Стеклянные цепиАльманах Эго-Футуристов II
Леонид Афанасьев
В цепях стеклянных
Я заключен в стеклянных стенах
И задыхаюсь, как цветок.
Не чуя сил и жизни в членах
И от страданий изнемог.
А там за душною темницей
Цветет весна, поет сирень
И звучный день щебечет птицей
И окрыляет новый день.
И если-б вырваться на волю
к небу крылья развернуть,
Где обещает краше долю
Залитый блеском к солнцу путь!
1912, Июнь.
«Играет чорт со мной в костяшки…»
Играет чорт со мной в костяшки
Бесовский взгляд его лукав
я знаю хитрости замашки,
А кто к ним склонен, – тот неправ.
«Плутуешь, чортово отродье!»
Кричу, об стол рукой стуча.
«Как для коня нужны поводьи,
Так для тебя – удар сплеча!»
«Играть – играй, да только толком,
А то за шиворот и – вон!..»
И чорт опешив, смотрит волком
И в этом виде мне смешон.
Игра идет, но хитрость чорта
Не покидает. Как тут быть?
Ведь игрока такого сорта
Придется всетаки побить!
Игорь-Северянин
Симфониэтта
Всю ночь грызешь меня, бессонница,
Кошмарен твой слюнявый шип.
Я слышу: бешеная конница –
Моих стремлений прототип.
Бесстрастно слушает иконница
Мой встон, мой пересохший всхлип.
О, Голубая Оборонница,
Явись мне в пчелах между лип.
Ужель душа твоя не тронется? –
Я разум пред тобой расшиб.
Уйти. Куда? Все – среды, вторники…
Пойти на улицу? Одень
Себя, как пожелают дворники
И проститутки, – в ад их день!
Столица ночью – это – в сорнике
Хам-Город в шапке набекрень.
Презренны «вольные затворники»:
В их снах животных – дребедень.
Поймете ль вы меня, просторники? –
Моя бессонница – Сирень.
1912 Май
Четкая поэза
Разум мой бесстрастен. Сердце бьется четко.
Вспомнилось мне лето давнее в лесу.
Только что узнал я: у тебя чахотка, –
Вскоре гроб твой белый к церкви понесу.
Вспомнилось мне лето: мошки, незабудки,
Грозы и туманы, вечера в луне.
Силы были сильны, чувства были чутки;
Ты была со мною, ты была при мне.
Может быть, томилась вешнею ажурью,
Может быть, любила чувственно и зло, –
Только вся дышала знойною лазурью
Или омрачалась девственно светло…
Часто мы лежали в ландышах и в кашке,
Точно брат с сестрою, телом к телу льня;
Часто приходила ты в одной рубашке
Ночью в кабинет мой, возжелав меня…
Но когда тянулся я к тебе всем телом,
Чтоб в тебя, как в омут, глубоко упасть,
Ты, с лицом от муки страстной побледнелым,
Грубою издевкой охлаждала страсть.
То лазорьно-нежно, то кошмарно едко
Говорила броско о каком-то «нем»;
Тщетно я терзался: кто ты? амулетка,
Верная обету? лилия с вином?..
Все я понял после. Хорошо и кротко
На душе печальной. Слушай-ка, дитя!
Твой удел – могила: у тебя чахотка.
От тебя заразу я приму шутя.
1912 Май
Клуб дам
Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп…
О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется!
Трепещут губы иронично, как земляничное желе…
– Индейцы – точно ананасы, и ананасы – как индейцы…
Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.
Градоначальница зевает, облокотясь на пианино,
И смотрит в окна, где истомно бредет хмелеющий Июль.
Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..
1912. Июнь
Иван Игнатьев
Что сказал мне старый шейх
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и было у Падишаха пять сот подвалов золота, пять сот гурий в Серале, и верблюдов пять сот табунов. И был у него сын единственный – Омар, его же следы да будут благословенны…
Всех озаряла любовь Великого Повелителя. Так было до дней Рамазана. И когда кончился Рамазан, принял Султан кованный ключ у старого смотрителя Гарема – Аги-Бума и послал шелковый платок небесных цветов Новой Одалиске в покои левого Минарета…
Плакали жены старшие и младшие. Уже сто дней и сто ночей ни одна из них не переступала порога Опочивальни. В рыданиях кляли белую Рабыню, околдовавшую их Господина. В воплях молили смерти Гяурки-ворожеи. Но грустно и беспомощно улыбался беззубый ввалившийся рот старого Евнуха…
Не один толстый кошелек, не один десяток пригоршней черного жемчуга перешел из Сераля в пояс Ага-Бума и все также, попрежнему, грустили его губы, только редкие змеиные искры стали чаще вспыхивать в зорких глазах у него, сторожившего золотую лестницу левого Минарета…
Тянутся к небу кровавые щупальца костров на перекрестках. – «Тамтамуреки подступают к столице!» – «Поход!» – До самых ворот сдерживал Султан коня и, обернувшись к западу, долго смотрел на мраморное кружево Минарета, на верхнее светлое окно…
Скучал Омар… Бессонными ночами будил он наливные воды на белокрылом баркасе и смотрелся в бледное дно, словно искал Кого-то, Чего…
А когда уехал в полночь Отец, на море дыбились седые валы, содомило небо, томилось, родило, изнизывая в огненной пляске тонкие стрелы.
Недвижно лежал Принц на колонном дворе… Вдруг что-то мягкое взяло его холодную руку и повело в Ночи. Долго. Тесно. Высоко.
Вернулся с пути Падишах, не вытерпел, чтобы, хоть раз еще, не потонуть в голубой бездонности очей Рабыни. На лестнице. Пусто… Нет Аги… Взметнулся косматый бархат завесы… А-а-а!!!
Ни слова не промолвила Сыну Султан. Без слов понял Омар, что было нужно. Тихо позвал услужника и велел седлать караван к границе Тамтамуренской…
Ей оставили только неделю. И уходила Она в Себя. Жаждала, шепча Вырастающей Душой – «Ты – для меня. Для тебя – я!» – Искала и не находила. Цеплялась и Обрывалась. Летела в судорожную Пропасть. Отдавалась. Веселому Дельфину из опалового бассейна. Томному Леопарду. Лиловому скептику Какаду. Берзразличному Евнуху. И Все было то же, и все было не То. И в последнюю ночь. Она взяла себя… Таяла Горняя Туманность…
Трижды хлопнули Падишаховы ладони, Серо-жилистый, в полосатых складках, Египтянин принес кубок лунного шербета. Капают… Пунцовые капли… Смерть!.. Бросилась к окну… Схватили… Льют дурманное, сладкое, липкое, темное, темное…
Искуснейшие хирурги вырвали Ее тонкий язык. Вынули из-под розовых трепещущих век с чуткими ресницами голубые глаза в красных ореолах. Кроили ремни из кожи лица. Стальными иглами прокололи глубокие мягкие уши и звездно надрезали грудь… – «Нет больше Женщины…» – «Нет Человека». – «Люди и Земля другой Мир»… –
Очнули. Бросили в скользкие стены Темницы… И открылись Врата Тайны. Тихий, несветный Свет исходит. Птицы реют в Нем. Белые. Синие. И улыбается осиянною радостью Кто-то далекий…
Она Жила и не жила, Счастливая и несчастная. Такова воля Премудрого Аллаха. Его же имя да будет благословенно…
…Это сказал мне шейх Магомет-Осман-Будукакр в камышах на набережной Ганга.
Истинно!
Калькутта. Индия. 1910
Димитрий Крючков
Опыты интуитивной критикиТени радости
Как мальчик, я дышать готов
Любви неотвратимой властью
И властью огненных стихов.
Горит новый, самозаветный, манящий переливными глубинами камень в венце русской поэзии, и в нем таинственно отражаются лики поэта – умудренного учителя и буйного юноши, жреца-мага и страстного любовника. Валерий Брюсов дает нам в этот раз книгу юношеского пыла, дерзкого заглядывания в колодцы темных переживаний; исхищренный мастер, он сходит подчас с путей испытанных, ищет новых сочетаний, новой певучести, неслыханных очарований, буйной, радостной молодости.
Мир обширный, вечная синь – чаша бирюзовая над нами, пламенники Бога светлого и благого – лампады Света невечерняго,
«Весь шум, весь блеск, весь говор мира.
Соблазны мысли чары грезь, –
От тяжкой поступи тапира
До легких трепетов стрекоз»,
все, все неисходной, юношескою любовью объемлет жадная душа художника.
Черной пеленою находят сны на жизнь земную – и в саду дремных грез цветы струят яд новых обманов, новых очарований – и в них все та-же неотвратимая, желанная, мучительная властительница – Страсть!
Дальше, дальше тени – хоровод ваш кажет в зеркалах милый и страшный лик небытия и Демон самоубийства ласкающим крылом осеняет суетные печали наши. Не страшен Он – «Юноша пленительный», о
нет! –
Он – верный друг, он принца датского
Твердит бессмертный монолог,
С упорностью участья братского
Спокойно нежен, тих и строг.
И за Ним, за его четким, строгим профилем восстают в зеркалах магические, редкие тени – поля, церковушки ветхие, сады в сиренях вешних и жадно просит сердце еще жизни, еще новых трепетов. И «зверь неутомимо гибкий» – все та же Женщина – «ведьмовской напиток» пьянит волю и ум и новые муки несут страстные лики в зеркалах.
«Дай мне испить животворящую,
Горящую, как счастье, боль».
Поет Гадатель теням проходящим и славит разноликую, смиренную и властительную в неотвратимую, как Смерть – Любовь!
Но и в часы гаданий, и в тот миг, когда сливаются дыхания и мы трепетной рукой срываем Жар-Цвет пламенеющего счастья и на торжищах Мира – всюду царит над художником обет пророческий, поиск Красоты, власть «святого ремесла», – ларь высший, несказанный, принудительный. Как Израиль дерзающий, идет кудесник-маг навстречу языку родному с возгласом молитвенным грядущей победы или поражения:
«Ты – Мститель мой, ты – мой Спаситель,
Твой Мир – навек моя обитель, Твой голос – небо надо мной!».
Затуманена даль зеркал и в полутьме, в жемчужных нимбах встают «властительные тени» и между ними тот, что вел народ избранный о-т Синая, чудотворец-пророк косноязычный и Мира властелин – Александр и в косах белокурых Гретхен.
Знакомые тени мелькают – молнии и грозы недавнего прошлого, буря отгремевшая и близкие душе художника – венок душ, сплетенных ритмом очарования земного.
Книга силы, радости земной, книга мудрости зрелой и безумие дерзающего – так назову я «Зеркало теней».
Пленительно зеркало это, страшит и томит глубина его, переходы и орнаменты зал «надземного жилища», и все ярче и ярче восстает перед нами творец и заклинатель! Как флейта-змей, так чаровные напевы его влекут тоскующие души от алтарей повседневности на ступени Радости и Безумия, за наши небеса к далям неизведанным, в которых
«Я узнал вновь
И страсть и горесть и любовь,
Блеск дня, чернь ночи, весны, зимы»