Дима.
Исчезнувший на время, за которое сердце Айман успело сделать пятьсот восемьдесят восемь миллионов ударов.
Он обнял ее, погладил по волосам, и она почувствовала его слезы у себя на шее.
Она осторожно отстранила его от себя и только теперь заметила, что он страшно болен. Щеки ввалились, кожа лица обвисла, серая и вялая.
Из соседней квартиры доносилась музыка; видимо, двое одетых в черное юношей, недавно переехавших сюда, снова устроили вечеринку. При случае Айман хотелось постучать и сказать – добро пожаловать. Она не считала, что они опасны так, как хотят казаться, но пройдет четыре года, прежде чем она заговорит с одним из них.
Она взяла Диму под руку и ввела в квартиру. Он спотыкался, при каждом шаге тело дрожало от напряжения.
Они прошли на кухню, и Айман заварила чай.
– Ты болен, – сказала она.
Слезинки еще висели на щетинистой щеке, и Айман дала ему бумажный платок.
Она узнала движения губ, когда он дул на чай и делал несколько осторожных глотков, но глаза были не те.
Пустые дыры, уставившиеся в вечность.
– Лейкемия, – сказал он. – Арал погубил меня.
Они проговорили долго, и Айман получила ответы на все созревшие в ней вопросы. Путешествие Димы было еще замысловатее, чем ее собственное, судьба провела его почти по всей Европе, прежде чем забросить в Сёдертелье. К тому времени брат был уже болен. Рассказал он и о том, как нашел ее. Один его знакомый видел ее в библиотеке. Этот приятель узнал клановый узор ее хиджаба, а потом дело было только за интернетом.
Айман кивнула; когда она спросила брата о раке, он уставился в стол, челюсти напряглись, кожа на щеках натянулась.
– Я таскаю за собой смерть с самого детства, – сказал он, и Айман узнала отцовские слова. – Как тележку с камнями, – продолжал он. – Иногда несколько камней высыпаются и тележка становится легче, но потом снова наполняется. Сейчас она такая тяжелая, что скоро перевернется на меня, и ты останешься одна. – Он сделал глоток чая и посмотрел на нее: – У тебя есть дети?
– Нет. – Айман покачала головой. – Я живу одна, но подумываю завести кота.
Дима обеспокоенно посмотрел на нее и сообщил, что он как единственный сын в семье должен проследить, чтобы род не прервался.
– И поэтому я нашел тебе подходящего мужа. Он тоже казах.
– Дима… Ты не понимаешь.
Он мотнул головой и вскинул руку. Сверкнуло золотое кольцо-печатка, и Айман узнала ее. Семейная реликвия, переходящая по наследству мужчинам рода.
– Это не ради тебя, – сказал он. – Это знак благодарности отцу и матери. Человек, за которого ты выйдешь замуж, живет в Сёдертелье, и я хочу, чтобы сегодня вечером ты поехала туда со мной.
Айман окаменела.
– Не выйдет.
Он не ответил, но челюсти сжались и разжались. Он схватился за край стола и поднялся.
Она не успела увернуться от удара.
Тыльная сторона ладони ударила ее по лицу, и она тут же поняла, что удар не только силен, но и опасен. Его кольцо. Она почувствовала, как над глазом разливается жар.
Она сидела на пассажирском сиденье в его машине. Кровь больше не шла, но едва она открывала глаз, как в него тут же впивались иголки желтых фонарей на шоссе.
Он сбросил скорость. Сказал, что ему надо отлить, и свернул возле съезда на Салем в Рённинге. Вскоре он остановился на парковке возле салемской церкви. За стеной лежало кладбище.
Брат заглушил мотор и вышел, но оставил фары включенными. Захромал к кустам, обернулся в свете фар и посмотрел на нее своими пустыми глазами, после чего принялся расстегивать брюки.
В глазу пульсировало, и Айман больше не думала. Только действовала.
Она перебросила себя на водительское сиденье, повернула ключ зажигания и вдавила газ в пол.
Брат сам выбежал навстречу машине – она не собиралась сбивать его.
Его тело попало под колеса слева, Айман почувствовала, что машину занесло, и нажала на тормоз.
Дала задний ход.
На этот раз поднялась правая часть машины, рама ударилась о землю после того, как машина подпрыгнула во второй раз. Когда Айман затормозила, Дима неподвижно лежал перед ней.
ВаньяНивсёдер
Тихий снегопад висел между «Лилией» и Нивсёдером.
Снегирь рассеянно клевал сало, которое Эдит повесила за кухонным окном. Ванья только что закончила завтракать.
Она думала о своей биологической семье. Которая никогда не была ей настоящей семьей.
Мама Марит, умершая полгода назад, отдала ее, младенца, чужим людям, чтобы защитить от Эйстейна.
Эйстейн умер, проглотив коктейль, приправленный каким-то ядом.
Исаак и папа Хольгер мертвы.
Ища Ванью, Эдит пришла домой к Хольгеру и постучала в дверь. Но он не открыл.
Наверное, в тот момент Исаак как раз всаживал топор Хольгеру в голову.
Ее биологическая семья оказалась уничтоженной так же, как семья Айман. Как повезло, что они есть друг у друга! Айман обещала помочь Ванье больше разузнать о Марит.
Если какая-то родня есть в Норвегии, Ванье захочется повидать их.
Пол зашел на кухню. Налил себе чашку кофе, посмотрел на Ванью и сказал, что она молодчина.
Какое-то время они посидели молча. Потом Пол сказал:
– Прости.
Она улыбнулась ему, но ничего не сказала.
Вспомнила день после событий у моста Лильехольмсбрун.
Домой из больницы она приехала в воротнике-шине. Встала в дверном проеме, глядя, как Пол рьяно очищает барный шкаф. Взад-вперед между гостиной и кухонной раковиной. Каждый раз – с грудой бутылок.
С того дня он не пил. Зато закончил серию статей, Ванья помогала ему. И этим гордилась.
– Как шея? – спросил Пол.
– Почти совсем хорошо. – Ванья слегка похлопала по шее сбоку. Раны от веревки затягивались. Ванья подумала, что все висело на волоске.
Она выкарабкалась.
Она снова посмотрела в окно. Снегирь улетел, и снегопад стал реже. Она почти видела место, где была так близка к смерти.
ИвоКладбище Скуг
Жестокий холод середины зимы, сухой, похожий на пудру снежок над озером Магелунген искрился и поблескивал в бледном солнечном свете.
Прежде чем выйти к машине, Иво посмотрел на термометр. Минус двадцать три градуса. Пока самый холодный день в этом году, почти по-норрландски агрессивный. Когда Иво счищал лед с лобового стекла, в носу засвербило, и щеки моментально потеряли чувствительность.
Иво посмотрел на озеро. Какие-то отважные лыжники, несмотря на мороз, двигались вперед, к серым трехэтажным домам Фарсты. Лыжники понятия не имели о нем, и он знал, что они живут без оглядки на его жизнь. Они думали о своем, он – о своем.
Он завел машину и включил печку, после чего задом выехал с гаражного места и медленно покатил в город. После первого бурана, налетевшего месяц назад, выпало еще снега, и в иные дни пробираться по нерасчищенным дорогам было опасно для жизни.
Выезжая на шоссе, он вспомнил, почему переехал сюда.
В паре километров располагалась Швеция в сжатом виде – с лесистыми горами, с полями и лугами. Он жил здесь уже почти два года и наслаждался гармонией.
Налево – гольф-клуб Огеста; на одной из заснеженных лужаек он заметил пару косуль.
Иво проехал Ларсбоду и свернул на Нюнэвэген.
Фарста, Хёкарэнген, Шёндаль. Пытась думать о чем-нибудь другом, он включил радио.
Слушая мрачные сообщения о жертвах рождественского транспортного потока, он смотрел на лесопарк справа.
Темные, отягощенные снегом деревья между прямыми прогулочными дорожками. Группа парковых рабочих посыпала дорожки песком.
И вот открылся пейзаж – поле с белыми холмами.
Молодые деревца на фоне бледного неба – и крест из черного камня, отполированный до блеска.
Иво Андрич сидел на скамейке в левом ряду.
Капелла Святого Креста на кладбище Скуг была полна народа; преобладали белые рубашки и синие фуражки полицейских.
После церемонии в капелле прах Йенса Хуртига должны были перевезти на север, в Квиккъёкк, и развеять над озером Миртекъяуре.
Иво отметил, что у Хуртига вряд ли было много друзей за пределами полицейского круга. В самом первом ряду, где сидели родственники, склонили головы двенадцать человек, из которых двое были родителями Хуртига.
Теперь у них совсем не осталось детей.
Иво знал, каково это. Он потерял обоих своих детей во время войны в Боснии. С тех пор он не верил ни в каких богов.
Никто ничего не говорил, только тихий, монотонный звук чьего-то плача, прерываемый шорохом ботинок по полу.
Когда зазвучал орган, Иво тоже заплакал.
Он сразу узнал фортепиано Яна Юханссона. «Утанмюра».
Мелодия звучала, как сама Швеция.
Гроб внесли шестеро полицейских в форме. Впереди шли Деннис Биллинг и Жанетт Чильберг. Глаза у Жанетт были красными и блестели. За ней шли Шварц с Олундом; оба плакали.
Вдоль сидений почетный караул. Шведский флаг, флаг ООН, полицейский штандарт. Утром гроб в сопровождении эскорта мотоциклистов доставили из Соллентуны, где Йенс Хуртиг выполнял свое последнее задание.
Церемония была гражданской, и Иво подумал, что неконфессиональная поминальная служба выглядит более личной.
Нет бога, к которому можно взывать. В центре – скончавшийся. Погребение атеиста обнажено, на нем меньше покровов, и оно бесконечно печальнее.
Иво думал о Хуртиге. Распорядитель рассказал о его детстве, интересах и личных чертах, а в остальном Иво встречал его лишь в обстоятельствах, говорящих о смерти.
Трудно узнать человека при таких условиях.
Он посмотрел на Жанетт, которая теперь сидела через несколько рядов впереди него, и спросил себя, насколько хорошо она знала своего ближайшего коллегу. Вряд ли они общались вне службы, думал Иво, но он был уверен, что Жанетт очень любила Хуртига.
Такое заметно. Ее теплое к нему отношение было очевидно, когда они работали вместе, Иво видел его и сейчас.
Справа от Жанетт сидела Айман Черникова – в белом покрывале.