И уж определенно он не мог сказать, что это дело Хольгера. Хуртиг подозревал, что девочка не знает, кто ее биологический отец.
– Я слышала, вы выспрашивали насчет Голода, – сказала Ванья, когда Хуртиг не смог объясниться. – Зачем? Что вам от него надо?
Ответить на этот вопрос было проще. Хуртигу проще было не давать объяснений, связанных с изощренной моральной дилеммой.
– Потому что я или мы – полицейские хотим добраться до того, кто под именем Голода распространяет кассеты. Ты сказала, что это один человек?
– Да. Он единственный понимает, каково мне, и я люблю его за это. Почему вы хотите до него добраться? Он просто создает прекрасную музыку, и все.
Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассказал все, что ему известно о Голоде и кассетах.
И словно чтобы загладить вину оттого, что не вмешался, увидев, как Ванья ранит себя, Хуртиг изложил ей все подробности.
Наплевал на служебную тайну и параграфы. Он хотел, чтобы девочка, которая режет себя, поняла, что может случиться, если она продолжит в том же духе.
Что она может кончить, как Мария. Или как тот мальчик из Кунгсгордена. Что она следом за теми братьями-близнецами отравит себя газом. Что ее жизнь может оказаться такой же короткой, как у девочек из Вермлада и Моргунговы.
Короче мгновения эволюционного ока, и погаснет она в мгновение ока, в недоброе мгновение.
Он смотрел на Ванью, сидевшую перед ним с расплывшейся под глазами тушью.
На девочку с исполосованной грудью.
На дочь с влажными волосами.
И в первый раз за свою сорокавосьмилетнюю жизнь он рассказал о сестре.
Рассказал о Лине.
Идите к чёртуКвиккъёкк, пятнадцать лет назад
Йенс сидит на пне в лесу недалеко от дома в Квиккъёкке.
Полчаса назад он впервые увидел отца плачущим. Молчаливый лесоруб, который вырос на берегу озера Миртекъяуре, плакал в уверенности, что его никто не видит. Одна комната и кухня, которые делили пятеро братьев и сестер, – слишком малое пространство, чтобы распускать нюни.
Семь проклятых дней с тех пор, как не стало Лины, отец, словно окаменев, просидел у кухонного стола и не пошевелил пальцем, пока мать разрывалась со страховками и похоронным бюро. Но сегодня он посадил вишневое деревце в память о своей умершей дочери, трудился без устали несколько часов, копая яму в земле, из которой никогда не уходит мерзлота, и сажая дерево, которое тоже умрет в холодной каменистой почве; а когда закончил, то спрятался за ним.
Оперся подбородком о черенок лопаты и заплакал, как ребенок, за холодными ветками.
Йенс Хуртиг сидит на пне, ощущая себя последним человеком на земле.
Он видит девочку в корыте на солнечной кухне.
Он видит девочку, потерявшую свой первый молочный зуб. Она кладет его, замотанный в клочок ваты, в берестяную коробочку, которую он смастерил для нее на уроке труда.
Он видит девочку, которая рисует смешных зверей. У Лининой лошади две ноги, лошадь говорит «гав!».
Он видит девочку, которая учится рисовать, очень прилежно, но устает и начинает играть на кларнете, хотя на самом деле хотела – на саксофоне.
Он видит девочку, которая раздражает его. Ей нельзя входить в его комнату и играть с его вещами. От нее он запирает дверь.
Он видит девочку, которая растет, пока сам он живет в другом месте другой жизнью. Они встречаются только на Рождество, и он воспринимает как данность, что она оказывается там каждый год, на год старше, и ей есть, что рассказать нового.
Она ходит в выпускной класс. Ее первого парня зовут Магнус, он застенчив и играет в хоккей в Кируне.
Она в гимназии. Хочет быть психологом, расстается с Магнусом. Нового парня зовут Филип, на одной ноге у него шесть пальцев.
Она ходит в университет, но на самом деле хочет чего-то другого. Может, петь или танцевать, но она не уверена в своих мечтах и продолжает посещать университет в Умео.
Он начинает свою полицейскую практику, она присылает ему коллажи.
Она не знает, зачем она вырезает и приклеивает разные фигурки – знает только, что ей хорошо от этого. Картинки напоминают ему странные комиксы Яна Стенмарка.
Он видит разочаровавшуюся, бывшую мечтательницу, которая больше не посылает ему картинок; и вот последний кадр.
На фотографии – Лина лучится радостью; наверху она приклеила «пузырь», вырезанный из старой вечерней газеты. В нем написано: ««Афтонбладет» врезалась в «Экспрессен»».
Если это не смешно, то что тогда смешно?
Когда мечты умирают – умирает человек.
Йенс Хуртиг сидит на пне в Квиккъёкке и думает: почему, черт возьми, он живет, когда она – нет?
ХуртигПолуостров Бьере
Карл фон Линней знал: цветы раскрывают свои чашечки в разное время суток, и по ним можно сверять часы. Он создал цветочные часы, задействовав цветы от одуванчиков до ноготков; реплика этих часов имелась на заднем дворе гостиницы в Раммшё.
Солнце только что взошло, и восход принес с собой невысказанное обещание нового начала.
Хуртиг и Ванья до половины обошли вокруг дома; Хуртиг рассказывал о сестре. Они остановились возле цветов – хранителей времени. Лицо Ваньи было серым. Хуртиг мучился от сознания собственной никчемности и от угрызений совести.
Табличка объясняла, как работают цветочные часы, но сейчас цветы уже завяли, и Хуртиг видел только серый ящик с утраченным временем.
Он смотрел на Ванью, ждал ее реакции.
Козлобородник луговой, по-английски – Jack-go-to-bed-at-noon, ястребинка волосистая, арника горная и Mirabilis jalapa – ночная красавица, цветок-четыре-часа. Они должны раскрываться цветок за цветком, час за часом.
Высота солнца над горизонтом подсказывает цветам, когда открывать и закрывать чашечки, а высота солнца, в свою очередь, зависит от широты, на которой расположена местность. Но сейчас цветочные часы остановились. В это время года они стояли.
Как полицейский Хуртиг знал, что время означает «ждать». Сколько часов он, одетый в гражданское, провел, наблюдая за объектами слежки! Время важно для жизни, но как же трудно его описать.
Хуртиг переживал время как что-то, сквозь что он двигается, что не мешало ему ощущать себя камнем, который неподвижно лежит на дне бурной реки.
Одно и то же место может явиться в разных состояниях, и это еще один из самых поразительных эффектов времени. Один миг может быть абсолютно пустым, а следующий – полон жизни.
И если прямая сообщает о расстоянии между двумя точками, время сообщает о промежутке между двумя событиями.
До и после.
Время – абстрактное понятие, которым Хуртиг пользовался, чтобы создать модель внешнего мира. Вспомогательное средство для осмысления событий, а не реальная величина. Водораздел между прошлым и будущим.
Для Хуртига существовало время жизни до и жизни после.
Жизнь с – и та жизнь, которую ему осталось прожить без младшей сестры.
Ванья сначала ничего не говорила, но потом тронула его за руку и показала фотографию.
На снимке была девочка на персидском ковре, и Хуртиг понял, что это маленькая Ванья.
– Очень может быть, что эта личность покончит с собой, – сказала Ванья. – У нее нет семьи. Нет корней. Никто не знает, кто ее отец, а мать – психически больная.
Хуртиг захотел все ей рассказать. Но он не знал, сможет ли поддержать ее, когда у нее подкосятся ноги.
– У тебя есть Пол и Эдит, – сказал он, чувствуя себя отвратительно.
Ванья покачала головой.
– У меня есть только я сама.
– А Голод?
– Я люблю его. Но не знаю, любит ли он меня. – Ванья как будто растерялась.
– Ты хорошо его знаешь?
Она пожала плечами.
– Какой он?
– Не такой, как вы думаете.
– И что я о нем думаю, по-твоему?
– Что он злой.
– А что такое злость?
Они стояли возле остановившихся цветочных часов, возле умершего времени. Дневной цветок, прочитал Хуртиг, Ipomea tricolo.
– Равнодушие, – сказала Ванья с убежденностью шестнадцатилетней. – Все, чем Голод не является.
Хуртиг мог бы спросить, как его зовут, как он выглядит или где живет.
Но он решил не спрашивать. Сейчас он человек, а не полицейский; ему не хотелось разрушать возникшее между ним и этой девочкой доверие.
– Я в гостиницу, – сказала Ванья. – Спасибо, что рассказали про сестру.
Хуртиг кивнул, и она оставила его в одиночестве. Хуртиг посмотрел на небо. Будет хороший день, подумал он, предвкушая спокойную поездку на машине домой.
Внезапно на террасе послышались взволнованные голоса.
Хуртиг зашел за угол и успел увидеть, как спина Хольгера исчезает за дверью ресторана.
Эдит и Исаак курили, сидя за столом. Они тоже ссорились, торопливо и тихо, и Хуртиг не слышал, о чем они говорили. Эдит всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в ресторан следом за Хольгером.
Взгляд Исаака был мрачным и не смягчился, когда тот увидел Хуртига.
– В чем дело? – спросил Хуртиг, усевшись рядом с Исааком за стол. Сидеть на улице было холодно, но Исаак выглядел взволнованным, и Хуртиг хотел узнать, о чем шла речь.
Исаак закурил очередную сигарету.
– Хольгер – идиот. В том и дело.
– Что стряслось?
– Деньги, – с ударением сказал Исаак. – Счет за вчерашнюю вечеринку. Когда дело касается денег, с Хольгером трудно. С Эдит тоже.
Хуртиг понял, что Хольгер для Исаака кто-то вроде мецената, но ведь меценат ему сейчас не нужен? У него астрономический годовой доход, его картины отлично продаются: нулей больше, чем у его коллег.
Крючок, подумал Хуртиг, не понимая, откуда взялась эта мысль. Исаак на крючке у Хольгера Сандстрёма.
И деньги тут ни при чем.
Исаак устало улыбнулся и переменил тему разговора:
– Смотрел утренние новости?
– Нет.
Исаак рассказал о случившемся, и через пять минут Хуртиг уже сидел в машине.
Но направлялся он не в Стокгольм.