Сделай это сейчас, думаю я. Сделай.
Я достаю из сумки револьвер, снимаю с предохранителя. Поднимаю руку, направляю дуло в висок. Так просто.
Всего одно короткое движение указательным пальцем – и шум в голове исчезнет.
Движение, которым является моя жизнь, прекратится, а земля продолжит вращаться, словно ничего не случилось. Всего через несколько часов ветер занесет отпечатки моих ног песком.
Но я не стреляю.
Не сейчас.
Внезапно до меня доносятся быстрые шаги, чьи-то штаны шуршат по траве и ботинки – по ракушкам.
Лает собака. Тень светит бледным светом.
Я чувствую влажный запах майоровой собаки и мягкую, теплую руку старика на запястье.
Указательный палец на курке, и я стреляю прямо в тень.
Лает собака; из-за пелены слез трудно разглядеть что-либо, но я понимаю, что тело лежит на земле рядом со мной.
Я поднимаюсь и стреляю в неподвижный ком еще четыре раза.
Четыре громких хлопка – как четыре коротких стука в дверь, ведущую к несчастью.
СимонПолуостров Бьере
Эйстейн потом говорил, что он чуть не истек кровью. Но Симон знал, что делает, и сильно сомневался в словах Эйстейна.
Ту симпатичную девушку с повязкой звали Ванья; в туалете она заклеила Симону рану пластырем. Они немного пообжимались, а потом смылись, прихватив с собой пару бутылок вина.
Симон не мог понять, есть ли Ванье хотя бы шестнадцать. Но пила она, как алкоголик со стажем, а ее слова были словами человека, прожившего долгую жизнь.
Ванья достала свой телефон и поставила музыку.
Симон тут же узнал песню и обрадовался, что им нравится одно и то же.
«Ever since I was eight or nine I’ve been standing on the shoreline[11]».
Он взглянул на серое, как металл, море, лег на бок и посмотрел ей в глаза. Ничего не сказал – пусть музыка говорит.
«Always waiting for something lasting[12]».
Ванья наклонилась и поцеловала его.
– Следующая строчка – для тебя, – сказала она и стала подпевать: – «Lose your hunger you lose your way, get confused and you fade away[13]».
Именно так, подумал Симон; ему не хотелось возвращаться в Стокгольм, где все такое темное, депрессивное. Жизнь может быть чем-то гораздо бóльшим. Она может быть и вот такой – лежать на песке рядом с симпатичной девушкой.
«Oh, this town kills you when you are young[14]».
Они говорили не больше часа, но Симон успел рассказать, что у него есть сестра, он ненавидит своих родителей, и прежде всего – отца и подумывает перебраться в Норрланд. У него там родня, и переезд мог бы оказаться шансом начать все сначала. Сделать новый выбор.
– Ты правда хочешь умереть? – спросила Ванья, ложась на него. – Я хотела умереть вчера, и позавчера, и вообще сколько себя помню. А сейчас – не хочу. – Она принялась неловко расстегивать его ремень.
– Да, хочу, – ответил Симон, позволяя ей продолжать неловкие попытки. – Голод – это про то, чтобы умереть.
Музыка из телефона заполняла пространство между их лицами.
«You die young. You die when you’re young. You die when you’re young[15]».
Ванья сказала, что верит ему, потому что тоже была на концерте. Кое-кого из публики тошнило, но сама она стояла, как парализованная. Если смысл был «умереть», то Голод сумел его донести.
Симон спросил, что Ванья чувствовала во время концерта, – и по ее ответу понял, что ей больше шестнадцати. Душой она, может быть, старая женщина.
– По-моему, так напыщенно! Много насилия, все слишком напоказ. На самом деле – совершенно бессмысленный концерт.
Ванья усмехнулась, и он почувствовал, что она ему нравится.
– Хочешь сказать, что Голод – это абсолютная аморальщина? – Он хохотнул, когда Ванья погладила его живот под свитером.
– Голод – это абсолютная пустота, – с уверенностью сказала она, и Симон почувствовал, что у него начинается эрекция.
Впервые в жизни Симон переживал это чувство – что есть на свете человек, который его понимает.
Он чувствовал, что любит ее, и, что бы ни говорил Эйстейн, эта девочка более настоящая, чем Голод когда-нибудь будет.
«We are shadows, oh we’re shadows. Shadows in the alley[16]».
Симон слушал музыку, нежился в голосе Ваньи и под ее руками и наслаждался минутой.
– Раньше человек, убедивший другого совершить самоубийство, считался убийцей, – сказала Ванья, и ее руки скользнули вниз.
У Симона закружилась голова; мысль о том, что он ей нравится, на секунду сделала его счастливым.
Ванья расстегнула на нем джинсы, и он приподнялся, чтобы их легче было стащить.
– Но я считаю это чем-то вроде помощи в смерти, – сказала она.
Она взяла его руку и положила себе на грудь.
Вскоре ее лицо оказалось над ним, он ощутил на щеке тепло ее дыхания. Запах спирта мешался с турецким перцем и дорогим красным вином.
А потом – влажное тепло внутри нее.
Песок холодил спину. Симон закрыл глаза, пока Ванья двигалась взад-вперед.
Ему хотелось остановить время. Навсегда остаться здесь. С ней.
Но что-то в нем сопротивлялось, и он снова открыл глаза.
– Я тебя узнал, – сказал он, не зная точно, что делать.
Как ласкать того, кто нравится тебе?
Так же, как тех, кто не имел для тебя значения?
Потом его тело напряглось. Через несколько секунд она тоже перестала двигаться.
Становилось холодно.
Он не знал, что делать. Он не мог дать Ванье то, что ей нужно, и сам не способен был взять то, что она могла ему дать.
– Мы ведь встречались раньше, – сказал он и поцеловал ее в шею.
– Вряд ли, – улыбнулась Ванья. – Когда бы это могло быть?
Симон посмотрел на нее.
– Может, в прошлой жизни… – Он потянулся за бутылкой.
Поднялся. Ее руки соскользнули с него, он сделал большой глоток вина.
«I’ve got nothing, nothing to wait for. Nothing to wait for[17]».
Стоял туман; она незаметно исчезла. Может, он ей надоел; если она захочет снова встретиться с ним, у нее есть номер его телефона.
Эйстейн нашел его на берегу и сообщил, что так основательно вздрючил этого чёртова Оскара, что с ними больше никто не хочет знаться. Пора убираться домой, в Стокгольм. Автомобиль припаркован поодаль, у разворотной площадки.
Машину вел Эйстейн – он был накачан героином так же, как по дороге из Стокгольма сюда, и тогда он тоже сидел за рулем. Но Симону было плохо.
Все, как всегда, пошло к чёрту.
«You die young. You die when you’re young[18]».
Все всегда идет к чёрту, если человек на это решился.
Вот об этом и поет Голод.
ХуртигПолуостров Бьере
Утро Хуртиг начал с основательного душа, после которого спустился к завтраку.
Остальные спали, и он был в столовой один. Хуртиг положил на тарелку бекон, яйца, сосиски и немного овощей. Как обычно в гостинице, он взял многовато и знал, что съест лишь половину. С тарелкой в одной руке и кружкой кофе в другой он вышел на застекленную веранду.
Первые лучи солнца окрасили горизонт оранжевым, а газон перед окнами был белым от выпавшего ночью инея. Хуртигу показалось, что где-то воют полицейские сирены.
Прежде чем сесть, он сходил за утренними газетами. Нераскрытое убийство Фабиана Модина до сих пор маячило на первых полосах; Хуртиг подумал про Олунда, посмотрел на часы и констатировал, что звонить еще слишком рано.
Погрузившись в чтение статьи о положении в Сирии, он не заметил, как на опушке леса появилась тощая фигурка и через сад двинулась к веранде. Хуртиг думал – скольким мирным жителям надо погибнуть в кровавой гражданской войне, прежде чем ООН вмешается. Он понимал, что все, как всегда, упирается в конфликт интересов, разыгравшийся между сверхдержавами. Деньги против жизней, подумал он, и тут Ванья вынырнула у него за спиной и спросила, можно ли ей присесть.
Хуртиг дернулся и едва не перевернул полупустую кружку с кофе, но успел подхватить ее.
Он подвинул Ванье стул, и она села.
Волосы девочки были влажными, тушь потекла, и Хуртиг предположил, что она умылась морской водой, прежде чем вернуться в гостиницу.
– Не на такси? – наугад спросил он.
Не отвечая на вопрос, Ванья посмотрела на Хуртига пустым взглядом и сказала:
– Вы были на концерте в «Третьем пути». Я вас видела. Вы шастали там, заговаривали с людьми, и все знали, что вы легавый, хоть вы и говорили, что вы с какой-то студии, которая записывает диски.
Вот и конец лицедейству, подумал Хуртиг. Если все видели его насквозь, то нельзя верить ничему, что он там услышал. Кто врал ему, а кто нет?
Он вспомнил наркушу, на которого напал в туалете. Да, именно это он и сделал – напал, но тому нарку он сказал, что он полицейский, а не директор студии звукозаписи.
– Почему вы не остановили меня, когда увидели, что я режу себе грудь? – спросила вдруг Ванья, обвиняюще глядя на него.
Хуртиг вдруг вспомнил девочку, которую видел перед уходом. Он ее не узнал. И ничего не мог сказать в объяснение.
– Я резала себя, а вы видели – и прошли мимо. Вам самому от себя не противно?
На этот вопрос у Хуртига не было внятного ответа, и все, что он мог предложить, – это тысяча извинений и столько же отговорок и оправданий. Не мог же он сказать, что был на работе и у него имелись задачи поважнее, чем хлопотать над юнцами, которые сожгли себе легкие, потому что подошли слишком близко к огню.
Хуртиг не мог сказать, что это дело Эдит и Пола – заботиться о том, чтобы она была цела и невредима.