– Но. Я. Же. Не знал. Что. Ты. Передумаешь, – с той же обстоятельностью разъяснил Симка. Ему было непонятно, отчего у Мика такое капризное лицо. И стало тревожно. – Вот поэтому и пошел гулять один. Что тут такого?
Мик надул губы и отвернулся.
– Мы договаривались, что не будем поодиночке…
– Мы договаривались не играть поодиночке в хендов и хохов! Я и не играл, а просто гулял!
Хотелось рассказать про грозу, про Вадима Вадимыча, про Соню. Но сейчас уже так сразу не получится. Потому что Мик ощетиненный… Ну, совсем же непонятно, на что же он обиделся! Спросить бы осторожно: «Мик, что с тобой?» Но Симка… у него тоже характер и нервы. И он вспомнил:
– Когда ты с пацанами на Камышинской футбол гоняешь, я же не обижаюсь.
– А я тебе сколько раз говорил: пойдем вместе!
– А сколько раз не говорил ! Прихожу, а тебя – тю-тю!.. Где моржа? Убежа… – Этой неуклюжей шуткой он попытался спасти положение: мол, Мик, ну чего нам ссориться?
Мик шутку не поддержал, не улыбнулся. Сел на топчане по-турецки, поправил на синем плече белую лямку с прицепленным к ней стеклянным значком, положил на колени алый вымытый мяч и сказал, глядя мимо Симки:
– Ты чего-то сочиняешь. Я ведь вижу…
Да, Мик был такой. Легко чуял, когда человек врет или хитрит (хотя сам грешил этим не раз).
Теперь было не до игры, не до тайн и кладов. Лишь бы не появилось трещинок в дружбе. Симка сел рядом. И честно, подробно рассказал про все. Про Фатянину печать, про то, как он, Симка, решил спрятать ее в тайнике. Как потом хотел разыграть приключение с кладом.
– Чтобы опять стало интересно!
Мик не принял эту Симкину откровенность. То есть принял не так. Его глаза округлились и заблестели.
– Значит, ты решил мне наврать, да?
– Это же не вранье, а игра!
– Игра, когда вместе. А тут… один, как… будто затейник в Саду пионеров, а другой, как дурачок…
– Мик… Тогда пойдем к якорю, заберем печать! И придумаем про нее что-нибудь другое, вместе. А?
Мик глянул с обиженным синим блеском:
– Ты прятал, ты и доставай. А я-то что? Тащиться в такую даль… – И отвернулся.
Симке показалось, что упрямая ощетиненность Мика слегка ослабела. Может быть, Мик ждал, чтобы Симка его поупрашивал, поуговаривал виноватым голосом. И тогда через минуту они шагали бы рядом. Но у него, у Симки-то, терпение ведь тоже не железное. И он повторил деревянным голосом:
– Мик, пойдем.
Тот опять завертел на пальце мяч.
– Я же сказал: не пойду…
– Не пойдешь?
– Я же сказал…
На Симку навалилось что-то непонятное, непримиримое. И звон такой в ушах…
– Ну и сиди один! Рисуй своих красивеньких девочек!
Мик уронил мяч.
Симка попятился. Как двумя словами можно разбить вдребезги всё! Словно грянула тяжелая печать под приговором!
Симка бросился к калитке.
Сны
Сперва он бежал, как солдат разбитой армии, за которым гонятся злорадные вражеские всадники. Всхлипывал, задыхался, путался ногами в мокрой траве (он все еще был босиком, с башмаками в руках). Ужас гудел в душе – оттого, что он, Симка Стеклов по прозвищу Зуёк, натворил. Предал самую тайную тайну, которую доверил ему Мик. Будто раздавил ее, хрупкую, из паутинчатого стекла, грязной пяткой…
Всё раздавил – тайны, игры, африканскую сказку. Так же безвозвратно, как озверелый Треножкин растоптал телескоп. Не будет разноцветных планет, хендов и хохов, стеклянного города, не будет ночных разговоров, когда от теплой доверчивости, от радости, что нас двое , внутри делается горячо, будто сердце превратилось в электролампочку… Не будет Мика !
«А как я буду без него ?»
«А вот так и будешь, – отозвался Который Всегда Рядом . Без злорадства, а с горькой утвердительностью. – Никуда не денешься».
И не было даже сил огрызнуться.
Симка перешел на шаг. Остановился. Подышал открытым ртом. За несколько минут отчаянного бега он обессилел. Душой обессилел. Потому что рухнуло всё.
«Господи, что же делать-то?»
Вдруг озарило: «Ты же знаешь что! Беги обратно, крикни: Мик, я гад, я дурак! Прости меня, пожалуйста! Ну, прибей на месте, только прости!..» И Симка рванулся было, но… вязкий стыд облепил его, связал ноги. Так, что Симка даже глянул: нет ли на икрах и щиколотках грязных липких бинтов…
Просить прощения мучительно и тошно всегда. А вымаливать прощение за такое . Язык застынет во рту. И глаза не поднимешь. И… вообще это выше всех возможностей…
Симка постоял и побрел к своему дому.
Брел, маялся, и вдруг… пришли спасительные мысли: «Ну а что такое случилось-то? Может, он не так уж и обиделся! Чего я такого сказал? Вырвалось по глупости… А он тоже хорош! К нему по-человечески, а он как капризный младенец. Может, очухается и поймет, что сам тоже виноват! И завтра будет все как раньше…»
Но это была короткая передышка в Симкиных терзаниях. Видимо, организм решил дать ему хоть минутное облегчение от мук, которые навалились так нестерпимо. Передышка кончилась, и они надавили на Симку опять. Симка с отчаяньем осознал, что как раньше не будет никогда.
Раньше, бывало, ссорились, но из-за пустяков. И мирились поэтому легко. Даже знали заранее, что скоро помирятся. А теперь он, Симка, обманул доверие Мика. Самым подлым образом. Это, кажется, называется вероломство …
«Я же не хотел! Это от досады! Сгоряча!»
Но если ты, скажем, грохнул о стену хрустальную вазу, не все ли равно – сгоряча или хладнокровно? Все равно не склеишь…
« Ничего не склеишь», – подал голос Который Всегда Рядом .
«Да пошел ты…»
Симка добрался домой в таком состоянии, будто целый день проработал грузчиком на пристани – все тело стонало. Но это был, конечно, пустяк по сравнению с тем, как «стонало» внутри. Симка брякнулся спиной на свою кровать и стал смотреть в потолок.
«Ну, что, что, что, что делать-то?!»
Вдруг ударило в голову: «А может, Мик прибежит сейчас, встанет под окном, крикнет: «Симка, выходи!»
«Дурак…» – уныло сказал Который Всегда Рядом .
«Конечно, дурак», – покорно отозвался Симка.
Пришла мама, привела из яслей Андрюшку. Тот – сразу к Симке:
– Сима, полетаем!
Это значит, Симка должен поднять его над собой на вытянутых руках и крутить в воздухе, пока руки не онемеют.
– Не могу, устал.
– Сима-а!!
– Мама, пусть он отвяжется!
Мама – она сразу все чует.
– Что с тобой случилось? Будто с поминок вернулся.
Не было сил врать и отмалчиваться.
– С Миком поругался…
Мама сказала осторожно:
– Вроде бы не первый раз. Что за беда. Утром помиритесь.
– Я насовсем поругался.
– Насовсем – это до завтра, – уверенно рассудила мама, потому что знала, как бывало раньше.
Но она не знала, как было сегодня . А рассказать Симка не мог. Пришлось бы говорить «о девочках». А это значит, снова касаться тайны Мика. Если сказать кому-то про нее (пусть даже маме) – это будет еще одно предательство. Казалось бы, теперь какая разница! Мик все равно его никогда не простит. Но нет. Два предательства – в два раз хуже, чем одно…
– Не кисни, – сказала мама. – Слышал по радио последние известия?
Симка мотнул на подушке головой: ничего он не слышал. Зачем ему известия? Провались всё на свете…
– Новый спутник запустили. С собачками Белкой и Стрелкой.
– Опять уморят бедняг, – похоронно сказал Симка.
– Нет, обещают, что приземлят живыми.
– Ага, жди…
– Ну-ка, поднимайся. А то «уморённым» окажешься ты, а не собаки…
И Симка поднялся. Потому что было два выхода: или помереть прямо сейчас, на месте, или… как-то все-таки жить. Умирать сию минуту Симка… нет, не хотел. Да если бы и захотел, то как? И значит, надо было двигаться, что-то делать, изображать, будто ничего непоправимого не случилось.
Симка построил Андрюшке город из разноцветных кубиков. Складывал дома и башни и думал о сказочных городах, которые придумывали они с Миком. И сидел под сердцем комок, похожий на стеклянного ежа. Андрюшка наблюдал за строительством с интересом, помогал даже. Но когда Симка закончил (поставил на главную башню зеленую пирамидку), Андрюшка радостно сказал «бах!» и засадил по городу оставшимся кубиком.
У Симки не было сил разозлиться. Разве виноват глупый малыш? Это он, Симка, виноват: сделал такое «бах», что ничего уже не починить.
У него все валилось из рук – в прямом смысле. Мама напомнила, что надо прибить поаккуратнее края картины на тайнике (пусть не крепко, но чтобы все-таки не топорщились), и Симка стал прибивать, и молоток выскользнул прямо на босую ступню.
Симка поднял молоток, глотая слезы. Были слезы не от боли, а от всего . Он все же вколотил гвоздики в прежние гнезда. Картина с глазастым пнем аккуратно закрыла тайник. В тайнике сейчас хранился ранец с запечатанной бутылкой. А тетрадка с поэмой «Мик» была у Станислава Львовича. Симка и Мик вклеили в нее рисунки, Станислав Львович сделал твердую корочку, обтянул ее похожей на кожу бумагой – получилась книжка. «Пусть пока постоит у меня на полке, буду иногда перечитывать»… – попросил дед внука и Симку.
Теперь как быть с этой книжкой? Разодрать ее? Картинки – Мику, листы – Симке?.. Да не все ли равно! При чем тут книжка, если разодрано все на свете…
Симка посидел под картиной на корточках, помассировал ушибленную ступню.
– Мама, я погуляю…
– Куда это ты? К Мику, что ли? Поздно уже.
Поздно или нет – это как посмотреть. Восемь часов. Августовское солнце в этот час только прячется за крыши, небо темнеет не сразу.
– Я недалеко. Просто так. Подышать…
Мама знала, что Симка в таких делах не врет.
– Обуйся. И надень что-нибудь, зябко под вечер…
Симка не стал спорить. Сдернул с крайнего крючка на вешалке «ленинградский» пиджачок. Этим летом Симка очень редко надевал его – и жарко, и тесноватый стал, малость жмет под мышками. Но сейчас ничего, наделся ловко, как прежде. Будто Симка снова собрался на набережную к баркентинам. Эх, если бы… Если бы все вернуть к тем дням…