспешил, чиркая ногой о скользкую клеенчатую сумку, в минуту миновал мост, который превратился в дамбу, уходившую в заречные дали. Крутой тропинкой Симка сбежал с дамбы на улицу – она тянулась вдоль реки и называлась Береговая Односторонка.
Вместо обычной дороги здесь была устроена мостовая из досок и уложенных между колеями бревен – «лежнёвка». Шагать по ней было удобнее, чем по кривому тротуару, что тянулся вблизи от буйной крапивы. Симка зашагал, поглядывая вперед и назад – нет ли машин. Машин не было, стояла солнечная тишина и летали бабочки. Улица пахла деревом. Сухим – от лежневки и заборов и сырым – от плотов и сложенных на песке штабелей.
Через два квартала Симка свернул в Сосновый переулок (где не было никаких сосен, а росли вдоль канавы жидкие рябинки). Больница располагалась в обычном двухэтажном доме, каких немало вокруг, – с кирпичным низом и деревянным верхом. Симка, привычно заробев, оттянул тяжелую дверь с противовесом и оказался в полутемной после солнца прихожей. Вдохнул душноватый больничный запах. В широком окне перегородки разглядел тощую и неласковую санитарку, ведавшую передачами.
– Здрасте, Василиса Григорьевна, – сказал он со всевозможной вежливостью.
Вежливость не помогла.
– Чего пожаловал? Здесь больница, а не Дом пионеров…
Будто не понимает!
– Вот… передача маме…
– Передачи когда принимают, не знаешь? Первый раз? Санитарный час у нас! С одиннадцати до двенадцати!
За суровой Василисой белел круглый циферблат электрических часов. А слева от окошка зачем-то висели старые жестяные ходики, постукивали маятником. На тех и других часах было одно время.
– Еще же без трех минут!
– Я гляжу, ты шибко умный, считать умеешь. Это я за три минуты должна туда-обратно мотаться? Ради тебя одного…
– Ну, Василиса Григорьевна…
– Давай передачу, после двенадцати снесу.
Ха, снесет она! А дальше-то что! Надо ведь еще сказать маме, что к ней и Андрюшке именно сейчас пришел сын и стоит на улице под окном. Окна маминой палаты выходят на больничный двор, туда не проберешься, поэтому мама должна выйти в коридор, открыть там на втором этаже оконные створки, принести Андрюшку, и тогда получится свидание…
– Лучше я приду через час, – буркнул Симка.
– Ну и гуляй… Да не бухай дверью-то, придерживай.
Симка все-таки бухнул – не нарочно, а потому, что такая здоровенная гиря подвешена в тамбуре. И пошел на берег.
Штабеля из крепких бревен лежали тесно, однако между ними оставались неширокие проходы. Настоящий лабиринт. И Симка побрел по этому лабиринту, впитывая горький запах сосновой коры. Толстенный кусок такой коры он отодрал от бревна и затолкал в сумку – пригодится, чтобы смастерить кораблик.
Поплутав, Симка вышел к воде. Желтоватая от растворенной глины вода языками лизала плоский песок, шевелила на нем сверкающую жестянку – это под плотами подкралась от пробежавшего катера волна. Пахло здесь уже не только бревнами, а еще влажным песком, и… просто рекой. И никого на берегу не было. Как на острове Робинзона.
Симка, дрыгнув ногами, сбросил брезентовые полуботинки. Потопал по песку, полюбовался отпечатками. Представил, что это следы дикарей, побоялся понарошку. Но играть не хотелось. Он побродил по щиколотку в воде. Забытая боль в припухшей косточке толкнулась опять, но тут же приятно растворилась в речной прохладе. А солнце сверху жарило, как в Сахаре. Искупаться бы! Но Симка клятвенно пообещал маме, что купаться в одиночку не будет (впредь до специального разрешения). И нарушить это обещание… Ну, Высшая Сила, может быть, помилует даже такой поганый поступок и мама ничего не узнает, но сам Симка себе этого не простит. Бывало, что скрывал он от мамы двойки, врал, что «ничего не задано», дулся с пацанами в запретную «чику», но если давал специальное честное слово, то знал: тут уж не извернешься. Иначе заедят угрызения. Это, кажется, Гек Финн в книжке Марка Твена говорил: «Если бы у меня была собака с таким характером, как у совести, я бы ее утопил…» Это он, конечно, зря: собака-то при чем?
На песке и наполовину в воде валялась шина от грузовика. Симка посидел на ней. Макнул в воду палец и написал им на теплой резине слово ДУРА – про Василису. Но буквы быстро высохли. Он посмотрел через реку. Музейные часы показывали пятнадцать минут двенадцатого. Симка попытался отодрать от колена засохшую коросточку, но та держалась прочно. «Тьфу на тебя…». Симка поднялся, оставил у шины сумку и побрел по берегу.
Шагов через тридцать он увидел, что штабеля расступаются, открывая проезд к воде с улицы. Справа от проезда громоздилась вплотную к бревнам мусорная куча.
Ну, куча как куча – дырявые ведра, рваный кирзовый сапог, гнилые рогожи и всякая другая дрянь. Но Симке, как любому нормальному человеку, было известно, что среди утиля можно обнаружить интересные вещи. И вот сейчас… под обрывком толя, как под козырьком, что-то солнечно сверкало. Скорее всего, битая стеклянная посудина. Но Который Всегда Рядом шепнул Симке: «Не проходи, Зуёк, взгляни…» И Симка отбросил липкий от солнца толь.
Ух ты-ы… Да здравствует Василиса, из-за которой Симка оказался здесь!
Перед Симкой лежала большущая линза от телевизора.
Такие линзы – из прозрачной пластмассы, пустотелые – наполняли водой и ставили перед телевизорами КВН. Они увеличивали маленькие экраны, как шаровидные аквариумы увеличивают внутри себя рыбок. Теперь эти «кэвэнэшки» (первая советская марка) уже выходили из моды, появлялись другие, с крупными экранами, и пустые линзы-великанши – порой вместе с отслужившими «первобытными» теликами – хозяева без жалости и благодарности отправляли на помойки.
У Симки дома никогда не было телевизора, даже самого старомодного. И едва ли скоро будет. Разве напасешься столько денег! Но и эта вот линза сама по себе могла пригодиться для увлекательных дел. Например, Симку всегда интересовало: можно ли с помощью такой «стекляшки» что-нибудь зажечь?
Сейчас было самое время дать ответ на этот вопрос.
Симка выволок линзу из-под толя. Пустая, она была совсем легкая. И казалась почти новой, на оргстекле с обеих сторон – плоской и выпуклой – ни царапинки. Окаймлял линзу пластмассовый, окрашенный под бронзу обод. В двух местах у обода торчали «ушки» с отверстиями – чтобы крепить эту штуку к подставке. Сейчас подставки, конечно, не было (и не надо!). Не было и пробок, которыми полагалось закупоривать емкость, когда налита вода. Ладно, обойдемся! Симка отыскал в мусоре сухую кленовую ветку, отломил от нее два кусочка, они «по калибру» были как раз для отверстий. Сунул их в карман. И, держа линзу перед собой, как пойманную морскую черепаху, вошел в воду выше колен.
Он окунул линзу. Та, полная воздуха, пыталась выпрыгнуть.
– Не вредничай, пожалуйста, – сказал Симка маминым голосом.
Из отверстий бурно выскакивали пузыри, но вода заливалась в емкость неохотно. Тогда Симка догадался – одно отверстие выставил над поверхностью. Из него шипучей струйкой пошел воздух, освобождая место внутри линзы для воды. И минуты через две вода заполнила пластмассовую «черепаху» целиком.
Ого, какая сделалась тяжесть! Симка выволок линзу на песок, поставил на ребро. Заткнул отверстия кленовыми пробками. Полюбовался. Вода, которая в реке казалось желтой и мутноватой, здесь выглядела совсем прозрачной. Прямо как в графине на столе завуча Агнии Борисовны. Или как настоящее стекло.
Предстояла главная часть опыта.
Симка набрал в мусоре щепок, газетных обрывков и нашел скомканный черный пакет от фотобумаги. Это была удача – известно, что черная поверхность лучше других нагревается от лучей. Всю эту «растопку» Симка сложил кучкой на песке (черная бумага сверху).
Теперь следовало выяснить: какое у линзы фокусное расстояние. Каждый, кто читал «Занимательную оптику для школьников», знает, что фокусное расстояние – та длина, на которой увеличительное стекло дает резкое изображение. В фотоаппарате это несколько сантиметров. А здесь-то небось будет метра два!