Симон помнил, как он хотел рассказать о происходящем. Он жалел их, и именно поэтому его били.
Но это не была вина его мучителей. Они не знали лучшего, и к тому же их так учили – травить самого слабого в стае.
Симон рано понял, что тем, кто причиняет ему боль, тоже приходится несладко.
По пятницам им приходилось с довольным видом улыбаться, пока родители поливали дерьмом соседей, жаловались на начальство и покупали билеты спринт-лотереи, чтобы сбежать из того мира, где они жили. Дорогая куртка или поездка в спортивный лагерь в Целль-ам-Зее не могли скрыть их боли, и потому эти несчастные набрасывались на него.
Он закрывал глаза и принимал удары.
Он прощал этих угреватых подростков еще до того, как их кулаки падали на его ноющие от боли плечи.
И как объяснить, что пустота внутри у того, кто не знает нужды, на световые годы больше, чем голод того, кто имеет мало, но живет надеждой завоевать мир?
Сейчас он самым доходчивым образом продемонстрирует им, что тот, кто превратил себя в животное, избежит муки быть человеком.
Симон босиком кинулся к двери, ведущей на лестничную клетку, обернулся, увидел, что один из полицейских бежит за ним. Он перевернул коляску, велосипед, оставленную кем-то садовую мебель, и полицейский громко выругался у него за спиной.
– Симон, остановись! – прокричал он. – Мы хотим только поговорить с тобой!
По агрессивным ноткам в его голосе Симон понял, что легавый хочет не только поговорить.
Он открыл дверь и выбежал на лестничную клетку.
Симон колебался. Самым естественным было бы спуститься на улицу, и поэтому он решил сделать наоборот – подняться по лестнице на террасу на крыше. Услышав, как полицейский открывает дверь и бежит вниз, Симон тихо, на цыпочках продолжил подниматься вверх.
Дверь террасы оказалась не заперта, и он вышел на крышу.
Много ночей он провел здесь, наверху. Всегда – в самые ранние часы суток, когда вдохновение ощущалось сильнее всего. В час волка тишина в душе становилась громким ревом, демоны преследовали его, и черная меланхолия давала ему способность писать.
Когда небо усыпано звездами, ты словно отрываешься от земли, оказываешься не здесь, не внизу, и под распоротым небесным сводом, под пылающими галактиками творить становится легко.
Симон услышал, как за спиной у него открылась чердачная дверь и кто-то вышел на крышу.
Он понял, что это полицейский и что его безумный маневр не сработал.
Обернувшись, Симон увидел пожарную лестницу, которая вела на крышу соседнего дома. Он подтянулся и принялся карабкаться. Холодный мокрый металл под руками.
Симон лез вверх. Нескольких перекладин не хватало, лестница была ржавая и шаткая, но он все-таки долез до самой крыши.
Он осторожно опустился на четвереньки на серую жесть.
Ветер холодил пот на лбу, и словно лед был под голыми ступнями, когда Симон подошел к краю и глянул вниз, на Фолькунгагатан. Наряд полиции и машина прибыли, пятеро полицейских в форме стояли на тротуаре. Белые и синие отсветы ложились на людей возле «Келлис», полицейские говорили с кем-то из толпы.
Медбургарплатсен слева, а справа видно до самого причала Стадсгордскайен с финскими пароходами.
Симон услышал, как полицейский лезет по пожарной лестнице. Понял: все кончено.
Он посмотрел вверх, на небо, подумал – не сдаться ли. Если позволить легавому схватить себя, у него, Симона, появится возможность рассказать обо всем.
Да, именно так могло бы быть. В другой жизни, в другое время.
Он закрыл глаза и принял решение.
– Не делай ничего, о чем потом пожалеешь, парень! – Тот же голос, который только что звал его. – Все в порядке!
Симон вспомнил того психолога, который говорил, что лучше всего ему было бы уехать куда-нибудь и немного отдохнуть. Уехать отсюда.
В Витваттнет.
Симон сделал глубокий вдох. Дайте мне умереть, как я хочу, подумал он.
– Нет, все совсем не в порядке, – устало ответил он и шагнул в воздух. – Идите к чёрту.
Фаза третья: Обработка
«But since she lost her daughter, it’s her eyes that’s filled with water[19]».
Идите к чёртуФолькунгагатан
Симон перевернулся в воздухе, увидел, как приближается жесткий асфальт. Он был стеклом, которое сейчас разобьется; тысячами проходили воспоминания. Одно, одно и несколько, одно наплывало на другое, все быстрее, и все быстрее он несся вниз, к Фолькунгагатан.
Жизнь, лишенная хронологии.
Симон в костюме: конфирмация. Событие, которое он потом отрицал всю свою короткую жизнь.
Симон в песочнице. Кто-то забрал его ведерко, он плачет. Мама сидит спиной к нему. Курит. Болтает. Курит. Болтает. Курит. Курит. Курит. Противный запах.
Симон в седьмом классе. Болит живот. Не может ответить на вопрос. Описался. Все смеются.
Симон один дома. Мастурбирует на мамино белье. Потом стыдно.
Симон играет со спичками за школой. Один, как всегда.
Пожарная команда и заголовки в газетах. «Пироман все еще на свободе».
Никто не знает. Только он.
Симон в магазине «Консум». Ему пять лет. Хочет купить конфет на краденые пять крон. Мама здесь, деньги жгут руку.
Стекло дало трещину. Трещинами пошло сознание.
Симон у дедушки в Витваттнете.
Симон встречает Эйстейна.
Симон Светоносный.
Симон неверный.
Симон Петр.
Симон Кананит.
Симон Зелот.
Симон, отец Иуды.
Симон, брат Иисуса.
Симон лжет, всегда выкручивается, заметает под ковер, выбирает путь наименьшего сопротивления, учится манипулировать, и отчаянный страх разрывает грудь.
Маленький мальчик, который не хочет взрослеть, но который ненавидит быть ребенком.
Вообще не хочет быть.
Слишком одаренный для обычной работы. Высокомерный. Неверно понятый. Ленивый. Любопытный. Иногда амбициозный. Симон нигилист, медиократ, мизантроп, сатанист. Симон, который объявляет себя мусульманином только потому, что его отец ненавидит мусульман.
Часто напуганный.
Иногда – напуганный до смерти.
Иногда объятый страхом.
Но никогда не бесстрашный.
Никогда не уверенный.
Никогда не сытый.
Всегда голодный.
Спит по нескольку суток подряд. Забывает поесть.
Ищет героин. Влюбляется.
Держится подальше от людей.
Сидит дома.
Выжидает.
Терпит.
Он видел шеренги мертвых подростков, которые претворили свои мечты в реальность, а он сам – не решился. Умерших вместо него, принявших на себя его боль и сделавших ее своей болью.
Симон кромсает себя.
Симон кричит.
Симон счастлив.
Но сейчас ему стыдно. Хочется просить прощения.
Симону жаль губить свою жизнь, ему вдруг не захотелось умирать. Захотелось начать сначала, сыграть еще одну партию с девочкой по имени Ванья, которая сказала, что хотела умереть, но передумала, потому что впервые поняла, что такое любовь. Которая сказала, что любит его, после неудачного траха на берегу, на влажном песке возле Энгельхольма.
Сказала, что любит его за то, что он такой, какой есть.
Ванья, которая могла бы прийти к нему домой, но не пришла.
Столь неубедителен он оказался.
Он растратил свою жизнь на бессмысленность.
Пугливый, как бродячая собака, подумал он, и это было, как если бы страх пережил его.
А асфальт – это всё.
Стекло, бывшее Симоном, разлетелось на миллиарды осколков о загаженный тротуар Фолькунгагатан.
ИсаакПромышленный район Вестерберга
Он решил держать это большое пространство бывшего барака свободным от живописи. Вместо картин здесь стояли книжные шкафы, стол и пара кресел, ателье же располагалось за следующей дверью. Он распорядился сломать стену между бывшей кухней и бывшим залом заседаний; теперь вдоль стен тянулись полки – частично с выставленными на них набросками и начатыми картинами, частично с материалами для живописи. И еще – банками с красящими пигментами, свинцовыми белилами, ультрамарином, ализариновым красным и кадмием желтым, глиняными кружками с олифой и льняным маслом.
Жестяная бочка, куда бросать тряпки, поскольку льняное масло и терпентин способны самовозгораться.
Он щелкнул выключателем и прошагал мимо колб, мерных стаканчиков, ступок, точильных камней, мастики, воска, кистей и шпателей.
Исаак чувствовал себя не в форме.
Вечером он несколько раз принимался рисовать, но каждый раз передумывал.
Переменчивый, нерешительный, как волна. Насколько же лучше было думать об искусстве, чем непосредственно, физически писать картины.
Его следующий мастер-класс в «Лилии» будет о стремлении материи вернуться к своей изначальной жизни, и он надеялся так или иначе вовлечь в тему Айман.
Это могло оказаться интересным, потому что ее искусство – переплетное дело – диаметрально противоположно его собственному творчеству. Она противостоит процессу порчи, облагораживает материю, гримирует ее, вместо того чтобы предоставить природе делать свое дело.
На столе лежали несколько полароидных снимков с его первой берлинской выставки. Если мастер-класс состоится, он их покажет.
На снимках были четыре картины маслом, которые он написал по заказу одного франкфуртского банка. Живопись – черные журавли в полете, изображенные под разными углами, – содержала ту же комбинацию красок, из-за которой несколько лет назад норвежский художник Одд Нердрум оказался вовлеченным в судебный процесс.
В восьмидесятые годы Нердрум продал тридцать четыре картины, написанные с использованием черной краски, которая спустя двадцать лет потекла, и картины потеряли ценность.
Разница между ним и Нердрумом была в том, что Нердрум не знал о мстительности материи, а сам Исаак отлично сознавал, что за картины он продал немецкому банку, заработавшему миллиарды на делах с нефтяными компаниями. В его случае катастрофа наступит раньше.