Из-за прерывистого дыхания воздух под курткой быстро нагрелся, и тепло высвободило запахи Эйстейна, впитавшиеся в темно-красную подкладку.
Под запахами взрослого мужчины – дыма, грязи и страха – она угадывала заразительный смех маленького Эйстейна.
Все сны, которые снились ей по ночам в доме у Эдит и Пола были переработанными настоящими воспоминаниями. Может быть, именно из-за потери семьи она не ощущает себя цельной, потому и погрузилась в эту вязкую, как ил, депрессию.
Эйстейн был той деталью, которой не хватало в целой картине. И, разумеется, поэтому она и любила музыку Голода. Ведь он обращался прямо к ней, ведь она говорила его словами.
Он всегда ненавидел ее.
А она боится его.
Они оба стали взрослыми.
Черная меланхолияПромышленный район Вестерберга
Я ничего не говорю, но Йенс все же понял. Мой любимый Йенс, который скоро умрет.
Я снова сажусь за стол и навожу на Йенса револьвер.
Музыка будет звучать еще три минуты. Хватит для того, что я хочу сказать.
Я вижу в его глазах больше тревоги. У него прояснилось в голове, и мне нравится, как он сопротивляется наркотику.
– Убивать нелегко даже негодяев, – говорю я. – Еще труднее убить друга или кого-то, кого любишь. – Я взвожу курок. Уже совсем скоро. Голод замолчал. Остаток записи инструментальный, полторы минуты до конца.
До прекращения всего, навсегда.
Они входят в комнату – все, кроме папы.
Когда они зажгли свечи и погасили верхний свет, я набрался храбрости, посмотрел в щель между полом и скатертью увидел, что они разделись.
Майор Юнг встает у купели, чертит три крестных знамения на поверхности воды, а потом на дне чаши, после чего дует на воду.
– Чтобы влить Дух Святой.
Голые ноги мамы проходят рядом; она взбирается на стол, который благодаря скатерти превратился в священное пространство. Я прижимаю Эйстейна к себе, и дышать тепло и черно, когда я вижу ноги Ингу у короткого конца стола.
– Покинь это тело, злой дух, – говорит он и делает движение, от которого стол сотрясается. Мама словно вздыхает, а потом бледные волосатые икры Фабиана делают то же движение, пока он читает молитву.
Йенс сглатывает. Кадык дергается, и я понимаю: он собирает слюну, чтобы что-то сказать. От опьянения может стать сухо во рту.
Я протягиваю ему стакан воды, и он пьет.
– Именно в Берлине нам пришла в голову мысль написать картину кровью. Сначала мы брали свою собственную, но когда ее не хватило, мы начали экспериментировать с животными.
Я вижу, что он хочет убить меня голыми руками.
Что он ненавидит меня.
Уже скоро.
Осталась еще минута.
ВаньяСёдертельевэген
Машину еще раз тряхнуло, и Ванья предположила, что они направляются на Сёдертельевэген.
Где-то рядом завыли полицейские сирены, Эйстейн сбросил скорость, и Ванья подумала – не открыть ли заднюю дверцу, не выброситься ли на дорогу?
Но она не успела. Машины проехали мимо, и Эйстейн прибавил газу.
Машина внезапно свернула направо, потом налево и снова направо; Ванья перестала понимать, где они, и закрыла глаза.
Наконец машина остановилась, Эйстейн заглушил мотор, и стало тихо.
Потом он открыл заднюю дверцу и потянул кожаную куртку к себе. Страшно гримасничая, он схватился за живот, и пару секунд казалось, что его сейчас вырвет. Он оперся о дверцу машины и несколько секунд глубоко дышал, после чего надел куртку. Бледный, он посмотрел на Ванью.
Она так и лежала на заднем сиденье, не осмеливаясь шевельнуться. Снаружи было темно, в салон задувал холодный ветер. Ванья слышала, как где-то идут машины – в отдалении и как будто выше; у нее было ощущение, что они с Эйстейном спустились в яму и где-то поблизости вода.
Эйстейн протянул ей плеер и наушники.
Прозвучал резкий предупреждающий сигнал.
Машины наверху замедлили ход, остановились, двигатели замолчали.
И тут Ванья поняла, что сейчас произойдет. И где она находится. Именно здесь Эйстейн записал этот звук на ее кассету.
Брат и сестра в последний раз смотрели друг на друга.
– Откуда ты знаешь, когда…
– Я уточнял расписание, – сказал он. – Корабль скоро пойдет.
Черная меланхолияПромышленный район Вестерберга
Ритуал длится несколько часов, и Эйстейн засыпает, положив голову мне на колени. Я слышу, как папа молится в соседней комнате. Он громко читает Евангелие от Марка, снова и снова пятый стих пятой главы.
«Всегда, ночью и днем, в горах и гробах кричал он и бился о камни…»
Когда мы остаемся одни в темноте, я бужу Эйстейна, и мы выползаем из-под стола.
Полная луна заливает светом молитвенный зал, и я вижу, что скатерть в крови. Когда я провожу по ней рукой, то нахожу волосы и сломанный ноготь.
Я прошу Йенса подняться. Он слушается, хотя у него получается неуклюже.
Вскоре он уже стоит возле стола. Ухватился за ручку кресла, костяшки побелели – пытается удержать равновесие.
Его хватка ослабевает, и я поднимаю револьвер.
– Палач всегда просит у осужденного прощения перед казнью. Будь милосерден ко мне, Йенс.
Когда гремит выстрел, я вижу в его глазах что-то новое.
Кажется, это облегчение.
ИвоПромышленный район Вестерберга
Олунд припарковался возле скалодрома, и они быстро вылезли из машины.
Три полицейские машины подкрепления стояли рядом, все еще с включенными сиренами.
– Ты останешься в машине, – сказала Жанетт, поворачиваясь к Иво и требовательно глядя на него.
Иво послушался; он увидел, как Жанетт с Олундом исчезают в метели по направлению к зданию из красного кирпича.
Еще одна машина с заносом влетела на парковку. Это был Шварц, и Иво понял, что он услышал, как Жанетт вызывала подкрепление.
Шварц побежал за остальными, и у Иво появилось дурное предчувствие. Его опасения подтвердились, когда он услышал выстрел. Приглушенный каменными стенами и метелью.
Три тени двигались за завесой снегопада вдоль стены. Первая – Иво показалось, что это Шварц, – вдруг бросилась бежать.
– Нет! – это Жанетт.
Ничего нет хуже, чем бессилие зрителя. Какое-то время патологоанатом поразмышлял, не послать ли к чёрту все инструкции, а потом вылез и побежал за товарищами.
И тут послышался еще один выстрел.
ХуртигПромышленный район Вестерберга
Первая пуля попала в левую руку; от выстрела Хуртиг дернулся и потерял равновесие. Он схватился за кресло, ощущая под рукой мягкую теплую ткань.
Мягкую, как светлый песок Миртекъяуре в то лето, когда он, маленький, грел пакет замороженных тефтелек в горячем, нежном, мелком песочке.
Теплую, как вода в озере, которое прекраснее всего в начале августа.
Он сделал это, подумал Хуртиг.
Отсутствие боли изумило его. Попадание пули ощущалось просто как довольно сильный удар по руке.
Из динамиков несся рев Голода. Музыка звучала, как сталелитейный завод.
Вторая пуля вошла в бедро, и Хуртиг упал на колени. Мускулы не слушались, и он оперся о пол здоровой рукой.
Он уже стоял так раньше.
На стартовых колодках перед финальным забегом на четыреста метров. Нервозность в животе. Мама, папа и сестра на трибуне. Солнце жарит.
Хуртиг попытался сфокусировать взгляд, но Исаак двигался слишком быстро и рывками. То исчезнет из поля зрения, то появится где-то на периферии.
Он опасается фальстарта и пускается бежать уже после выстрела. Видит перед собой спины других. Уже через двадцать метров чвствует, как от молочной кислоты ноют мышцы бедер.
Впереди целая вечность.
Исаак встал перед ним, но Хуртиг не мог поднять взгляд, чтобы посмотреть на него.
Голова слишком тяжелая. Как каменная или свинцовая. Но мысли ясные.
Сто метров – и все еще сильно отстает от других. Но он знает: последняя треть – его. На последней трети посмотрим, кто тут самый сильный. Кому плевать на молочную кислоту.
Третья пуля ударила в руку, на которую Хуртиг опирался, и он повалился на бок.
Музыка Голода внезапно стихла, словно кто-то отключил электричество.
Теперь он видел Исаака перед собой. Темно-синие глаза. Они светились, как лампочки, а зрачки были черными дырами в бесконечность.
Он направлялся в темноту, и ему так не хватало веры. Он понял, что совершил ошибку.
Всю свою жизнь он ошибался. Атеизм не предлагает ничего взамен. Никакого утешения.
Он никогда не увидит свою умершую сестру.
Хуртиг лежал на боку, и перед ним был холодный пол.
Четвертая пуля попала в грудь.
Рывок перед финишем. Он догоняет. Обходит остальных – и разрывает финишную ленту.
Еще выстрел – мимо. Пуля ударяет в пол рядом с ним. Камни, пыль; осколки коснулись щеки.
К нему бежали три человека. Его вырвало на пол, тело забилось в конвульсиях.
Он лежит на асфальтовой беговой дорожке. От солнца горит лицо; с трудом поднявшись, он видит, как они приближаются.
Сначала – сестра, она подбегает к нему.
Берет его за руку; он смотрит на нее.
Ей семь лет, и она гордится братом.
ИвоЛильехольмен
Лицо у Йенса Хуртига было белым, как полотно, когда носилки вкатывали в машину «скорой помощи».
Он хрипел, на губах выступила розоватая пена. В него попало несколько пуль, и опасались, что он умрет от сердечной недостаточности.
Один из санитаров бригады вставил ему в руку иглу и стал делать переливание крови, другие готовили дефибриллятор. Жанетт стояла рядом, и Иво видел, что она плачет от отчаяния.
– Заберете? – спросил водитель «скорой», протягивая ему окровавленный пиджак Исаака Свэрда.
Художник Исаак Свэрд выстрелил себе в голову и теперь лежал без сознания на других носилках в другой «скорой». Иво надеялся, что он выживет, – по единственной причине: ведь иначе никто не узнает,