– Я попросил Хольгера подбросить меня туда при случае, предположил, что почта под наблюдением, и решил устроить дымовую завесу.
Хуртиг понял, почему Эйстейн честно рассказал про абонентский ящик. Они хотели, чтобы их увидели, хотели, чтобы их раскрыли, хотели продемонстрировать свое превосходство.
Нарциссизм.
Хуртиг снова посмотрел на картину. И на подпись.
– Что значит «vixi»?
– «Vixi» значит то же, что и число 17. Шесть плюс одиннадцать римскими цифрами. А еще «vixi» на латыни значит – «я жил». Семнадцать – число смерти. Я жил, следовательно, я уже мертв.
Психопатия.
Если раньше Хуртиг видел перед собой разрозненные фрагменты головоломки, то теперь мог свести элементы воедино и рассмотреть картинку.
Макиавеллизм.
Он видел, какие детали должны стать водой или небом, а какие – лесом или травой.
Рисунок начинал проступать.
Эмилия Свенссон оказалась права. Темная Триада. Тяжелое расстройство личности.
Исаак смешал еще один коктейль и протянул стакан Эйстейну. Они кивнули друг другу, и Эйстейн сделал несколько больших глотков. Его лицо было сосредоточенным.
– Я люблю тебя, Йенс. – сказал Исаак погодя. – Помнишь, что я говорил тебе там, на мостках на Рунмарё?
Хуртиг слушал, позволяя словам врезаться в память.
– Ты… – попытался он, но дальше не получилось.
– Я цитировал «Фауста». И сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Мельчайшие детали высекали правду из извращенной мысли.
Хуртиг видел, что Эйстейн допил свой стакан. Исаак сказал что-то им с Ваньей, и их тени съежились на полу, когда они выходили из помещения.
Хуртиг задышал медленно, и поначалу показалось, что он и правда дышит медленно, но, опустив глаза, он увидел, как грудь поднимается и опускается короткими поверхностными толчками.
Спокойно, подумал он. Спокойно.
Он попытался открыть рот, но челюсти словно привинтили одну к другой огромным болтом бессловесности, отчего зубы не могли разжаться.
Снова голос Исаака; по какой-то причине он действовал даже успокоительно:
– Римский философ Сенека говорил, что мудрый живет столько, сколько должен, а не столько, сколько может. Вопрос не в том, умереть раньше или позже. Вопрос в том, умереть достойно или скверно.
Не имея сил сделать хоть что-нибудь, Хуртиг смотрел, как Исаак кладет на стол револьвер.
ИвоПромышленный район Вестерберга
Когда они выезжали с Бергсгатан, была плохая видимость из-за сильного снегопада.
Жанетт Чильберг просила по телефону подкрепления.
От быстрой езды Андрича слегка мутило, и он стал смотреть в боковое окно. Весь свет Стокгольма в виде желтых и красных точек за завесой свежего белого снега. Патологоанатом сидел сзади, а Жанетт – рядом с Олундом, который вел машину. Тревога за Хуртига читалась в глазах Жанетт и ее резких движениях.
Черная меланхолияПромышленный район Вестерберга
Время, проведенное в больнице, не принесло маме пользы, и она страдала от депрессии. А так как их с отцом жизнь крутилась вокруг Христа, они решили, что она одержима бесами. Отец Симона, Вильгельм, заказал аолепт и хибернал, и я прочитал, что эти лекарства оказывают воздействие на нервную систему, но от них у мамы только мутилось в голове.
Старейшины уверились, что традиционное лечение медикаментами не может помочь ей, и под конец сочли, что ее заболевание – духовного происхождения, аминь. И она попросила их изгнать демонов, живших внутри нее.
Развитие мысли от первой вспышки озарения до оформленной идеи идет по тому же пути, что и развитие религии.
Сначала – откровение. Видение, которое поначалу представляется безумным. Побыв некоторое время в покое, мысль созревает и время от времени представляется утопической. Может быть, даже революционной. И тогда приходит время убедить мир в том, что ты увидел истину.
Не каждому это под силу.
Но я должен обязательно попытаться объяснить ему.
– В семидесятые годы художник Крис Бурден прострелил себе руку, велел прибить себя к крыше машины и отправил модель самолета, груженную несколькими сигаретами с марихуаной, через мексиканскую границу. Я делал то же самое. Искусство по-настоящему. Я использовал настоящих людей.
Я показываю Йенсу коробку с тем, что я брал у убитых, но не знаю, понимает ли он мои слова.
Рассказываю ему о своей первой поездке в Берлин. О встрече со Старейшинами четыре года назад. О том, как я уговорил Хольгера, Фабиана, Ингу и Х.-А. Юнга финансировать масштабный культурный проект.
– Они понятия не имели, куда вкладывают деньги, – говорю я. – Два-три клочка волос и немного пыли, найденные в бумажнике у насильника Фабиана Модина. Нитка из синего галстука, который был на офицере Хансе-Акселе Юнге в день, когда он напал на мою маму. Ногти Ингмара Густафсона, которые касались ее. Все это я растер в ступке. И смешал с краской, которая состоит из высушенного пигмента их крови, смешанного с льняным маслом.
Я приношу банку с краской. Откручиваю крышку и даю ему понюхать пахнущую железом темно-коричневую массу.
– Сегодня днем я закончил картину, добавив папину кровь. У Хольгера кровь группы «О». Обозначение идет от немецкого Ohne Antigene, это означает, что у людей с такой группой крови отсутствуют антигены и они не могут принимать чужую кровь. Им можно переливать кровь только от людей с той же группой.
Йенс трясет головой, но ничего не говорит.
– Я пытался написать их лица по памяти – хотел, чтобы портрет тех, кого я ненавижу, был настоящим, а не таким, словно они сошли с фотографии.
Я чувствую, что не могу больше. Слова и фразы из прошлого приходят ко мне незваными, и в глазах мутится. Я не знал, какие мысли – мои собственные, а какие уже выражены при помощи типографской краски и распространились среди миллионов человек.
Я хочу быть уникальным, но я не уникален.
Я хочу быть гомосексуалистом, но я не гомосексуалист.
Я хочу быть самым знаменитым художником в мире, но я не самый знаменитый художник в мире.
Я хочу быть кем-то, кем не являюсь, но я не могу действовать, как кто-то другой: только как я сам.
Йенс возводит глаза к потолку, пытается сфокусировать взгляд, и я понимаю, что у него галлюцинации. Его опьянение обращено внутрь и служит ничтожной саморефлексии, тогда как мое – пленительно и направляет к действию. Я беру чужие впечатления и присваиваю их. Когда я достаю револьвер, у Хуртига апатичный вид.
Хаос и ясность, думаю я. Мне жаль, что я не могу заглянуть к нему в мозги.
Над нами – голос Голода. Как он полон жизни! Он – сама жизнь.
Я подаю Йенсу толстый «стеганый» конверт.
– Открой его.
Йенс шарит в конверте одной рукой и наконец достает свои водительские права.
Он жмурится, и я понимаю, что он пытается одолеть опьянение, но доза слишком велика. Две тысячи микрограммов – это не шутка.
Он от этого не умрет, но его ни в малейшей степени не должно заботить, умрет он или нет.
Он беззвучно шевелит губами, как вытащенная на берег рыба, и я вижу, что они складывают короткое, смехотворное слово «почему».
Осталось семь минут записи.
Мы с Эйстейном дома одни, а мама и папа – со Старейшинами, чинно обсуждают то, что должно быть сделано. Это займет целый вечер, и мы должны сидеть тихо.
Мы едим бутерброды, запивая их теплым шоколадом, а потом я увожу Эйстейна из комнаты. Мы крадемся в темноте и играем, будто мы – русские шпионы и нас не должна схватить полиция; Эйстейн принимает игру настолько всерьез, что начинает плакать, и мне приходится утешать его. Мы идем к молитвенному дому.
Светятся окна, несколько машин припаркованы у входа, я узнаю «Вольво» папы Симона и шикарную «Волгу» Фабиана Модина и говорю Эйстейну, что заведу себе такую, когда разбогатею, как тролль. Даже служебный автомобиль майора Юнга здесь, у него странный номер – желтые цифры на черном фоне.
Лестница позади дома ведет в подвал, а дверь легко открыть, надо только знать нужный трюк. Мы прокрадываемся внутрь, закрываем за собой дверь и поднимаемся туда, где проходят службы.
Там пусто, но до нас доносятся голоса взрослых.
– Когда Иисус послал своих учеников возвестить Царство Божье, он дал им силу над всеми прочими, – говорит Фабиан Модин. – И это та сила, к которой мы должны прибегнуть.
Еще пять минут записи.
Я спрашиваю себя, какую цель мы с братом преследовали своим искусством.
Настоящее искусство творит само себя, его так просто не опишешь словами.
Это как рассказать, кто есть человек.
Вот это я. Вот это – мой брат. Вот это – мы.
Вот это сформировало нас. Вот это – корни тех людей, которыми мы стали.
Посреди зала стоит алтарь – на самом деле это просто стол из «ИКЕИ», который застелили бархатной скатертью и на который поставили подсвечники. На полу купель из красного емтландского известняка, которую сработал камнетес из Витваттнета, и папа дал ему пятнадцать неважных тысячных купюр за хлопоты.
Сквозь тонкие стены до нас доносятся голоса, и я различаю папин голос, голоса Фабиана и Ингу.
Старейшины говорят, что мама должна обуздать себя и что они помогут ей изгнать Сатану и избавиться от демонов. Когда я слышу, что они задвигались, я беру Эйстейна за руку и говорю ему, что мы должны вести себя тихо, иначе нас выпорют так, что мы месяц не сможем сидеть. Он явно понимает меня, и мы заползаем под алтарь.
ВаньяПромышленный район Вестерберга
Эйстейн затолкал Ванью на заднее сиденье автомобиля, снял с себя кожаную куртку и набросил на нее.
Велел лежать и помалкивать. Не послушается – снесет ей голову.
Ванья не знала, есть ли у Эйстейна оружие, но, увидев его бешеные глаза, решила не испытывать судьбу. Она распласталась на сиденье, и он завел машину.