Она закончила, и Иво сообщил новость насчет картины.
Что написал ее не Эйстейн.
Патологоанатом не понял, почему Жанетт пришла в ярость, услышав фамилию художника, но услышав, в чем дело, все осознал.
– Исаак Свэрд – приятель Йенса Хуртига, – сказала она.
Жанетт позвала Олунда, спросила, знает ли кто-нибудь, где обретается Хуртиг. Она пыталась звонить ему, но его телефон или разрядился, или был выключен. Только голосовая почта. Жанетт оставила сообщение – пусть Хуртиг позвонит, как только сможет.
Никто не знал, куда отправился Хуртиг. Иво видел, что Жанетт взвинчена до предела.
– Он поехал домой, – сказал Олунд. – Я позвоню Шварцу, попрошу его съездить и проверить. Мы скоро узнаем, где он. Или, по крайней мере, где его мобильный.
Через десять минут у Жанетт зазвонил телефон. Она ответила, записала что-то в блокнот и закончила разговор.
– Йенс этим вечером сделал два звонка, – сказала она. – Один Исааку Свэрду, второй – в такси, оператор говорит, что его повезли в промзону Вестерберга чуть позже половины восьмого. Адрес – возле Клэттерхаллен.
Только когда они уже сидели в машине, Жанетт спросила, почему Иво едет с ними.
– Йенс и мой друг тоже, – ответил он.
ХуртигПромышленный район Вестерберга
Хуртиг понимал, что ему следовало бы испытывать страх. Понимать, что никогда в жизни он не делал ничего опаснее того, что собирается предпринять сейчас.
Притвориться, что ничего не происходит.
Разыграть абсолютную неосведомленность.
– Разве Эйстейн твой брат? – он постарался, чтобы в его голосе прозвучало удивление.
Исаак кивнул.
Все не так, как должно быть, подумал Хуртиг. Он чувствовал себя опустошенным.
Почти мертвым.
Но почему? Что за безумие? Какое отношение к Исааку имеют эти люди?
– А Хольгер – твой отец? – задал он риторический вопрос. Перед глазами встал топор, торчащий из головы Хольгера.
Все в крови.
Исаак внова кивнул.
– Твоя фамилия Свэрд?
– Мамина девичья. В роду у нее были шведские солдаты, как и у тебя. Хотя родилась она в Норвегии.
– Почему ты сменил фамилию?
– Из-за того, что отец сделал с матерью, и из-за того, что он оттолкнул нас. Отказался считать нас своими сыновьями. Сначала меня, потом Эйстейна.
Хуртиг не знал, раскусил ли Исаак его игру, и посмотрел на свои руки. Они слегка дрожали. Мелкие быстрые вибрации.
– Я скоро умру, – сказал вдруг Исаак.
Идите к чёртуЧетыре года назад…
В момент смерти мне двадцать пять лет, мой вес семьдесят два кило, рост – сто восемьдесят три сантиметра. Иными словами, хорошо сложенное дитя в состоянии неконтролируемого клеточного роста, из-за которого клетки-вредители поражают окружающие ткани.
У меня рак. Опухоль в мозгу, которую нельзя удалить. Продержусь еще пять лет. Если повезет.
В момент, когда жизнь кончается, гаснет огонь в глазах, и я понимаю, что отныне лимб – моя новая среда обитания, я сижу в мягком кожаном кресле и слушаю голос одного из лучших онкологов Швеции.
Надежды нет. Может быть, три года на нейтральной полосе без будущего.
День за днем жить в стране, где активно интересоваться чем-то – значит плевать против ветра.
– Мне очень жаль. Я ничего не могу сделать, – говорит онколог, у которого больше полумиллиона долгов по студенческим займам, но которого в доме на Вэрмдё ждет семья.
Опухоль злокачественная, и удалить ее нельзя.
– Конечно, мы можем предложить химиотерапию, но…
– Спасибо, не нужно. – Я встаю и прощаюсь с самым никчемным онкологом Швеции.
Примерно за две недели до этого… Или за три недели?
Время хаоса.
Дни, которые я проклинаю.
Жизнь столь же бесконечна, сколь вечно искусство; я встретил Йенса в баре Сёдера. Наши глаза говорят на одном языке, мы беседуем весь вечер, а потом отправляемся к нему домой; он рассказывает о своей жизни, о том, каково быть полицейским и каково быть братом – и не иметь сестры. Мы говорим так долго, что на следующий день ему приходится взять больничный, и мы говорим еще две недели, а потом приходят результаты обследования.
Рак.
«Рак» – значилось в результатах анализов, которые теперь следовало оплатить. Счет, который приходит, когда человеку суждено пережить всепоглощающую влюбленность.
Некоторое время спустя…
Может, месяц.
Память меня подводит. Или мне просто безразличен ход времени.
Берлин.
Мы с Айман сидим на пледе на берегу звездообразного крепостного рва цитадели Шпандау. Башня Юлиуса торчит над ренессансными укреплениями, как гигантская печная труба. Я знаю, что нацисты во время войны разрабатывали здесь нервно-паралитические газы.
– Исаак был пророком, – говорю я. – В Коране его зовут Исхак. – Я смеюсь. – Библейский Исаак – прототип отвергнутого сына.
– Кажется, ты хорошо разбираешься в религии, – замечает Айман. – Веришь в Бога?
– В какого из них?
– В какого хочешь.
– Я верю в Антихриста, – говорю я, помолчав. – Он единственный из пророков признал себя ложным. Все прочие пророки ложны, потому что Бога не существует. Но я настоящий, поскольку то, что я сделаю, будет по-настоящему.
Я использую настоящих людей.
ХуртигПромышленный район Вестерберга
– Рутинное обследование. Врачи дали мне пять лет, из которых прошло четыре года. Последняя отсрочка – максимум год, но скорее всего, речь идет о шести месяцах.
Исаак расстегнул рубашку.
– Говорят, рост опухоли можно было задержать, если бы я воспринял первые симптомы всерьез. Врачи с тем же успехом могли бы сказать прямо: я сам виноват. – На его безволосой груди сидело с десяток пластырей. – Фентанил. Болеутоляющее. Благодаря им я смогу рисовать до самого горького конца.
Исаак скрылся в темном углу мастерской; теперь Хуртиг увидел, что в тусклом свете вдоль стен выставлено множество полотен. Все повернуты холстами к стене.
На столике на колесиках стояло несколько старых консервных банок с кисточками разной величины. Какие-то тряпки, мешок с ветошью. Пол покрывали пятна краски и растворителя.
Исаак вернулся с большой картиной.
– Я работал не покладая рук, – объявил он.
– Вот чёрт… – Хуртиг услышал, что его голос готов сорваться.
Надо выбираться отсюда как можно скорее.
– И особенно доволен портретом.
Исаак отошел к проигрывателю и выбрал пластинку. Нажал на кнопку, и в динамиках снова затрещало.
Спокойная фортепианная музыка. Такая фальшивая, что это слышно даже человеку с плохим слухом.
Хуртиг узнал ее, а когда услышал голос – все понял.
Это запись с кассеты Голода.
Исаак снова уселся в кресло и холодно посмотрел на Хуртига.
– Двадцать седьмое декабря. Эта дата тебе о чем-нибудь говорит?
Хуртиг понял, что изображать неосведомленность бессмысленно.
– Да. Это мой день рождения, – сказал он, понимая, что жить ему осталось двадцать семь минут и двенадцать секунд.
АйманЮжная больница
Морфин блокировал сигналы в мозгу, которые отвечали за остроту чувственных впечатлений, и мозг для компенсации высвобождал бессознательное. Айман видела перед собой ту русскую куклу. Внешней оболочкой была женщина по имени Айман Черникова, переплетчик, опрятная библиотекарша.
Она все глужбе и глубже погружалась в себя. Раскрывала матрешки одну за другой, отпуская бессознательное на свободу.
Грудной ребенок глубоко внутри был ее братом. Айман знала, что он сделал, и вскоре она уже не думала о себе.
Она думала о Ванье. Начинала узнавать Ванью, так похожую на нее саму и совершавшую те же ошибки.
Ванья, которая резала себе руки.
Ванья, которая не знала точно, кто она и что делает на этой земле. Ванья, которая писала о том, что значит быть Ваньей.
Айман знала, что Ванья смотрит на одно событие в своей жизни как на поворотный пункт. Лето, когда ей было двенадцать.
Слова вернулись к Айман.
Ванья писала о муке «быть разорванной выбором».
Или там было «разорваться между двумя мирами»?
Ванья не хотела жить дальше. Чернота в сердце пожирала ее изнутри.
Где-то между «Лилией» и Нивсёдером, подумала Айман; теперь она была уверена, что знает – где.
ХуртигПромышленный район Вестерберга
Хуртиг понял, что попался на самый старый трюк в мире.
Выпил предложенное.
– Что было у меня в бокале? – спросил он.
Исаак откинулся на спинку кресла. Голос Голода из динамиков – словно гуттуральная ксеноглоссия.
– Не волнуйся, – сказал Исаак. – Ты просто получил большую дозу ЛСД. Добро пожаловать в Страну чудес.
Врет, подумал Хуртиг и сделал попытку подняться, но тело словно вросло в кресло, и к тому же внезапно включилось опьянение.
Хуртига атаковало неприятнейшее жужжание, и он тут же понял, какой звук производят горящие мозги.
– Где Ванья? – спросил он.
– Ты должен понять, как я был потрясен, когда ты сказал, что она жива, – сказал Исаак.
Челюсти свело намертво. Хуртиг уставился на накрытый стол, слыша в то же время, как открывается дверь где-то в темной части помещения.
Конус света, два человека движутся к нему. Никаких лиц, только черные силуэты. В дверной проем Хуртиг увидел какую-то комнату с матрасом на персидском ковре.
По другую сторону стола – лицо Исаака, по которому ходят тени.
Темные силуэты посветлели, и Хуртиг увидел, что это Ванья и Эйстейн.
И услышал голос Исаака.
Камень за камнем, постепенно.
– Когда мама умерла, мы приняли решение. Какой позор, что те, кто причинил ей боль, пережили ее!
Эти слова объяснили все, и остальное стало бессмысленным.
– Так ты не ездил в Берлин? – спросил Хуртиг.
– Нет. Я снял номер в пансионате в Стренгнэсе и прогулялся с Ингу. До запруды.
– И приходил в почтовое отделение в Хорнстулле? На записи с камеры наблюдения был ты?